Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

Генеральский чай

В непроглядном тумане, поднявшемся над Москвой сразу после ливня, по широкой Спасоглинищенской, мимо еврейской молельни на север, в сторону той самой Лубянки, которую пока еще не прозвали «Госужас», двигались два мужских силуэта. Тот, что повыше, пел довольно приятным низким баритоном, почти что басом:

– Я московский озорной гуляка! По всему Тверскому околотку! В переулках каждая собака… Мне в зубах несет рубля на водку!

Дворники выглядывали вслед идущим с искренней завистью, не разбирая в тумане черты лиц или детали одежды. Вроде бы матрос; как для матроса, так еще и смирный, всего-то лишь песни поет.

Второй, что пониже, отряхивал воду с френча и волос, ворчал:

– Водки бы и правда неплохо, не то, пожалуй, простудимся. Но мои товарищи все далеко отсюда… У меня есть бумага на ночевку в отеле крестьянской секции депутатов, местные определили. Но и это на другой стороне Москвы. К тому же, отель аккурат левоэсеровский. Там нас, наверное, уже ищут.

– Ну что вы, товарищ Скромный, какой тут еще отель. Анархисту в отеле ночевать не положено… – высокий остановился на перекрестке с Маросейкой. Западный ветер вдоль нее сдул уже теплый туман, и на бескозырке Корабельщика золотом вспыхнул последний луч поздно садящегося июньского солнца.

В небе расползались по углам нашкодившие облака. Пахло влагой, теплой землей, печным дымом и горячей глиной; в животах спутников заурчало. Корабельщик стоял, глядел на блеклые пока еще звезды, шевелил пальцами, явно перебирая воспоминания. Наконец, победно указал пальцем прямо на обычный для Москвы четырехэтажный доходный дом, бог весть как заползший в этот чистый квартал:

– Есть! Пойдемте, товарищ Скромный. У нас тут, оказывается, неподалеку проживает сочувствующий, жаждущий предоставить революционным анархистам ужин и ночлег… Правда, сам он пока об этом не подозревает, но все преходяще.

Скромный повертел головой, не сделав ни шага следом:

– Давайте сперва определимся, гражданин-товарищ. Сдается мне, вы никакой не матрос.

Корабельщик развернулся, пожал плечами:

– Строго говоря, корабельный инженер не матрос.

– Да будет ваньку валять, – Скромный достал револьвер, но пока что держал в опущенной руке. – Вы все знали про теракт, про Блюмкина, про немецкого посла. Допускаю, что это все вы могли услышать в отряде Попова. Но как вы могли знать про Савинкова в Ярославле? И потом, надпись у вас на бескозырке…

– А что не так с надписью? – Корабельщик просто снял бескозырку и протянул ее собеседнику. Тот удивленно разглядел, что читаются одна лишь первая буква «твердо», да слово «флот», без непременной буквы «ер» на конце. По всему околышу оказались разбросаны случайные пятна позолоты, вроде как остатки осыпавшихся букв. Но при внимательном рассмотрении замечалось, что лента гладкая, буквы на ней никогда не оттискивали.

– Вот, – сказал Скромный, так и не подняв револьвера. – Должен быть номер флотского экипажа или название корабля. Да и слово «флот» не так пишется.

Корабельщик нахлобучил бескозырку обратно. Подмигнул:

– Нет, брат, шалишь! Наш флот именно так пишется.

– А в Ярославле что?

Корабельщик огляделся:

– Не стоит кричать об этом на всю ивановскую. Мне тоже вот сдается, что вы ни разу не скромный, как псевдоним говорит. Но я же о том не кричу.

Как Скромный не выстрелил, он и сам не понял. Все знает, черт!

Может, и правда черт?

– Либо вы сейчас же скажете мне, кто вы есть на самом деле, либо я стреляю.

Скромный быстрым шагом отступил на пару саженей, чтобы лже-матрос не мог выбить оружие ногой снизу, как ударил Блюмкина. Небо потемнело, звезды горели заметными серебряными точками. Булыжная мостовая подсохла, ноги уже не скользили. Корабельщик внимательно смотрел в лицо собеседнику, вовсе не замечая направленного револьвера. Далеко-далеко защелкала по булыжку тележка фонарщиков: они поджигали газовые рожки. Впереди по ходу, на Лубянской площади, вспыхнуло новомодное электричество.

– Ну что ж, товарищ Скромный. Могу предложить вам кое-что получше…

Человек в бескозырке не сделал ни шага ближе, но голос его волшебным образом звучал четко и ясно.

– Вы планируете провести в Москве времени до двадцать девятого числа сего месяца. Пятнадцать суток. Я предлагаю вам все это время провести вместе, потому как спину прикрывать мне понадобится еще не раз. От меня кормежка и ночлег. Приключений не ищу, но произойдут непременно. Уж будьте на сей предмет всеконечно благонадежны. Мне ведь еще и в Совнарком надо, к Ленину.

– И там вы тоже собираетесь говорить неприятные вещи? Учтите, что из Кремля так просто в окошко не выскочить.

– Я думал об этом. Но прежде решите все-таки: вы со мной? И спрячьте уже револьвер, фонарщики близко. Кликнут патруль, а зачем нам это счастье, ослепительное, как встреча с притолокой в темном погребе?

Товарищ Скромный задумался. Потом револьвер переложил в карман промокшего френча, но руку с него не убрал. Спросил:

– Почему вы так настаиваете, чтобы сопровождал вас именно я? Какие товарищи так меня рекомендовали?

– Так ведь я в самом деле присутствовал на конференции в Таганроге. Раз ваши товарищи звали вас поставить работу анархической группы, значит, они вам доверяют и знают, на что вы способны.

– Но тогда вы знаете, зачем я должен вернуться на Украину к началу июля.

Человек в бескозырке хмыкнул, подойдя чуть поближе:

– Я даже знаю, что вы ехали в Москву поучиться у великих анархистов, но нашли тут безделье и бумаготворчество. Вы очень горячо жаловались на это управляющему отелем Бурцеву, а в наше время даже у стен, знаете ли, растут немаленькой величины уши…

Тут Корабельщик отвернулся, поглядев снова на звезды, словно бы они значили для него что-то важное. Перевел взгляд на сжавшегося пружиной Скромного:

– Так вот, я вам готов отплатить знаниями. Вот вам для затравки, считайте, что сие аванс под сегодняшние ваши два патрона в потолок.

И, медленно сунув руку в тужурку – нарочно не в ту полу, где подмышечная кобура – вынул и подал Скромному небольшую книжечку, самый раз удобную для ношения в кармане, но при том отменно пропечатанную на превосходного качества бумаге, настолько плотной и гладкой, что капельки оседающего тумана скатывались, не впитываясь, не размывая удивительно четкие знаки.

Скромный повернул книжечку к свету зажигаемых все ближе фонарей и прочел:

– Спутник партизана… Дальгиз… Что такое «Дальгиз?»

Пролистал немного, снова пробормотал:

– Каждый партизан должен искать противника, чтобы уничтожить его… Немцы стремятся обходным движением уничтожить…

Схлопнул книгу одним движением, резко. Положил ее на каменную угловую тумбу, поставленную, чтобы оси ломовых телег не обдирали угол дома.

– Корабельщик, вы все путаете меня и пытаетесь купить. Но вы так и не ответили на единственный вопрос. Кто вы?

– Если пойдете со мной, увидите своими глазами, – ответил Корабельщик. – И давайте, наконец-то, убираться с улицы. Тут неподалеку есть квартира, где нас приютят на сегодня. Там и доспорим.

– Последний вопрос!

– Ну давайте уж.

– Отчего вы не остались дать показания на суде против Блюмкина? Какой смысл нашуметь и скрыться, не доведя дело до конца?

– Знаете, товарищ Скромный, чтобы остановить паровоз на полном ходу, надо правильный сигнал подать и верный семафор закрыть, остальное сделает машинист. А бежать поезду навстречу и руками упираться – глупо. Раздавит, не заметив. Так вот, сигнал мы подали. Если Чернов не дурак, разберется и сам. Если дурак – заслужил свою судьбу.

– А мы, значит, на следующий семафор теперь? А откуда вам известно, где он?

– Вот сами и посмотрите. Черт его знает, выйдем ли мы изо всего живыми, однако же поручусь за полное отсутствие скуки.

Скромный поднял книгу, отряхнул от влаги, сунул за пазуху френча. Проворчал:

– Можно еще стрелку перевести.

– Это уже высший уровень, это и есть моя конечная цель. Вы планируете провести в Москве пятнадцать суток. Я же тут на пятнадцать лет, а то и семнадцать… Ну что, пошли?

Скромный выпрямился и снова поежился.

– Думается мне, на простую уголовщину вы не позовете. Будь что будет! Пошли!

Около десятка фонарщиков с тележкой и лестницей приблизились по дальней стороне улицы. Время настало бандитское, а керосин фонарный вздорожал – вот и ходили толпою. Двое фонарь зажигают, прочие сторожат кто со шкворнем, кто с оглоблей, кто с ножом, а кто уже и с наганом. Несколько настороженно поглядев на матроса и спутника, фонарщики ловко прислонили стремянку; самый легкий и тощий кошкой взлетел по ней, откинул тяжелый колпак литого стекла. Отвернул газовый кран, поднес фитиль. Убедился, что пламя ровное, без рывков и хлопков. Закрыл стеклянный колпак, скользнул по лестнице вниз; товарищи его без единого слова или приказа уложили стремянку на невысокую тележку и повлекли к следующему фонарю.

В колышущемся желтом свете Корабельщик указал дубовую дверь парадного:

– Вторая Мясницкая, собственный дом вдовы Собакиной. Нам во второй этаж.

Подошел и уверенно бухнул в дверь кулаком.

– Гей, кто там? – отозвался злой от испуга дворник.

– Сам ты гей, – буркнул матрос. – Открывай, к Андрею Андреевичу во второй этаж мы.

– А откуда вы и кто такие?

– Тебе как, мандат на лоб прибить или Железного Феликса прямо сюда вызвать? А то, может, через дверь пальнуть? Открывай, пока добром прошу. Не боись, не арестовывать пришли. Разговор есть.

– Упыри, – пробурчал дворник, – сущие упыри, кровопийцы, как есть. Не днем, ночами приходите.

– Не глупи, дед, – оказавшись в парадном, Корабельщик заговорил тем же добродушным голосом, что и в штаб-квартире эсеров. – Зачем всякому знать, какие у Андрей Андреича гости? Знаешь ведь, кто он есть – а кто мы.

– То-то, что знаю, – не сдался дед. – Его благородию такие, как ты, раньше только могли в ножки поклониться. А нынче ишь, хозяевами стали.

Скромный фыркнул. Отставников, люто цепляющихся за прежний порядок, за былую лестницу чинов, где бляха квартального повергала в трепет прачек и кухарок, он видел-перевидел еще в Екатеринославе. Корабельщик же поглядел на упорного старика молча, сосредоточенно – словно бы выстрелил взглядом – и выстрел достиг цели, потому что дворник замолчал, скрылся в каморке, закрыв за собой дверь.

За дверью пропал и свет керосиновой лампы. Скромный собрался обругать вредного деда, но внезапно заметил на ступенях перед собой приличное пятно золотого света.

Светилась надпись на бескозырке. На вопросительный взгляд Скромного матрос повернул фуражку, и спутник прочитал:

– Туманный Флот… Это как? Не было же буквы ни единой, сам видел!

– Пойдем со мной, – сказал Корабельщик, – и ты все узнаешь.

До высокой филенчатой двери с начищенной табличкой им осталось всего два пролета.

* * *

Два пролета по широкой гранитной лестнице. Внутренний дворик, арки налево и направо, стены окрашены яркой охрой – а все равно словно бы что-то навалилось на хребет, нелегко вздохнуть. Венеция – воды здесь намного больше земли, море ощущается у каждого дворца. Когда Прекраснейшую окутывает густой выдох Адриатики, по каналам скользят призраки, а обычные люди стараются лишний раз не высовываться за порог… Что? Романтика? О да, синьор, и романтика тоже. Но простуда с ревматизмом, простите уж, намного хлопотнее.

В туман подходят знаменитые лодочки контрабандистов, только начинкой отличающиеся от рыбацких дориа. В туман подкрадываются даже громадные океанские суда: глубины достаточны, Адриатическое море без помех достигает самой Венеции. Отчаянные капитаны сгружают контрабанду и убираются подальше, чтобы не налететь на такого же пылкого – итальянцы говорят «ардити» – бойца лично-обогатительного фронта.

Еще в тумане можно напороться на патруль. Понятно, что тут все свои, и дело решится за смешные деньги – но как же репутация? Как же честь лучшего моряка Адриатики, никем и никогда не пойманного?

Над Венецией клубится туман. Здесь туман редкий, ветер с моря не позволяет ему набрать мрачной густоты; здесь туман растушевывает картину, но не скрывает ее вовсе. Земля полутонов, полуправды, полунамека.

Италия. Здесь умирают от любви – и за любовь умирают.

О, итальянцы умеют умирать за любовь – Шекспир свидетель!

Из всех итальянцев Габриеле д’Аннунцио превосходит пылом любого. Поэт, второй после Данте, удостоенный написания с большой буквы. Но Данте давно умер, так что IL Poete сегодня единственный.

Как положено певцу любви, у Габриеле неимоверное число женщин, куда там Казанове. Как достойно мужчины, д’Аннунцио воин – пошел в летчики на пятьдесят втором году жизни. Кто там говорит: «Поздно уже начинать?» Кому поздно, тот и не начинай – а д’Аннунцио встретил пятьдесят третий день рождения в промерзшем небе над Веной, разбрасывая листовки с копны палочек и веревочек, пышно именуемой аэропланом. Дескать, мы могли бы высыпать бомбы. Но мы истинные наследники цезарей. Наслаждайтесь, венцы, нашим великодушием и благородством!

Неудивительно, что после войны Поэта боготворят ветераны. Те самые «ардити», прыгавшие на головы немцам и австрийцам только с траншейными ножами. Пилоты, кавалеристы, механики, моряки ревущих торпедных катеров – Габриеле отметился и в их роде войск, учинив лихой набег на порт Буккари под самое Рождество, причем цели торпедникам указывали прожектора с аэропланов. Ни единого кораблика в порту не застали. Великолепно замысленная операция, где все рода войск на удивление состыковались, вся новейшая техника на удивление сработала – увы, пропала даром с военной точки зрения.

Зато с точки зрения героической позы эффект гремит еще и по сей день. Вот и явились в отель к IL Poete сразу десятка полтора ветеранов.

Габриель принимает их в большой гостиной. Шумные приветствия, объятия, звон бокалов. Мундиры, аксельбанты, кожаные регланы. Красное под рыбу. Белое под сыр. Граппа под просто так – ардити мы, или барышни? За встречу. Сыр, синьоры, угощайтесь. За живых. А помните, под Римини? А как эти раконогие пехотинцы бежали под Капоретто! Стыдно вспомнить! Нас продали генералы, точно вам говорю… За погибших. Жаль Антони, какой был пилот! За будущее. Что Марко? Купил все же гидроплан? Так я и думал. За наших друзей! Бенито резкий парень, однако хоть что-то делает… За нас, ведь все мы здесь прекрасные люди, храбрые итальянцы, настоящие патриоты!

Наконец, вечер – за окном канал, и правит лодкой рослый парень. Горничная бронзу трет бархоткой, двигает шандалы. Вечер, и смеркается все боле, и усатый кавалерист переходит непосредственно к делу:

– Синьор полковник, известно ли вам, что происходит в городе Фиуме?

– Восстание, – необычно сухо роняет Поэт. – Город населен итальянцами, contado же славянами. Антанта вознамерилась лишить нас плодов победы. Но храбрецы в Фиуме не согласны с жирным Вудро.

– Синьор полковник. Вы герой моря и неба. Возглавьте нас. Вдохновите нас. Ведите нас! Присоединим Фиуме к Италии! За что-то же мы положили в землю столько храбрецов!

– Антанта не позволит, синьоры. Антанта двинет на нас войска. Лить кровь собственного народа? История мне этого не простит!

– Ничего, синьор, – вступает в беседу моряк. Здесь, на берегах Адриатики, много таких темноволосых, с цветом глаз темно-темно синим, каким на морских картах отмывают безопасные глубины. – У нас найдется, чем ответить Антанте.

– Да и в конце-то концов, – седой однорукий пилот смотрит на пламя свечи сквозь стакан белого вина, – объявим Фиуме вольным городом. Республикой. Где тут Италия? При чем тут Италия?

– Синьор, – Поэт проявляет неожиданную осмотрительность, и все как-то сразу вспоминают, что кроме пылких стихов именно Габриеле д’Аннунцио задумал и выполнил налет на Вену. – Объявить мы можем хоть Вольную Республику, хоть сразу Римскую Империю. Кто признает нас? Великие державы точно не станут.

– Нас признают побежденные, – глубоким баритоном, почти басом вступает моряк. – Германия, к примеру. Им позарез необходим выход на рынки, но так, чтобы никто не понял, что это немцы.

– Германия? – все смеются и наливают еще граппы. Виноградная водка идет уже как вода. За окном ночь и туман, одуванчики фонарей, ежики-светильники гондольеров.

– Не только Германия. Есть еще Россия.

* * *

– Россия, – шепнул Корабельщик после условного стука в дверь под бронзовой табличкой.

За дверью некоторое время повозились, но дверь открыли. Рослый седой мужчина в халате и мягких тапочках с загнутыми носами. В руке мужчина привычно держал здоровенный офицерский «кольт-браунинг», поставлявшийся американцами во Францию, брат-близнец оружия Корабельщика. Осмотрев гостей, мужчина ответил:

– Решительность.

И пригласил полушепотом:

– Входите, господа. Только прошу вас, ради всех святых, не разбудите прислугу. Назавтра же донесут.

Матрос беспечно махнул широкой ладонью:

– Вы не ждите, сами донесите. Вам зачтется. А мы завтра все равно в другой части уж окажемся. Зато можно не скрываясь чаю выпить. И еще нам бы себя в порядок привести, который день скитаемся.

– М-да, некоторое амбре… – вежливо покачал бакенбардами Андрей Андреевич.

– Воняет гадостно, – просто сказал Скромный. – Да что поделать.

Прошли в черную половину, растолкали пухлую кухарку. Истопника будить не стали: печь вполне умело разжег Скромный. Матрос легко поднял на нее здоровый бак с водой – Андрей Андреевич снова покачал головой.

Кухарка наскоро сметала что нашла – обрезки колбасы, вполне свежую булку, отложенную к завтраку, изрядный кусок сыра. Ухватила полуведерный самовар, но матрос решительно пресек ее попытку и взял самовар сам. Отнес на середину кухни, на лист железа. Снял крышку, налил воду – труба и топка торчали посреди воды островом. Закончив лить воду, крышку матрос прикрыл, чтобы не сыпался сор. В топку положил всего пару щепок и лоскут бумаги. Поджег. Нахлобучил дымовую трубу, повернув ее к раскрытому окну кухни. Подождал с минуту: щепки занялись. Трубу снял голой рукой, будто вовсе она не нагрелась, вложил еще несколько щепок…

Дальше Скромный не разглядывал: что же, самовара не видал? Он с удовольствием пошел мыться, после чего хватился белья. Кухарка из-за двери проворчала, что выполоскала и на печь пристроила – к утру просохнет, она-де уж знает, как гостям его благородия нужно. А завернуться, барин, вот, пожалуйте – и повесила на дверь такой же халат, как на хозяине, только сильно потертый, выношенный. Хорошо еще, что чистый… Полы халата парень подобрал под кушак и некоторое время сильно смущался выходить. Однако же ванную пришлось освободить матросу. Скромный вздохнул и решительно вышел в гостиную, где порозовевший от волнения Андрей Андреевич отпустил кухарку спать (все равно же подслушивать станет – а что делать?) и сидел у самовара, ожидая, пока хорошо дойдет чай в заварнике.

Скромный огляделся. Резные шкафчики, буфет, рюмочки-тарелочки, гнутые спинки стульев. Скатерть крахмальная. Ну, позолота, ну рисунки на потолке. Но здесь все это выглядело не так пестро и глупо, как в особняке Морозова; пожалуй, в этот потолок он бы пожалел жахнуть из нагана.

– Располагайтесь, юноша, – его благородие вздохнул. – Вы нынче откуда?

– От Чернова и Марии Спиридоновой, – осторожно сказал гость. Как он догадался, «нынче» Корабельщик изображал офицера-заговорщика. По всему выходило, в Ярославле белые с эсерами готовили бунт, чтобы открыть северный фронт высадившимся в Архангельске англичанам и французам. Почему белые? Потому что матрос постучал условным стуком, обменявшись с Андреем Андреевичем паролем и отзывом. Почему эсеры? Потому, что Корабельщик не зря же упомянул знаменитого Бориса Савинкова, легенду эсеровского террора!

Но вернувшийся из ванной Корабельщик поправил на себе очередной хозяйский халат и заговорил вовсе о другом:

– Итак, Андрей Андреевич, вы все же отважились уйти на Дон.

– Истинно так.

Налили чаю, выпили по первому, самому вкусному, блюдечку. Сахар поставили в розетке, пили вприкуску, не смущая сложными наборами вилок – чего, признаться, Скромный опасался. Вместо ложечек-вилочек на столе красиво, треугольником, лежали «кольты» хозяина и Корабельщика, увенчанные наганом Скромного.

– Слыхал я, – с намеком прищурился хозяин, – матросы «Балтийский чай» уважают?

– Не из таких, – мотнул головой Корабельщик. – Меня тут безо всякого марафета кидает – в Бискайском заливе так не кидало. Но я про Дон спрашивал.

– Не сомневайтесь, решение мое твердо. Сперва большевики пообещали мужичкам землицы-с, а нынче нате-с вам комбеды с продразверсткою? Так стоило ли за сие свергать помазанника божия?

– Не смею вас отговаривать. Но задам один вопрос. – Корабельщик побарабанил пальцами по столу, поглядел на хозяина прямо и выстрелил тем самым взглядом:

– Чего мы этим добьемся?

– То есть как «чего?» – Андрей Андреевич вскинул седые брови, сделавшись похожим на бульдога, от которого хозяин требует не ученого кунштюка.

– Смотрите, – вздохнул Корабельщик. – Объясняю. Допустим, вы ушли на Дон. Предположим, русский народ-богоносец в едином порыве поднялся на борьбу… Скромный, скажите, ваша губерния поднимется?

– Нет, – ответил Скромный. – Никак нет. Не хотят люди возврата к старому. Екатеринославская губерния вся поддерживает коммунистов-анархистов. Сведения точнейшие, из первых рук.

– Мы, изволите ли видеть, – улыбнулся Корабельщик, – извернулись в апреле на их конференцию пролезть. Никакой контрразведки, совершеннейшие дети. В Астраханской газете чекисты, как у себя дома, разгуливают…

"И это знает," – вяло удивился Скромный. – «Ах да, я же сам в отеле Ардашеву жаловался… Все-таки чекист? Умный чекист – горе в семье.»

– …Ну-с, крестьяне обратно не желают. Ну да это не важно. Положим, одолели мы и вступили под колокольный бой в Москву. Троцкий зарублен киркой, Ленин в гробу перед Василием Блаженным, на его тело поглазеть стоит громадная очередь… Нравится картинка?

Генерал сузил глаза, чувствуя подвох, и тот не замедлил.

– Кредит французской, кредит английской, – Корабельщик оскалился:

– У нас и до войны все электротехнические заведения принадлежали французам да бельгийцам, от лампочек до трамвая в каждом городе, где он вообще имеется. А нынче вовсе в кабалу сесть? К сему присовокупите полное и несомненное предательство Россией интересов Антанты. Ведь предательство, нет? Чем, ваше благородие, расплачиваться? Концессиями? Так это прямой путь к новым Ленским расстрелам, а дальше все то же самое, по накатанной. Благо, и пример налицо.

В полной тишине Корабельщик допил чай. Налили еще по блюдечку.

– Что-то я не пойму, вы меня за красных агитровать пришли?

Корабельщик хмыкнул:

– Пришел я с поручением: передать вам двадцать империалов. Золотых, царских. Они сейчас в самоваре, в кипяточке. Чай допьем, вытряхнете.

– Вот почему вы его лично растапливали. Но вы бы не явились ко мне, не имея предложения. Уж настолько-то я знаю пославшего вас человека.

– Предложение простое. Не ждите, пока за вами придут. Идите к Ленину сами. Только к Ленину, лично.

– И что, Сергей Степанович в самом деле так мыслит? Вы меня обманываете!

– Андрей Андреевич, кипятиться не нужно. Поручение я выполнил, свое мнение высказал. Я чай, вы уже не мальчик. Прорыв на Южном Фронте рассчитать у вас вполне получилось.

– Прорыв Брусиловский.

– Полно, это комиссары могут верить, что личность на войне решает все дело. Решает штаб, и скоро даже большевики это уразумеют. Пока что большевики еще нуждаются в вашем уме и профессии. Завтра они наберут силу и сотрут всех. Вообще всех, от левых эсеров, до Белого Движения. Мы, Андрей Андреевич, проигрываем на уровне лозунга. Что мы предлагаем людям? Возврат к прежнему. Это значит, опять «закон о кухаркиных детях». Это значит, опять выкупные платежи за землю. Это значит – вечно нищее земство, нищее село. Люди следуют за большевиками, лишь бы не как раньше. Все равно как, лишь бы не как раньше…

Тут Корабельщик с намеком зевнул, умолк – и Андрей Андреевич сломался. Он взял свой громадный «кольт» двумя пальцами, перехватил плотно. Приложил было к виску – Корабельщик осуждающе покачал головой. Скромный поймал себя на глупой мысли: вот бы эту сцену в театр! Халаты и пистолеты, Бухара-Ширвана низшего пошиба!

Андрей Андреевич с громким стуком припечатал пистолет к скатерти. Поднялся рывком, пошатываясь, отошел к буфету, выдернул графинчик. Не обинуясь рюмками, глотнул из горлышка – упавшую стеклянную пробку змеиным движением перехватил Корабельщик.

– Вы из чека? – вернувшийся за стол генерал дышал с присвистом.

Корабельщик на вид обиделся – не знай его Скромный вот уже шестнадцатый час, поверил бы. О, Корабельщик обижено надул щеки, сдвинул брови:

– Вы прямо как дьякон в церкви. Страшнее кошки зверя нет, правда? Чека в пеленках еще. Не ждите, покуда вырастет.

– Но как же мои товарищи? Они в меня верят! Я не могу их предать.

– Лучше страну предать, – лязгнул зубами Корабельщик. – Будущее в ретирадник спустить, зато в формуляре строчка к строчке, так? Андрей Андреевич, что я вас уговариваю, вы ж не девка. Вы же мне в отцы годитесь. Решайте, а нам бы с богом и спать пора. Суток не прошло, как в нас те самые чекисты стреляли. Когда бы не ливень, мы бы ног не унесли. Помилуйте, укажите место. А там уж утро вечера мудренее.

Старик прошаркал к двери, махнул вяло вдоль коридора:

– Первая направо дверь. Спите. Не выдам. Но крепко же вы меня озадачили, ах, крепко!

В комнате нашлась одежда гостей, разложенная на двух кроватях, которые гости и заняли. Оружие оба, не сговариваясь, сунули под подушки.

– Что же, – шепнул Скромный, – ведь кухарка правда донесет.

Матрос поморщился:

– Тут полная Москва генералов, наметившихся на Дон. Завтра еще кого-нибудь спасем от расстрела. За ужин и ночлег невысокая плата, согласитесь. У царя столько генералов было, сколько в каком-нибудь Монако солдат. Не то что вам на пятнадцать суток – мне на полгода хватит ночлега.

– Да откуда же вы все знаете?

– Вы не о том думаете, товарищ Скромный. Не то из разговора запомнили.

– А что мне следовало запомнить?

– Что у анархистов нет совершенно никакой контрразведки.

– Запомню. Последний вопрос.

– Ну давайте уже, – Корабельщик зевнул чуть не до вывихнутой челюсти, но Скромный ему больше ни на грош не верил. Он спросил:

– Чьи вы стихи пели на улице?

– Ах ты, какая же мысль отличная! Есенин это, Сергей… Можно ведь футуристам на хвост упасть. Вам там понравится, они ж все долбанутые… – Корабельщик опять зевнул и прибавил:

– Ну и для культурного развития небесполезно.