Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Налево, за Херсоном, к Николаеву, к Одессе-маме и Молдавии, и выше на север, до самого Кривого Рога, днем признавали гетмана Скоропадского. А ночью атамана Григорьева. Гетман Скоропадский строил культурную европейскую державу, с парламентом, Конституцией, Верховной Радой, даже вот академию наук пытался основать. И уже поэтому гетман вовсе никак не мог провести вымечтанную крестьянами реформу: “ Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не было». Раздай мужикам землю – кто же Верховную Раду захочет кормить? Мужикам не Верховную Раду, мужикам керосину да ситцы подавай.

А ведь именно такую реформу, по достоверным сказкам надежных свидетелей, произвел на Левобережье тот самый Махно. Именно за реформу Нестора Ивановича и прозвали крестьяне с искренним уважением Батькой, несмотря на крайнюю его молодость. Что там стрелки да рубаки, этих повсюду сейчас, как собак нерезаных. О мужике подумал один только Нестор Иванович!

Вот почему, едва только засверкали под Херсоном и Каховкой кубанские сабли, едва придвинулась к Херсону и Каховке белая сила, как в ту же самую ночь восстало все Правобережье. Заполыхали помещичьи дома, зашипел снег под горячей кровью. Закачались в петлях жиды-откупщики да баре-фармазоны, а баб ихних раскладывали прямо на заледенелой земле: потерпят, оно и недолго, потом все равно помирать. Люд хрестиянский больше терпел!

Застучали зубами гетманские гарнизоны в Херсоне да Каховке: помощи теперь ждать не приходилось. Все войска из Киева ушли в бунташный край. А и немного войска наскреб киевский гетман – шесть пышно называемых дивизий, численно равных двухполковым бригадам старорежимной армии. Да и те сражались вслепую, со связанными руками, терпя постоянные тычки из темноты в бок и в спину. Для Григорьева же мужики в любом селе находили коней, провожатых, еду, ночлег. Мужики охотно делали для атамана бесплатно все то, чего Скоропадский не мог бы добиться даже за золотые деньги.

Еще весной, еще летом, еще даже осенью гетману помогали стальные немцы. Именно они задавили эсеровский бунт в Звенигороде. Но германская революция в октябре как метлой вымела всех швабов домой, «нах фатерлянд». Без поддержки рыжеусых фельдфебелей дело шло туго.

Пока войска гетмана учились воевать настоящим образом, Врангель и Мамантов дали им показательный урок на натуре. Белые форсировали Днепр по намороженным саперами наледям точно между Херсоном и Каховкой, в местечке с говорящим именем Казачьи Лагери. Дело вышло небывалое: Днепр в низовьях широк, иногда и не замерзает вовсе. Так что участники Зимнего похода отнесли удачу на несомненную помощь божию и воспряли духом.

Тридцать тысяч Врангель повел на запад, к Николаеву – гетманская варта, не справляющаяся даже с партизанами Григорьева, удержать его не могла. Тем более, с громадной конной массой ничего не могли сделать и малые отряды самого Григорьева. Заняв Одессу, добровольцы прежде всего принялись за жестокую расправу с «незалежниками». Каждый офицер считал себя вправе арестовать кого хотел и расправляться с ним по своему усмотрению. Возникло много самозваных разведок, которые занимались вымогательством, мародерством, взятками.

Сорок тысяч Мамантов двинул на север, через Кривой Рог и Кременчуг, по тетиве лука срезая восточный выгиб Днепра. В Кременчуге мосты, оттуда на Полтаву, затем на Харьков, где с лета успели угнездиться коммунисты. Но так далеко Мамантов пока что не загадывал: война план покажет.

Гарнизоны Херсона и Каховки остался осаждать Слащев с бронепоездами. После дня работы тяжелых железнодорожных транспортеров, распахавших оба города севастопольскими двенадцатидюймовками, гайдамаки сдались генералу Слащеву «на промилуй бог». Бог смотрел в другую сторону: белогвардейцы ободрали «самостийников» до белья и выгнали на мороз. А мороз в первую неделю декабря ударил крепкий: ведь иначе и лед на Днепре не встал бы так скоро. Долго еще в степи, в плавнях, под обрывами, находили скорченные трупы с выжженым или вырезаным прямо на теле тризубом. Командиров же гарнизона – всех этих «куренных», «сотников», какие там еще звания выдумал гетман – облили водой и привязали к крестам. А кресты выставили на высоких кручах над седым Днепром. Некоторым, шутки ради, отрезали мужские части и вложили в рот: вот вам самостийность. Жрите, не обляпайтесь.

Махно, до которого послы Белой Армии добрались именно в те дни, тоже имел талант к шуткам, а еще имел волшебное черное зеркальце. Так что крымского полковника провели по волнам персидских ковров, по черному кумачу, в шатер алого шелка, освещенный прыгающим пламенем четырех масляных светильников, с жутким скрипом раскачивающихся на треногах закопченой бронзы.

Посреди шатра на пирамиде самых настоящих черепов – полковник-фронтовик видел, что черепа без обмана людские – восседал Батька в черном анархистском бархате с меховыми оторочками, с золотой цепью на шее, важный донемогу. Вокруг теснились разодетые в пух и прах соратники Махно, увешанные скальпами, подобно дикарям из читанных полковником в детстве романов Фенимора Купера. Сверкали золотые цепи, павлиньи перья на собольих шапках. Переливались лиловые и черные шелка, сафьяновые сапоги. Вспыхивали самоцветы на старинных саблях – словно бы напитанное кровью оружие потело в удушливой полутьме шатра густыми багровыми каплями.

– Переправу вы ловко спроворили, – Батька не дал послу и рта раскрыть. – А вот казнь… Казнь – это напрасно. Даже у мусульман предательство доверившегося суть страшный грех… Неотмаливаемый!

Полковник вскинулся было, но Махно заткнул его единственным взглядом. Да полно, спохватился полковник. Мы там, в Крыму, думаем, что Россия суть балы, паркет, гвардионцы, «окно в Европу», дворцы, парады. А Россия вот она: ледяная скифская степь и провонявший кровью вождь с присными на горе черепов. Обязательно на горе черепов, без них не то, что враги – свои же не признают!

По незаметному жесту Махно из стены шелков и мехов соткался высокий детина с пудовыми кулаками, тихим стелющимся шагом вышел за полог. Полковник поежился – то ли морозила спину затекшая в открытый полог декабрьская ночь… То ли иное что затяжелило дыхание.

– От казни доверившихся поход ваш проклятием проклят, – медленно выговорил Батька. – Теперь ни в чем вам не станет удачи. Ты отнесешь Мамантову мои слова. Спутники же твои…

Втащили трех связанных посольских, уткнув их лицами в ковер перед синими сапогами Махно.

– … Здесь полежат, – Махно пристукнул кулаком по верхнему черепу. Сейчас же всем посольским задрали головы и перерезали глотки, с ног до головы облив полковника горячей, тошнотворно пахнущей кровью.

– Не нравится, полковник?

Полковник мотнул головой, вовсе не находя слов. С ужасом подумал: а ну как выйду – и там совсем не двадцатый век, но времена Батыевы?

– Это мы тебя одного кровью заляпали. А вы всю Россию под нож тащите. Не будет вам удачи. Помни об этом, полковник!

Сразу же подхватили офицера под локти, сунули за пазуху обмотанный черным шнуром свиток. Мешком вынесли под волчье солнышко, с размаху кинули на седло его собственного дончака:

– Пошел, контра! Моли бога за доброту Батьки, да впредь не попадайся!

Свиток развернули в передовой ставке Деникина, в Чернобаевке, чуть севернее Херсона. В крупном городе Антон Иванович штаб не поместил. Первое, что искать ставку в малом поселении вряд ли станут. Второе, что шпионов-диверсантов ловить проще в малом городке, где все чужие сразу на виду. А третье, по правде сказать, важнейшее – пропах город Херсон горелой человечиной хуже свежей могилы, и лед на его улицах все больше красный. Подкрепления для Мамантова и Врангеля старались миновать Херсон днем, не сооблазняясь даже ночевкой в тепле. Но, куда бы ни направились войска Зимнего Похода, над ними отныне висело незримое, удушающее облако жгучей ненависти.

Так что ответ Махно никого решительно в ставке не удивил; большая часть образованных людей помнила бессмертные строки по «Истории Запорожья» Дмитрия Ивановича Яворницкого: «… Твоего войска мы не боимся, землею и водою будем биться с тобою! Числа не знаем, без календаря мыкаем. Месяц на небе, год в книге, а день такой у нас, как и у вас – поцелуй за то в задницу нас!»

Полковника отмыли от крови, переодели в чистое, щедро отпоили водкой и сообщили, что миссия к Григорьеву получилась лучше. Атаман согласился войти в переговоры, но потребовал себе высший царский орден – Андрея Первозваного – и великую княжну в жены. После Херсонских казней никто ложным стыдом уже не терзался; да и полно княжон в семье Романова, хоть на что-то сгодятся, все не зря кормили. Жаль, посетовал кто-то из-за плеча полковника, не догадались тому же Махно сразу фотокарточку послать. По такому случаю можно было расстараться и в неглиже. Авось бы выбрал кого, подобрел. Ну и что, что женат? Скифу с троном из черепов можно и наложницу, и даже не одну. Зато бронепоезда провели бы по железке через Токмак – Синельниково – Екатеринослав сразу на самую Полтаву, и зубы об Кременчуг стачивать не надо.

Полковник пил всю ночь, так и не сумев совместить в голове Осенний Бал – на котором эти же самые бесы вели себя вполне по-рыцарски, вполне по-людски – с посиневшими телами на крестах, над оледеневшей от ужаса рекой. Выходило, что с горы черепов Махно изрек правду не анархистов-сицилистов, нахватавшихся образования по Европам – а самую мужицкую, черную подземную правду. Пустили вас большевики в Крым, оставили жизнь, оставили землю. Что же вы лезете, как упырь зимой из могилы, что же вы несете опять по земле кровь?

Хапун Григорьев и тем не заморочился: попросту резал и жег, не подводя под сие никакой идейной базы. Вот его и купили висюлькой да девкой – союзничек теперь, тля!

Под утро полковник взял револьвер, приложил к виску… Бог послал осечку; черт наколол второй капсюль. Тело сползло с лавки. Мертвая рука смахнула на пол записку: «Вениамин Павлович, возвращайтесь в Крым немедленно. Мы спасли Его Величество из проклятого дома Ипатьева, но теперь, похоже, надо спасать их из Ливадии. Полагаюсь на вас, ибо мне места среди людей теперь нет.»

Записку затоптали при выносе трупа. Студент Смоленцев, по завещанию полковника получивший его донского жеребца, не растащенные припасы и оружие, не получил, однако, предупреждения. Теперь Вениамин в составе Шестой Ударной Бригады двигался маршами на Снегиревку – Баштанку – Бобринец – Кропивницкий – Александрию, чтобы принять участие в штурме Кременчуга.

Корпус Мамантова несколько замедлил движение, но с каждым переходом все густел, обрастал догоняющей пехотой; по расчетам, перед Кременчугом уже подвезут и выгрузят шестнадцать проверенных английских «ромбов».

Навстречу Мамантову из давно уже большевицкого Харькова, через Полтаву, мерным шагом двигалась Первая Конная армия Советской Республики под рукой Семена Михайловича Буденного. Большевики тащили с собой пехоту, обозы и пушки, и кое-что еще, так что двигались медленно, по десяти-двенадцати верст в короткий зимний день, а иногда и стояли целый день, выжидая чего-то, известного лишь усатому командарму.

Красные только-только попробовали жить по-людски, не рискуя быть поротым, не отдавая последнего управляющему, не ломая шапки перед всяким урядником. И вот: с востока Колчак. Из Эстонии, как привидение из шкафа, то и дело выползает Юденич. Так мало того, теперь еще с юга на Москву выступил уже настоящий вурдалак: Мамантов с отборными частями, нарочно перевезенными по Черному Морю с Дона через Кавказ. Все поголовно добровольцы. Разведка доносит, что все сплошь «ударные батальоны» или «батальоны смерти».

Разъезды Мамантова не пересекали пока Днепр и потому не доносили о Буденном. А и донесли бы, так отступать казак не планировал вовсе: некуда. Либо вернуть себе Москву, заново раздать сподвижникам усадьбы с крепостными, оскандалить перед Лигой Наций предавших царя союзников и под сим претекстом отказаться покрывать их кредиты – либо голодом вымирать на французских подачках в Крыму, Константинополе и где там еще пошлют Русский Легион отрабатывать займы.

Над обеими армиями распространилось облако злобы, физически воплотившееся в дыму костров и тучах бесстрашных наглых ворон. Биваки обоих войск с птичьего полета бугрились чумными язвами. Темнело каждый день все раньше, и тоска все крепче сдавливала людские сердца. Не пронимали уже добровольцев молитвы святых старцев, не отзывались и первоконники на пламенные речи комиссаров. Стылая степь без огонька, без живого дыхания, обнимала костры молчаливой холодной глыбой: наученные гетманской вартой, крестьяне бежали от реквизиций кто куда. По всему пути словно бы вымер край. Одни только волки страшно выли в костяках перелесков, с животной хитростью не показываясь под выстрел, да собирались бессчетно вороны, как собирались они над полками со времен Святослава.

Унылое войско идет не на бой – на истребление; Мамантов сообразил, чем пронять казачью душу. В ту ночь у костров попы читали вслух:

… – Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало; только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша!

На северо-восток от них минута в минуту, слово в слово, читали по книжке комиссары:

… – Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство; вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества!

Хрустел снег под сапогами часовых, раскачивались на штыках злые звезды, восходил пар совокупного выдоха. Поутру войска начинали движение, и тогда от многотысячных масс коней – боевых, запасных, упряжных, вьючных – стоном стонала земля.

* * *

Очнулся Васька от земного дрожания. В станице каждый мальчишка знал, как слушать землю, и каждый хвастался, что-де может почуять единственного сбежавшего жеребенка за три версты… А настоящую дрожь услышал вот единственный Васек.

Земля словно бы рычала под распластанным по ледяной дорожке пацаном, в земле словно бы грызли кости сказочные Индрик-звери; не то кощеи поднимались из древних могил-курганов, согнавши с верхушек оплывших каменных баб. Ровным гулом гудела земля; что тут говорить за стук подков единственной лошади!

По земле шло громадное войско. Не жалкая сотня гетманской варты, не петлюровский сечевой курень, уж подавно не горсточка хлопцев очередного «пана-атамана», и даже не махновская бригада, и даже не дивизия большевиков из взятого еще летом Харькова.

На Москву шел корпус Мамантова. Катился великий, страшный Зимний Поход – еще не воспетый тонкошеими юношами в эмиграции; еще не проклятый тысячами вдов, еще дышащий конским потом и керосиновой гарью броневиков, еще лязгающий траками британских «ромбов», еще не доедающий павших лошадей и не добивающий раненых…

Еще живой!

Васька, отчаянно и безуспешно пытающийся вылезть из-под горы трупов, подробностей знать не мог. Он уже сомневался, что и впрямь слышал земное дрожание: может, это в ушах отдавалась кровь от натуги, может, колотилось от подступающей горячки сердце; а придавленные чем-то ноги вовсе огнем горели, хуже, чем ножом режут!

Рванувшись из последних сил, Васька от невыносимой боли потерял сознание, и уже не видел, как над ним склонились конники в припорошенных белым шлемах.

* * *

Конники в припорошенных белым шлемах показались перед казачьими дозорами Мамантова уже на третий день от перехода Днепра. Люто, грязно выругался «Дракон Крымский»: он-то рассчитывал встретить большевицкие разъезды севернее и восточнее, где-нибудь между Полтавой и Миргородом, но задержался из-за неожиданно упорной обороны Кременчуга.

На первый взгляд, никакой надежды гарнизону в Кременчуге не осталось. Врангель со своими тридцатью тысячами, поддержаный «царь-атаманом» Григорьевым, уничтожал гетманскую власть и «самостийность» на правом, «ляшском», берегу. Сечевики Петлюры подступили к самому Киеву, трясли гетманскую власть как гнилую грушу. Сам Скоропадский, не будь осел, сгреб остатки казны и сбежал не то в Париж, не то в Берлин, тут слухи различались.

А вот слухи о судьбе Херсона и Каховки не расходились ни на волос: милость божия, как и раньше, на стороне больших батальонов. Гетманцы и, внезапно, петлюровцы храбро встали насмерть по городским окраинам, отложив даже важнейший вопрос: на чьем языке заседать Раде?

Копать окопы в промерзшей земле не пытались, да и некому оказалось, и нечем. Кременчуг сам на левом берегу Днепра, на правом берегу только Крюков. Его-то и приходилось держать, чтобы защитить переправы. Жители Кременчуга пожертвовали на оборону изрядную горку бумажных гривен, серебряный поднос и хорошую меховую шубу, ношеную совсем чуть-чуть; но только на фронт никто из них не пошел. В европейской державе, господа, защитой должны заниматься профессионалы!

Что ж, немногие не разбежавшиеся профессионалы наскоро завалили улицы Крюкова баррикадами, оборудовали пулеметные точки на звонницах монастырей, посадили, где смогли, наблюдателей – и успели еще запеть гимн для поднятия боевого духа. Правда, слов почти никто не знал, да и петь на холодном ветру, перед развертывающимися в боевую линию танками «Крымского Дракона», дано не всякому.

Танки дошли до самых окраин, белогвардейская пехота от них не отставала. Каждый знал, что отставшего или раненого благодарные за Херсон селяне ночью растянут по косточкам живого; так лучше уж – сразу. Патронов крымцы имели покамест вдосталь, да ведь впереди Москва. Надо же что-то и большевикам приберечь. Так что цепи продвигались в угрюмой тишине, пока не застучали с колоколен петлюровские пулеметы, и пока не захлопали ответно штурмовые короткоствольные двухдюймовки английских «ромбов».

Через жуткие пять минут белые цепи по колено в снегу добежали вплотную и взяли баррикады на штык. Среди гайдамаков по всей линии раздалось:

– Паны-братья, они мертвяков перед собой гонят! Я в него четыре пули подряд, а он все шагает!

– Христом-богом клянусь, правда! Вон, гляди, кишки подобрал и бежит в атаку!

– Тикаем, хлопцы!

Коричневые баночки из немецких запасов хорошо сделали свое дело: не чувствующие боли штурмовики с криво нашитой где попало «мертвой головой» выбили гетманцев из наваленных шкафов-комодов первой линии.

А на второй линии всех беляков покосили удачно поставленные в подвалах пулеметы. Кто-то у петлюровцев еще помнил Германскую войну, грамотно расчертил сектора обстрела; одурманеные же кокаином штурмовики не отступали, так и перли напролом, пока их не расстреляли буквально всех.

Но, пока добивали несгибаемый первый эшелон, за окраины зацепился второй. Командир штурмовой группы огнеметчиков, прапорщик Смоленцев, вытянув из кобуры доставшийся от полковника револьвер, с дурной лихостью зашагал прямо по середине улицы, по брусчатке. Остолбенев от подобного нахальства, пулеметчики прозевали драгоценные секунды; затем подвальные окна затопил огонь. Огнеметная команда вынесла несколько точек, а пехота тотчас расширила дыру в обороне.

На улицы Крюкова ворвалась и рассыпалась по ним бесстрашная кубанская конница, и повис над правобережьем визг Дикой Дивизии.

– Уж если разбойнику Григорьеву обещали Андрея, такому герою, как вы, ордена пожалеть – меня в штабе не поймут-с. Вы же прорыв обеспечили, практически в один день город взяли… – после боя сказал Вениамину командир полка; Венька что-то нетвердо помнил его имя. Пробормотал:

– Служу России, – но выпрямиться и щелкнуть каблуками уже не сумел, потому как после «парада» казаки отпаивали Веньку народным лекарством, не жалея дедовских настоек. Многих конников те пулеметы могли порезать, в струю попал Вениамин, опрокинув многоумные расчеты петлюровского фортификатора безумной отвагой.

Дикая Дивизия до темноты овладела правым берегом. Овладела во всех смыслах, восстановив против себя и обывателей тоже. Ночью поспать не удалось; поняв это, Мамантов не стал прерывать бой, велел только ежечасно переменять атакующие войска, не давая защитникам продыху. А в глухую заполночь, когда уже весь город исходил криками, освещался пожарами, крупно дрожал от выстрелов как изнасилованная ротой женщина, Мамантов направил две конные бригады выше и ниже по течению, искать переходы по льду на ту сторону.

– Неча лбом упираться, – пояснил он командирам бригад, – кавалерийская дивизия действует, как вода. Где дырочка случись, там и мы. А зубы об городские фортификации стачивать не след. Оставляйте славу пехоте!

Расчет сработал превосходно: почуяв казаков за спиной, на левом берегу Днепра, гарнизон Кременчуга утратил остатки храбрости, превратился в толпу и разбежался кто куда, забыв даже подорвать вполне грамотно заминированные мосты. Только тут Мамантов прекратил насилия и грабежи Дикой Дивизии. Ради острастки даже велел казнить каких-то джигитов с откровенно лопающимися от награбленного переметами. Сам природный казак, Мамантов знал прекрасно, что послать в родную станицу телегу-другую с трофеями – святое право, за него люди жизнью рискуют. Не все же такие идейные, как черт-прапорщик, ударивший строевым по «пулеметен-штрассе» с гольным револьверчиком в руке.

Но Врангель старательно вложил грабителю-казаку в голову, что каждый час большевики поднимают по мобилизации еще сотню, две, пять. Что там, на севере, каждый день получает винтовки новая рота, каждую неделю новый полк или даже бригада занимает места в теплушках. Что Брянский завод каждые три дня выводит новую бронеплощадку, а каждую неделю – новый бронепоезд. Весь расчет Зимнего Похода строился на скорости, скорости и только единственно скорости.

Вот почему Мамантов разбил с досады дорогущий английский бинокль, завидев далеко впереди цепочку всадников в припорошенных белым снегом суконных шлемах– «буденновках». Несомненно, краснюки! Разведку Крым еще пока мог оплачивать хорошую, да и ставили ее мастера своего дела, царские генштабисты, царские же сыскари, и уж образцы формы они добыли.

– Ништо, краснопузые, – процедил казак сквозь зубы. – И мы еще кой-чего не разучилися…

Карта Мамантову не требовалась: выпускник Николаевского Высшего Кавалерийского привык перед выходом на театр запоминать обстановку, и теперь легко удерживал в уме все нужные цифры. Сейчас же полетели гонцы к Врангелю и Григорьеву: хватит щупать кур и раскладывать на снегу жидовок. Врангелю идти на Канев, Григорьеву на Киев. Все переправы разом ни самостийники, ни краснюки не прикроют; а растянут силы – так белым того и надо.

Затем генерал Мамантов приказал выслать широким фронтом Дикую Дивизию: пусть наведет шороху. Пусть хоть всю Слободскую Украину выжжет – главное, ослепить разведку красных. Пускай они ждут удара на Полтаву и гадают о численном составе Зимнего Похода. Сам же Крымский Дракон, ободрав чешую и почти развалив брюхом несчастный Кременчуг, поворотил на север.

Путь вдоль замерзшего Днепра для большого войска непрост. Мамантов на то и полагался, что, не пройдя разведкой завесу Дикой Дивизии, красные окопаются поперек дороги Хорол – Миргород – Гадяч. Вот и пусть клацают в окопах зубами: Мамантов же ударит на Канев, где соединится с Врангелем, оставит обмороженных и раненых, пополнится конницей и пойдет на красных уже соединенным кулаком в пятьдесят-пятьдесят пять тысяч; этому не сможет противостоять вся Красная Армия, а не то, чтобы одна Первая Конная.

Сколько успели поставить в строй сами большевики, генерал знать не мог: система шпионов поставляла информацию полную и разнообразную, только не срочную. Самую легкую радиостанцию того времени перевозили на трех двуколках и часа два собирали-настраивали перед сеансом. Поневоле вся связь от агентов была письмами, закладками в условленных местах. Срочнейшие и важнейшие донесения передавались, как при Донском и Мамае, курьерами. А курьер-одиночка лакомая добыча что для Дикой Дивизии, что для конных чекистов.

Еще раз перечитав донесения прикордонной агентуры, Мамантов предположил, что путь заслоняет пограничная бригада; на крайний случай – шестая дивизия Апанасенко, расквартированная вокруг Харькова.

Шестая дивизия в самом деле наличествовала. А еще наличествовали первая дивизия Тимошенко, четвертая Городовикова, вторая бригада Тюленева, и называлось это все Первой Конной Армией, которой командовал Буденный.

За Буденным была тыловая база в Харькове, за Харьковым же Москва. А в той Москве, хоть и через пень-колоду, но уже месяц работал наркомат информатики. Вести о выступлении Мамантова наркомат информатики получил в самый первый день зимы, еще когда поток шинелей и кожанок изливался из Перекопа в Таврию. Самого Корабельщика, правда, в тот понедельник на месте не оказалось, однако на хозяйстве он оставил вполне толкового заместителя.

Заместитель, прозванный Пианистом за длинные сильные пальцы, поднял наброски плана. В плане, кроме прочего, значилось формирование общественного мнения, так что Пианист собрал пресс-конференцию, куда пригласил и дипломатов. Пока посольства выбирали, кого послать, пока Совнарком утрясал список подлежащих неразглашению фактов, пока Дзержинский готовил помещение – грянул Херсон. И в холодном зале Кремлевского дворца иностранные дипломаты, кутаясь в отличные меха, слушали невзрачного русского, судя по черно-зелено-белому шеврону, служащего наркомата информатики:

– Почему дырявят древний собор? – сам у себя спрашивал русский, и сам же отвечал:

– Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Переждав скороговорку переводчиков и шепотки по залу, оратор воздел обе руки:

– Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Снова волна шепотков.

– Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью!

– Вот что сейчас движется к нам с юга. Все так! Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности, а все, однако, замалчивают!

Репортеры лихорадочно строчили в больших блокнотах. Вспыхивал магниевый порошок. Фотографы тогда еще не знали, что снимают Александра Блока, легенду серебряного века русской поэзии, да и репортерам на тот момент было вовсе не до стихосложения. Рейд Мамантова выглядел грозно и внушительно. Не один человек в те дни, передвигая белые флажки по гимназической карте, делал простенький расчет и убеждался, что пятьсот верст от Кременчуга до Москвы белые пройдут за двадцать пять или тридцать суток. Аккурат успеют к Новому Году, введеному взамен буржуазного Рождества. Не пора ли уже откапывать царские документы и шить муаровые трехцветные банты на одежду – так, на всякий случай? Заверения о силе новой Красной Армии, сменившей рыхлую Красную Гвардию, слушали в пол-уха по извечной привычке не доверять властям.

Поднялся округлый немец:

– Господин большевик! Я потерялся в незнакомый слова, чужой имена, славянский названий дер штадтд унд ланд. Эншульдигунг зи битте, рассказайт мне на палец, майне херрен!

Служащий подошел к большой карте на стойке, взял указку:

– Мы на севере, Крым на юге. Чтобы атаковать нас, белые должны сперва пройти Украину. Ферштеен зи?

Немец важно кивнул.

– Самостийная Украина под властью гетмана Скоропадского, коему ваше правительство помогало людьми и снаряжением. Но после вашей революции гетман остался без помощи. С одной стороны от Днепра против Скоропадского бунтует атаман Григорьев.

– Айне кляйне секунд, я записывайт.

– С другой стороны от Днепра уже давно власть Махно.

– Этот анархунд я знайт.

– На севере Украины… – указка очертила овал от Винницы до Киева, – власть гетмана Скоропадского уже оспаривает Петлюра.

– О, этот новый, раньше слышать нихт…

– Белые договорились с Григорьевым, а вот Махно им отказал. Так что белые пошли по правому берегу. Но теперь им надо где-то попасть на наш берег. Нужны хорошие мосты для большого войска.

Указка пошла по Днепру вниз:

– Киев, Черкасы, Канев, Кременчуг. Ферштеен зи?

– Яволь. Но сейчас есть зима. Войско не может ходить просто по лед?

– Войско может, а поезда с боезапасом и тяжелые пушки – нет.

– О, сейчас я понимайт. А зачем так много вейссгенерал? Кто все эти люди?

– Всем правит Деникин. Ему подчиняется начальник похода Мамантов, а уже Мамантову подчинены генералы Слащев с пехотой и тяжелым оружием, и генерал Врангель с большим конным корпусом. Барон Врангель дворянин, а Мамантов казак. Барон Врангель считает Мамантова барахольщиком и мародером, так что между ними скрытая вражда. Поэтому Мамантов отослал Врангеля подальше от славы и добычи.

– Орднунг, яволь… А откуда вы знаете такая подробность?

Александр Блок улыбнулся:

– Мы наркомат информации. Наша задача собирать информацию.

– Вы есть разведка, шпион?

– Разведка собирает секреты. Мы собираем открытую информацию.

– Данке шен, – округлый немец шумно перелистал блокнот, поклонился и сел, уступая англичанину и подпрыгивающему то ли от холода, то ли от нетерпения французу.

Под занавес пресс-конференции задали напрашивающийся вопрос: где находится глава наркомата? Или это военная тайна?

– Не особенная, – Александр Блок улыбнулся. В зале на миг сделалось по-летнему светлее. – Корабельщик в Сибири. Сами посудите, господа, ну зачем Легиону золотой запас? Особенно, если золотой запас русский, а Легион – Чешский.

* * *

– Чешский Легион официально заявляет вам, господин Корабельщик, что золотой запас вашей бывшей России захвачен в Казани седьмого августа сего года отнюдь не нами, но царским генералом Каппелем!

Штаб Чешского Легиона размещался в лучшем вагоне. Зимой восемнадцатого года Легион железной рукой держал Транссиб от Иркутска до Ново-николаевска, который позже назовут Новосибирском. Соратники бравого солдата Швейка выглядели не так воинственно, как усатые французские гренадеры – но сохранили управление и строй, личное оружие. Самое главное, сохранили полное присутствие духа – я даже восхитился.

Пришли мы, понятно, перед рассветом. Уточняю: перед сибирским рассветом, когда ртуть, жалобно скуля, вжимается в шарик термометра. Помнится, Петер Штрассер долго крутил у виска пальцем: «Полет на такое расстояние, по русскому морозу – это не пачку винтовок везти в Африку!»

«Ну и что», – сказал я, – «как раз вам по плечу задачка. Щенок не справится.»

Герр Штрассер ухмыльнулся, но тут же выдвинул и следующее возражение: «Допустим, взяли мы золотой эшелон. Понятно, там офицерская охрана, но и у нас высадочная команда отнюдь не пальцем делана, не зря второй месяц тренируется. Но – допустим, удалось.