Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)

Толпа застыла. Скромный тоже на какое-то время не нашелся с ответом. Но прежде, чем люди уловили его замешательство, Корабельщик выступил в луч уже заметно поднявшегося Солнца и сказал вроде бы негромко, но его тоже услышали в дальних рядах:

– А вот, православные, возьмем Россию без коммунизма, Россию царскую, которую мы потеряли, да все никак не закопаем. Работали вы на пана и хозяина? Работали! Тут я богатеев что-то не вижу.

Люди переступили с ноги на ногу. У дальнего края уже с искренним интересом вслушивались трое патрульных с красногвардейскими бантами.

– И что же, не устанавливал вам хозяин урока? Не платил вам против сделанного? Не штрафовал за прогулы? Не увольнял за пьянки?

Тут все согласно выдохнули.

– А скажите мне, православные труженики, – матрос поглядел в небо; вот что же он там всякий раз видит? Неужели подсказку?

Корабельщик повторил:

– Так что же вы получите, отказавшись от коммунизма? Безо всей этой сложной политики, какую получите выгоду?

Комиссар, словно проснувшись, выкрикнул:

– Ну как же! Отпуска! Рабочий день восемь часов, а не покуда на ногах стоишь!

– Шалишь, брат, – помотал головой Корабельщик. – Они все спят и видят себя хозяйчиками. Чтобы не работать, а денежка кап-кап. Вот почему им коммунизма неохота. Что им твои восемь часов! Они согласны сутки напролет, а только, чтобы потом всю жизнь мед хлебать, не нагибаясь. А работали чтобы на них – мы!

Толпа загудела, качнувшись взад и вперед, словно бы в ней разлетелись пчелы. Люди закричали все разом, оглядываясь на соседей: «Верно! Правду сказал!» – «Брешет, паскуда!» – «Сам ты брешешь! Одному из всего села жиреть, а нам впрягаться? Черта! Наломались! Не быть по-вашему!»

Тут Корабельщик вытащил собственный громадный пистолет и дважды выстрелил в воздух. Дождавшись тишины, произнес – опять, как бы и негромко, но услыхали все:

– А скажите мне, православные труженики, что вы на митингах перед революцией требовали от хозяев? Чтобы заводы рабочим отдали, как Ленин отдал землю крестьянам?

– Да на кой нам черт заводы? Что мы, дурные вовсе! – позабыв даже про деньги, ляпнул здоровяк-выдвиженец. – Заводом не управят пять тысяч хозяев! Нам бы платили хорошо, и то добро!

– То есть, вам на коммунизм-капитализм плевать было, – улыбнулся теперь уже Корабельщик, – а главное вам было: величина пайки?

Люди застыли, кто где стоял – кто уже держал соседа за отвороты, кто уже замахивался, кто лез в карман за свинчаткой или ножом.

А ведь и правда!

Какая разница, кто платит – пока хорошо платят?

Революционным энтузиазмом семью не накормишь, так ведь скрепным православием не накормишь тоже!

– Таки я могу вам сказать просто, – Корабельщик спрятал пистолет нарочито-будничным движением, и по толпе тоже прокатилась волна опускающихся рук, расцепляющих схватки пар.

Матрос подмигнул и широко улыбнулся – в толпе аж сомлели несколько самых впечатлительных баб:

– При коммунизме пайка здорово побольше. Выбирайте коммунизм!

Толпа загудела. Монахи от греха побежали обратно в храм; только митрополит Сергий да широколицый стояли по разные стороны арки. Комиссар, наконец-то, перехватил крепко чашу со сбором и шагнул было уйти, но выдвинутый из толпы мужик не позабыл, с чего начали:

– Ох, и ловок ты врать, морячок-красавчик! А все же ты мне скажи правду! Кто при коммунизме будет убирать говно?

Корабельщик фыркнул:

– Я думал, ты муж дорослый, а ты ребятенок еще… Жребий!

И зашагал по плитам прямо в расступающуюся толпу, обернулся:

– Товарищ Скромный, дело не ждет, пойдем.

И объяснил громко, для всех:

– Самые приятные работы по жребию, самые неприятные, опять же, по жребию. Чтобы никому не в обиду.

Скромный сбежал по ступеням следом, и так, сквозь толпу, оба путешественника величаво удалились на Пречистенку. Пользуясь моментом, комиссар со сбором и охраняющие его стрелки, призвав на помощь патрули красногвардейцев, двинулись в сторону Кремля, где назначен был общий сбор пожертвованому и конфискованному. Так вот и вышло, что за Скромным и Корабельщиком никто не погнался.

Вслед им судорожно перекрестился единственный митрополит, обратившись после к широколицему:

– Владимир Богданович, зачем же вы такое устроили? А ну осерчали бы чертовы гости, лишилась бы община храма! И какого храма!

Владимир Богданович ответил устало:

– Не обольщайтесь пустыми мороками, святый отче. Храм отберут все равно. Храм именно этот всенепременно надо конфисковать, ибо символ суть. Символ православной России, собиравшей на него по копеечке. Будь я главный большевик, я бы в сем храме даже коней не поставил, а сразу взорвал бы его. Да, взорвал! – перебил широколицый начавшего было говорить Сергия. – Если бы мы вошли в Мекку, так же надо было взорвать и Каабу, в этих же видах. А вот наши слова люди должны были запомнить и передавать от сердца к сердцу. И, пока длится сия передача, до того срока только и жива Мать-Россия… Храм же что: камень! Дорогой камень, изукрашенный, ан дух вовсе не в нем!

– Ну полно, – Сергий тоже размашистым крестом благословил прихожан и повернулся ко входу. – Слава в вышних богу, обошлось хотя бы у нас без расстрелов. Ишь ты, сволочь, как вывернулся ловко. Больше, говорит, пайка!

* * *

– Пайка – дело хорошее. Айда, товарищ Скромный, завтракать, ино в глотке пересохло, кричать столько…

Завернули в первый же трактир – на Пречистенке в них недостатка не ощущалось. В заведения, куда при царе человек с улицы войти не смел, нынче свободно заходил всякий и любой, лишь бы имел деньги. Подавали нынче всем гражданам равноправно, только некоторым гражданам все же более равноправно, чем иным прочим. Как и прежде, официанты руководствовались чутьем, первыми обслуживая тех, кто мог доставить наибольшие неприятности. Революционные матросы тут безусловно проходили по высшей категории, так что ждать путешественникам вовсе не пришлось, а золотой империал буквально волшебством превратился в преизрядную пачку совзнаков, две тарелки супа с вполне себе мясом, белый хлеб, разве только от лафитничка с водкой решительно Корабельщик отказался: дескать, мы по делу, и не хотим с утра напиваться.

С полчаса слышался только звон посуды, но как убрали опустевшие тарелки, допили чай, Корабельщик решительно поднялся:

– Скоро полдень, а нам еще идти, да и разговаривать, я думаю, вы собираетесь не полчаса.

Вышли снова на Пречистенку, двинулись по булыжной мостовой. Мирно шелестели тополя, звенел желто-синий трамвай. Мальчишки бежали за ним, надеясь прокатиться, вагоновожатый, не могущий отвлечься от контроллера, только строил им зверские рожи, да грозно махал из окна кондуктор. Здесь, в тихих улицах, лежавших поодаль от шума и суеты торговой Москвы, все дома походили друг на друга. Большей частью деревянные, оштукатуренные, с ярко-зелеными железными крышами; у всех фасады с колоннами, все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж, с выходящими на улицу семью или девятью светлыми окнами.

Со временем столичный шум проник и в Пречистенскую часть. Появились лавки, отстроился женский институт и пожарное депо; а где институт, недалеко и книжная лавка – в нее-то, на углу Обуховского, Корабельщик и вошел. Скромный вошел следом. Остановился у заставленного диковинами окна, разглядывая витые раковины.

– Карту Екатеринославской губернии нам… Да, Сытинского издания пятнадцатого года годится. А еще дайте-ка мне хороший перевод Платона. Нет, все диалоги ни к чему, хватит «Государства»…

Тут уже Скромный приблизился. Матрос отлистал продавцу приличную стопку совзнаков, принял сложенную вчетверо карту, подал спутнику толстый томик в хорошо вытрепанной обложке:

– Почитаете на досуге. Вы же планируете пробираться домой с документами учителя и офицера?

– Все знаете?

– Ровно половину всего, – усмехнулся матрос, раскладывая плотный лист карты по нарочно устроенному возле окна широкому столу. – Одну важную вещь не знаю.

– Какую же?

Матрос придвинул стулья, махнул продавцу:

– Уважаемый, а принесите-ка нам карандашей самых дешевых!

– Не знаю, – вздохнул матрос, – что дальше. Вот глядите, товарищ Скромный. Удалось ваше восстание, и теперь под вашим влиянием вот столько земли…

Принесенным карандашом Корабельщик показал на карте:

– Слева Днепр, на нем Екатеринослав. Справа Дон. С севера, допустим, ограничим так вот, через Лозовую, Изюм, Лисичанск – а там уж, как с казаками поделитесь… На юге море Азовское, вот ваши порты: Геническ, Бердянск, Мариуполь. Таганрог и устье Дона вам, скорее всего, придется разменять казакам на мир…

Корабельщик выпрямился и поглядел в окно, на радостно звенящий трамвай.

– Вы все спрашиваете, чего я жду. А я просто не хочу в свалку. В прошлой… Назовем так, в прошлой жизни я все равно начудил, сколько ни пытался пройти стороной. В этой уже знаю, что стороной не пролезть, и шел-то не за этим. А все не хочется в колбасу. Но надо!

И отчеканил:

– Так что дальше, товарищ Скромный? Вот он, твой вольный край. Вот сбываешь ты зерно в Мариуполь, ну там если через пролив пропустят, но это именно что частности. А дальше что?

Скромный смотрел на карту. Не военная карта, простенькая. Но все понятно.

– Что через пять лет, семь? Через пятнадцать? Кто твоих детей будет учить, где учителей брать, врачей тех же? Где брать патроны к оружию? Как ваши вольные коммуны будут решать споры хотя бы по земле между соседями? Куда расти-расширяться будете? Вот народятся дети – где им землю брать?

Корабельщик еще что-то говорил, показывая на карте точки в такт, а Скромный только видел против окна черный силуэт, фигуру театра теней. Слабыми угольками светились в той фигуре почему-то глаза, да золотом отливала нечитаемая надпись на бескозырке.

– Стой, Корабельщик. Ты меня тоже семафором числишь?

– Поднимай выше. Ты уже стрелочник на одном из важнейших участков. Потому и агитирую. Потому и карты на стол, – матрос постучал карандашом по Екатеринославу.

– А ты бы не начал этого разговора и не устроил бы его именно перед моей встречей с Кропоткиным… – Скромный покосился на продавца, но тот, чувствуя напряжение момента, отошел к дальним полкам. Тогда Скромный договорил:

– Не имея уже готового предложения, плана… Верно?

Корабельщик улыбнулся, и тут Скромный бы поклялся чем угодно – улыбнулся искренне:

– Конечно же, план у меня имеется. Но прежде позволь рассказать, что, по моим предположениям… Наверное… Возможно! Случится в Италии следующим летом.

* * *

Летом в Италии жара – куда той Москве!

Бывший полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио спустился по гранитным плитам, обернулся.

Прощай, армия! Полковник больше не служащий Италии, и все поступки его – эскапады частного лица. Да, выходки популярного после войны частного лица никак не позиция Королевства Италия.

Казалось бы, война окончена. Мир, переговоры, Версаль… Американский президент Вудро Вильсон внес предложение: большая часть Далмации должна отойти к новорожденному Королевству сербов, хорватов и словенцев. А вместе с Далмацией не только милые черно-белые собачки далматинской породы, но и город Фиуме, по-хорватски уже переименованый в Риеку.

Город населен итальянцами; итальянцы выходят на демонстрации. Французские войска, выполняющие решение Антанты, поддерживают югославов, обитающих в долине окрест Риеки, а потому стреляют в итальянцев. Итальянцы не остаются в долгу.

Именно поэтому полковник ВВС Габриеле д’Аннунцио снял погоны, именно поэтому сегодня штабом принята его отставка.

Перед полковником на площадь Капитолия вынесли итальянский флаг – тот самый, которым накрывали гроб Рандаччио, подбитого над Загребом и свернувшего шею при посадке на полуживом самолете. Развернули зелено-бело-красный флаг под ветер, против солнца; защелкали камеры фоторепортеров; замерли со склоненным флагом два ветерана-мотоциклиста в кожанках, с надвинутыми на лоб форменными очками-консервами, с крагами и ножами – по полной форме, несмотря на июньскую жару.

Тотчас вдоль толпы побежали вездесущие мальчишки-разносчики, и всем собравшимся раздали только что вышедший из типографии еженедельник «Идеа национале»; а в том еженедельнике – манифест д’Аннунцио под названием, разумеется, «Не подчинюсь!»

Отставной полковник не зря носит имя Поэта, манифест вышел истинно пламенный. И вот, перед выстроенными ветеранами, отставной полковник целует складки знамени, перечисляя названия далматинских городов. Для чинной Германии невозможно, для чопорной Англии просто скандал, разве что французы могли бы понять сжатую позорными условиями мира душу итальянца – но французы как раз и стреляют в итальянцев на фиумских улицах…

Выглядит, если честно, не впечатляюще. Старый одноглазый синьор, совсем не красивый, лысый, толстоватый, невысокий. Стоит на колене, треплет складки знамени, словно старьевщик теребит найденную в мусоре портьеру. Выкрикивает названия селений, где летал и бомбил, жителей которых убивал – и жители которых в отместку тоже убивали друзей пожеваного синьора.

Но…

Это Италия.

Это земля поэтов.

А Поэту – можно. Поэт одной ногой на небесах, одним глазом зрит по ту сторону, за кромку.

Кроме того, любому итальянцу хочется как-то высказать обиду на неудачно законченную войну, оплакать напрасные жертвы, облегчить сердце руганью на цветастое пустое сегодня.

Толпа густеет. Куда идти? Домой? С пустыми карманами, что ли?

На работу? О, синьор, да будь в Италии работа! Или хотя бы вдоволь земли для многочадных крестьянских семейств!

Уехать в Америку?

В Америке ты будешь «даго», макаронник. Хорошо, если ты инженер, изобретатель или хотя бы художник-скульптор. Богатые ковбои хорошо платят за картинки. Но если ты всю жизнь мотыжил вулканические склоны и подвязывал виноградную лозу? Кому и на что нужен крепкий сельский парень?

Бокс? О да, синьор, наши парни хороши. Но на ринге ты будешь мясо. Букмекер полезет в рот, щупая зубы, стыдно полезет под рубашку, щупая мускулы. Джентльмены засмеются, споря – упадешь ты сейчас или все же минутой позже. Дамы в идиотских шляпках-котелках вытаращатся на тебя, как на механическую игрушку, на куклу, которая по непостижимому капризу природы в постели еще и разговаривает. И бить морду, срывая злость, будешь ты своему же брату-итальянцу. Потому что боксер любой другой нации не дойдет и до четвертьфинала!

Лучше уж постоять, послушать Поэта. Второй после Данте – хоть останется что рассказать внукам. Лучше с умным видом полистать раздаваемые мальчишками брошюрки. Слава Всевышнему, Италия страна культурная, читать умеет и принц, и нищий.

Переминаются с ноги на ногу полицейские. Да, нарушение. Но это же Поэт, понимать надо! Это герой моря и неба, окруженный соратниками! Не вмешиваются ни полиция, ни толпящиеся на площади армейцы.

– Готовьтесь! – возглашает Поэт. – Готовьтесь! Мы выступим, когда я дам знак! Собирайте силы! Готовьтесь!

Синьор – теперь уже никто не назовет его старым – перекладывает складки опущенного знамени. Стоят ветераны.

За углом под аркадой бьют зеваку, напомнившего, что армия бежала от Капоретто. Мы все знаем, что бежала! Нам всем стыдно! Поэтому все немного чересчур, да. Но кто ты такой, лаццароне, чтобы вякать подобное вслух?

Тут уже полиция вмешивается, разгоняет потасовку.

А на площади все так же переваливается под слабым ветром флаг. Солнце катится по белому южному небу. Шелестят кипарисы, плавятся в лучах пирамидальные тополя; второй час полковник выкрикивает названия местечек, второй час вздрагивают в строю ветераны, узнавая в каждом имени что-то свое…

Компания пилотов под зонтиком уличного кафе смотрит на сцену молча, так и не допив красное вино. Наконец, полковник поднимается – грузно, тяжело, но упорно не принимая помощи. Жмурит единственный уцелевший глаз. Взмахом руки приказывает унести флаг, что ветераны-"ардити" выполняют безукоризненно четким строевым шагом. Доблесть разбитой армии, блеск беглецов!

– На Фиуме, – уронил полковник в глухую настороженную тишину. – На Фиуме!

Махнул рукой еще раз и удалился в толпе почитателей, сопровождаемый огромным хвостом зевак.

Тогда только два пилота за столиками уличного кафе посмотрели на единственную в их компании даму, и та, самую чуточку покраснев от прямых взглядов, поправила шляпку-котелок с вуалью.

– А знаешь, Джина, – сказал пилот постарше, приземистый брюнет, неуловимо похожий на поросенка вздернутым носом, округлым лицом, несколько мешковато сидящей формой, – знаешь, я бы с ним поехал. На Фиуме.

Второй пилот – стройный, симпатичный, светловолосый, форма сидела на нем великолепно – покосился недоверчиво:

– Марко, что я слышу? Ты хочешь оставить службу? Ты бросаешь меня с оравой птенцов, не отличающих плоскость от крыла?

Кряжистый Марко потер орлиный нос:

– Мы же с тобой ходили на митинг Муссолини, помнишь?

– Помню.

– Попомни и ты, скоро вместо короля нас возглавит великий Вождь. Ты же слышишь, люди говорят: лучше как угодно, только не как сейчас.

– Марко, но бросить службу – это же свинство! Как же Алехандро там один?

Марко одним глотком прикончил остатки вина, отфыркался нарочито громко и сказал:

– Уж лучше свиньей, чем фашистом.

Джина потеребила сумочку.

– Еще самолет покрась в алый цвет, пижон!

Марко посмотрел на девушку неожиданно серьезно:

– Ты всегда понимала меня лучше всех.

Разлил по стаканам вино из традиционной оплетенной до половины бутыли:

– За будущее, друзья мои! За твой золотой голос, Джина! За твои генеральские эполеты, Алехандро! За небо, за небо Адриатики! Кто бы нас ни вел – небо да останется нашим!

Джина просияла. Русоволосый тоже улыбнулся. Стаканы сдвинулись, опустели и стукнули о столешницу. Затем компания поднялась и вышла на площадь Капитолия, под жаркое июньское небо.

Искусство единственного слова

Небо потемнеть не успело, как дошли до искомого двадцать шестого нумера в Штатном переулке. Здесь Кропоткин когда-то давно родился; сюда же вернулся год назад из-за границы, когда пал царский режим и дымом развеялся смертный приговор «князю анархии», как не упустили случая припечатать Кропоткина щелкоперы.

Особняк выглядел, как все вокруг: ярко-зеленое железо крыши, солнечно-желтый фасад, белые колонны парадного крыльца, деревянные, крашеные под мрамор.

За крыльцом открывалась передняя, а из нее окнами на улицу выходила анфилада парадных комнат. Сперва зала, большая, пустая и холодная, с рядами стульев по стенам, с лампами на высоких ножках и канделябрами по углам, с большим роялем у стены, где танцевали, устраивали вечера. Затем шла «большая» гостиная, тоже в три окна. Диван, круглый стол перед ним, и большое зеркало над спинкой дивана. По бокам дивана пара объемных кресел. Между окон небольшие столики с узкими зеркалами во всю стену; столики, как и прочее из орехового дерева, обитые шелком. Впрочем, большую часть времени дорогой шелк покрывался от пыли белыми грубыми холщовыми чехлами.

Здесь Кропоткин их и встретил. Сам он сидел в большом кресле у стола, просматривая лист рукописи, который тут же отложил, поднялся и очень радостно приветствовал как Скромного, так и нисколько не знакомого матроса. Петр Алексеевич в том году выглядел значительно моложе своих шестидесяти пяти – просто крепкий мужчина в светло-светло голубой рубашке, широких брюках, застегнутых «по-городскому», в обыкновенных туфлях. Бородатый по русской моде, с обветренным лицом путешественника, с тонкими крепкими пальцами много писавшего и делавшего много тонких работ человека. Ростом он превосходил Скромного на пол-головы, матросу же вполне предсказуемо уступал настолько же, однако же полностью равняясь с Корабельщиком шириной плеч.

Лист отправился в стопку таких же, на круглый стол. Из двери «малой гостиной» выглянула Софья Григорьевна, жена Кропоткина, и также радушно, без малейшего намека на нежеланость внезапных гостей, спросила по старинному обычаю Москвы:

– Обедали ли?

Гости не обедали, но Скромный из волнения отказался; матрос же отказался по другой причине. Чаю им выпить, разумеется, пришлось: не обижать же старика, четверь века скитавшегося по тюрьмам и чужим домам, и только сейчас вернувшегося, наконец, домой. Поместили тужурки прямо на спинки стульев, а оружие на маленький круглый столик. Большая часть вещей уже была упакована для скорого переезда в Дмитров, но самовар оставался. Чай Кропоткин пил истинно по-московски, вприкуску с сахаром: он освоил это умение, скитаясь по Забайкалью, играя в любительских пьесах московских купчиков, да этак ловко, что даже написал брату восторженное письмо. Дескать, брошу все, пойду в актеры…

Пошел, однако, иным путем. И вот сейчас принимал очередных взволнованных гостей.

Скромный говорил приветствие – он сам потом не помнил, что именно – и видел через открытый проход в «малой» гостиной светлые квадраты на полу от пары окон, видел цветной фонарь у потолка, дамский письменный стол, на котором никто никогда не писал, потому что стол полностью уставлен был фарфоровыми безделушками, пахнущими духами на весь дом.

За «маленькой» гостиной, чего уже не видели гости, шла уборная, угловая комната с огромным трехстворчатым зеркалом-”трюмо" для одевания и накрашивания женщин. Вход в спальню не просматривался, и так же не просматривался вход в низкие служебные комнаты: девичьи, столовую, кабинет. Где-то там открывался и черный выход в просторный двор с людскими, конюшней и каретным сараем. Нынче все эти постройки пустовали. За месяц с начала лета трава успела подняться до пояса; несколько приземистых, давно уже пустоцветных яблонь, шумели под ленивым ветерком… Пока матрос разглядывал двор, Скромный осилил пару блюдечек чаю и несколько пришел в себя. Теперь они с Кропоткиным беседовали о том, ради чего украинский анархист не один месяц пробирался в Москву от самого Таганрога, и уже потому беседу стоило послушать.

Скромный печалился:

– …У левых эсеров, как и у нас, анархистов, хороших желаний очень много, но нету людей на такое грандиозное дело. Оставаться же на прежнем пути эсерам нельзя: большевики разобьют их одним авторитетом Ленина и Троцкого… Увы, партия большевиков уже настолько опьянела от своей фактической власти в стране, что…

Кропоткин молчал, слушал, тихонько прихлебывал остывающий чай, не выражая пока ни одобрения, ни порицания. Скромный рассказывал со сдержанной горечью:

– Я приехал учиться. Увы, все то, что я услыхал в Москве, за чем наблюдал… – тут он выразительно покосился на матроса, – и в наших анархических рядах, и в рядах социалистов, большевиков-коммунистов и левых эсеров… Тот или другой товарищ, осевши в Москве, шатается совершенно праздно или же находит занятие по плечу лишь организации. А он берется за неподъемное лишь с целью показать, что делом занят…

Скромный замолчал и выпил остывший чай одним глотком. Налил из самовара еще блюдечко, посмотрел сквозь поднимающийся пар. Сказал глухо:

– Это все меня угнетало подчас так тяжело, что я собирался прекратить все свои наблюдения, все свои знакомства и дела, и уехать без всяких документов…

Кропоткин покачал головой, поинтересовался голосом негромким, но ясным:

– А зачем вы собираетесь обратно на Украину?

– На конференции решено поднять восстание в первых числах июля. Это вовсе уже не тайна ни для кого, как мой товарищ открыл мне… – Скромный выложил из-за пазухи томик Платона, вздохнул. Положил сверху небольшую книжечку «Спутник партизана», сразу привлекшую внимание Кропоткина отличным качеством печати.

– Позвольте… – князь анархистов перелистал книжечку, вчитался в нее быстро, полностью подтверждая свою репутацию ума сильного и проницательного.

– А это уже новая, революционная орфография? – спросил старик, и сам же себе ответил:

– Ну да, ведь заходил же ко мне Луначарской третьего дня. Именно такой проект. Календарь уже привели к общемировому, теперь и правописание… Реформа! Никаких «ер», долой «ижицы» с «ятями». Проще, четче, и гляньте, как прекрасно пропечатано. Эх, нам бы тогда такие книги! – старик бережно положил томик поверх Платона, поглядел на Скромного:

– Сделайте к ней обложку, как для томика стихов. Жандарма так не обманешь, но их нынче немного. А для поверхностного взгляда, случайной проверки, пригодится…

Поглядел на развернутую Скромным карту Екатеринославской губернии. Затем на обоих гостей. Почесал бороду обеими руками.

– Какой же вам нужен совет?

– Честно сказать, после известного разочарования в людях я беспокоюсь: поддержат ли наше восстание массы? Даже в моем кружке анархистов Лев Шнейдер стал на сторону силы. Он первый среди гайдамашни вскочил в бюро нашей группы, первый начал рвать наши знамена, портреты Бакунина… Ваш портрет! Александра Семенюты, которого якобы так любил… Вместе с хулиганами он разгромил библиотеку. Даже иные шовинисты и то подбирали нашу литературу, и передавали потом нашим товарищам, что вернут потом когда угодно, по нашей первой просьбе… Коль так, стоит ли мне совать голову в паровозную топку? Не так страшно смерти, как больно увидеть гибель всего нашего дела от позорного равнодушия и трусости!

Кропоткин прищурился, растеряв старость и благодушие вмиг:

– Категорически отказываюсь вам советовать. Этот вопрос связан с большим риском для вашей, товарищи, жизни, и только вы сами можете правильно его разрешить.

– Посоветуйте же мне тогда, стоит ли держаться единства с Москвой, с центром, либо действовать в одиночку, не полагаясь на поддержку России?

– На это вопрос, пожалуй, ответить несложно. Я, помнится, уже как-то писал… Да, десять лет назад… – Кропоткин с удовольствием выпил стакан чаю уже безо всякой игры с блюдечком, прищурился в пляску теней за окном, разве только пальцами не шевелил, а выглядел точь-в-точь Корабельщиком, когда тот «смотрел внутрь».

– Всю свою жизнь я стоял за право на самостоятельное развитие каждой народности, – ясно произнес Кропоткин. – Вполне понимаю, какие чувства должны были развиваться в украинском народе по отношению к Российской Империи. Но сейчас Империи нет. И вот что я могу сказать из опыта. Самым страшным поражением было бы образование по всей территории России независимых государств. В них повторилось бы все то, что мы видим в балканских государствах… Отчасти и в скандинавских. На Балканах палку воткни – завтра пойдет виноградом; скандинавы снабжают мир железной рудой превосходного качества. Но то и другое нищая окраина Европы, а почему?

– Почему же? – в один голос воскликнули гости.

– Они малы по сравнению с соседями. Балканские царьки, как и скандинавские парламенты, ищут покровительства у соседних царей. Те же вселяют им всякие завоевательные планы, втягивают их в войны, а тем временем грабят экономически, выдавая на войны кредит. Возвращать же кредиты приходится, как вы понимаете, отнюдь не из царских карманов! Да вы заезжайте ко мне в Дмитров, дом Олсуфьева на Дворянской улице. Разберем библиотеку, нынче все уже уложено. Я вам найду письмо «К украинскому народу», его распубликовали ровно год назад. В том письме все изложено ясно и последовательно.

– Что же, с удовольствием зайдем. Благодарим за приглашение, – Скромный допил блюдечко и тоже отставил его, неохотно выпрямился, взял тужурку.

– Нам пора идти.

Матрос поднялся быстро, вернул на место кобуру, влез в кожанку, попрощался кивком; Кропоткин отметил очень густую синеву глаз Корабельщика. Кивнул матросу – тот вышел. Тогда патриарх посмотрел на Скромного:

– Нужно помнить, дорогой товарищ, что борьба не знает сентиментальностей. Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к намеченной цели побеждают все.

И анархист коротко наклонил голову, словно бы козырнул в ответ.

* * *

Ответ из «комнаты 40», легендарной английской радиоразведки, принесли очень быстро, но только ничегошеньки бумага не прояснила. Первый Лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль посмотрел на Премьер-Министра его величества Георга, пятого этого имени, Ллойд-Джорджа:

– Сэр… Верно ли я понял радиоперехват? Социалисты в Москве готовили покушение на барона фон Мирбаха, у меня точнейшие сведения, несколько раз проверенные по абсолютно не связанным друг с другом источникам. По непонятным причинам акт сорвался. И вот здесь указано, что немцы снимают с фронта проклятые морские цеппелины эскадры Штрассера. Радиоперехват свидетельствует, что из Нордхольца отозваны три самых новых цеппелина, объемом по семидесяти тысяч, с потолком до тридцати тысяч футов. Командир – лично Петер Штрассер.

– Тот самый, что продвигал флотские дирижабли, кто практически создал эти войска?

– Именно. И такого-то воздушного волка отзывают с фронта. Якобы, для оказания большевикам какой-то невнятной помощи. Чем же большевики купили немцев, что кайзер спустил им даже покушение на посланника?

– Золотом? Хлебом Югороссии? – Ллойд-Джорж почесал вошедшие в легенды усы. – Но и хлеб, и репарации уже в руках гуннов.

– Сэр Мансфильд поручил своему человеку выяснить это на месте. Сами понимаете, результат мы получим нескоро. Между тем, объяснение этим фактам Его Величество затребует у нас уже завтра!

* * *

– Завтра непременно в Совнарком, – анархист подтянул пояс, взвесил на руке сумку с Платоном и «Спутником партизана», обряженном в обложку стихов Пушкина. – Больше меня в Москве ничего не держит.

– Вы очень хотите в Совнарком?

– Во-первых, товарищи говорили мне, что большевики могут помочь с документами для пересечения границы. Во-вторых, интересно поглядеть на Ленина и Свердлова живьем. А в-третьих, я хочу знать, кто вы есть. Вы же обещали что там я все увижу своими глазами. Признаться, утомился в ожидании какого-либо вашего действия.

– Награда дождавшимся. Это как в засаде на уток сидеть, раньше времени шевельнетесь – улетят.

– А честно?

Корабельщик огляделся. Стояли на углу Штатного и Остоженки. Солнце перевалило за половину, день катился к закату, но катиться ему еще оставалось изрядно: почти равноденствие. Трамвай звенел и здесь, уходил к тому же Храму Христа Спасителя; и даже мальчишки, казалось, бежали за ним все те же. Вокруг на все стороны расстилалась одноэтажная Москва, барская Москва, Москва особняков и усадеб. Все те же крыши железные, крашеные в зелень, пахнущие на жаре суриком – когда-то давно их красили «под медь», которой покрывают богатые дома в Европе, и которая от времени сама покрывается благородной зеленой патиной. Непременно крыльца с колоннами: где побогаче – мраморными, где попроще – кирпичными, где совсем просто – вовсе деревянными, оштукатуренными, белеными. При каждом доме изрядный кусок земли, огороженный где посеревшим деревом, где чугунной решеткой в кирпичных столбах, где поросшей вместо забора густейшей сиренью, отцветшей не так давно.

Корабельщик не запрокидывал голову и не вертел пальцами – видимо, на вопрос анархиста его невидимые книги ответа не содержали. Наконец, матрос глухо выговорил: