355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Бобров » Ход кротом (СИ) » Текст книги (страница 40)
Ход кротом (СИ)
  • Текст добавлен: 2 января 2020, 22:00

Текст книги "Ход кротом (СИ)"


Автор книги: Михаил Бобров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

– Что-то быстро закончили. Удалось ли нам напугать их в достаточной степени? Пуалю больше не желают воевать. Недавно в салоне один хлыщ… Писатель какой-то… Имел наглость заявить: «Мне жаль мизинца ради возврата Эльзаса и Лотарингии. Мизинец хотя бы нужен для стряхивания пепла с папиросы». А уж это знаменитое: «Лучше пусть нас победят, чем снова Верден!» Кто-то же пустил в массы настолько чеканный лозунг.

Собеседник переступил с ноги на ногу, огрузив движением трость с желтой львиной головой и красным щитом на лбу оскаленного зверя. Вздохнул:

– Зато испанцы…

– О да! Марроканцы воистину хороши.

– Я же сказал: испанцы, – месье удивленно поскреб львиноголовой тростью по брусчатке.

– Именно, друг мой, – собеседник его улыбнулся. – Марокканцами в Мадриде называют не жителей Марокко, а тех военных, что воевали в этой испанской колонии против повстанцев-рифов. А они-то не поведутся ни на какие посулы коммисаров.

– Правильный боевой дух дело нужное, но далеко не достаточное. Гонять по пустыне дикарей вовсе не то, что рубиться с russian cossacks или выдерживать shtykovay толпы бородатых, вставших на задние лапы медведей.

– Вынужден вас поправить. На войне против марокканских туземцев Испания применяла танки, артиллерию и самолеты с авианосца. Правда, все в гомеопатических дозах, авиагруппа составляла то ли семь, то ли пять списанных «Сопвичей». Тем не менее, сейчас это единственная армия Европы, имеющая опыт десанта на необорудованный берег с авиационной и корабельной поддержкой.

– Простите, но Галлиполи…

Собеседник поморщился и махнул своей простенькой тростью, хищно блеснувшей в долгом, теплом июньском закате:

– Не напоминайте об этом позоре. Впрочем, вам простительно. Ваша роль всего лишь оплатить кровь и раны храбрых героев, более ни о чем хлопотать вам не нужно. Прочее сделают опытные люди. Меня лишь заботит, удалось ли нам внушить французам достаточно беспокойства и побудить их к действию немедленно. Лучше всего в следующем году.

– Пусть я мирный финансист, но и я знаю, что флотские весьма опасаются Алого Линкора. Красная разведка установила, что Алый Линкор не выдумка, и база его где-то в Медитеррании. К тому же, мы успешно перекупили его фотографии у большевиков, – месье ухмыльнулся. – Осел, груженый золотом, открывает вход в любую крепость, мой военный друг!

– И что же?

– Как что? Получается, что англичане нас не обманывали! Алый Линкор в самом деле существует. И вполне способен учинить показательную порку не только острову лысых кошек и старых дев. Весь хваленый Гранд Флит не сумел поймать рейдера, отчего же вы полагаете, что у «Большого белого» флота получится лучше?

Первый месье ухмыльнулся, наблюдая за стремительно пустеющей улицей. Авто разъехались, гуляки потянулись кто куда. Успокоенные привратники тщательно выметали каждый свою часть дорожки. Патрульные ажаны отдали друг друг честь и также пошли каждый на свой угол.

Месье ухмыльнулся еще шире:

– Вы отменно правы относительно золота. Не печальтесь об Алом Линкоре и его сумасбродном командире. В чем-чем, а в этом вопросе заграница нам поможет. Вы куда едете обедать?

– Сначала в «Риц», а на вечер в «Мулен Руж». Раз уж мы в Париже, глупо не посетить места, что у всех на слуху. А вы, полковник? Ночной Париж вас не привлекает?

– Я был здесь девять лет назад. Мой друг, не стоит ходить одному туда, где вы были вдвоем. Нет, нет, с этим покончено!

Месье резко повернулся и вскинул трость на манер кавалерийской сабли, к плечу. Посмотрел на садящееся в растворе домов солнце, протер заслезившиеся от ветра глаза. Тяжело навалился на снова упертую в камень трость, почти обвис на ней подтаявшим снеговиком, и проворчал:

– К тому же, неизвестно, что ждет нас назавтра. Пока есть возможность, я лучше попробую выспаться.

– В самом деле, – без улыбки отозвался месье с красным щитом на трости, – вдруг да приснится вещий сон…

О женщинах, естественно

 
Снился мне сад в подвенеченом уборе.
Конго по саду гуляла с Хиэй.
Таффики хором на косогоре
над вольной рекою пели: «Налей!»
 

Если серьезно, Конго читала мелким подлодкам – «свиристелкам» Есенина:

 
«… Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой…»
 

Читала в воспитательных целях: те попробовали ядро Майи править, личностную матрицу переписывать. Мелкие переминались, и всей позой выражали желание сбежать. Но тогда им дорога на воспитание уже в штрафбат к Виктору. Тот может… Никому точно не известно, что именно в этот раз, но все уверены, что да, Комиссар может. Я и сам его, честно говоря, уже заочно опасаюсь. Хотя и суперлинкор. Насмотрелся тут на комиссаров.

Что до Конго, так она дождя не любит, и потому стихи про него читает, мягко говоря, с выражением. Я даже поежился и поспешно перевел внимание на сестру блондинки, ту самую Хиэй.

Хиэй, буквально со слезами на глазах, декламировала Уайльда, «Балладу Редингской тюрьмы»:

 
«Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один – жестокостью, другой —
Отравою похвал…»
 

И все четыре безбашенные оторвы-ударницы: Миоко, Ашигара, Нати, Хагура – всхлипывая, утирались рушниками. С вышитыми незалежными красными петухами.

Хьюга, все в том же безукоризненном наряде молодого гения, заливала горе венгерским, пятная тревожным алым цветом белый «докторский» халат.

Направился было я к безутешным красавицам с понятной целью… Слезы утереть, кто не понял… Да начал сон таять, блекнуть, пока не исчез вовсе.

Казалось бы, что за горе найти девушку матросу-то краснофлотцу? А нет, и некогда, и, самое жуткое, неинтересно. У мужиков очень простой механизм в основе: нет чувства победы, значит, желания тоже нет. Не встает посреди боя или там в засаде, или вообще в непонятной ситуации, когда ничего еще не решено, и неизвестно, в чью сторону повернет. Кто посреди схватки на бабу лез, тот копье в спину и получил, и потомства не оставил. Выжили только те, которые разделяли: делу время, «а девушки потом». Я-то до сих пор срабатывания установки жду. Не до грибов!

А во сне пресс обязанностей исчезает. Ясно же, что понарошку все, и беспокоиться ни о чем не нужно.

Ну, и что должно присниться моряку, который девять лет мог тарабанить одну только гидру капитализма? Не, так-то дырок много – да все с во-от какими зубами! К тому же, люди осведомленные говорят, что гидра, вообще-то, доминатус, а меня садомазохизм никогда не привлекал. Я все-таки натурал.

Ну, насколько может быть натуралом непредставимая двойная звезда из психики попаданца и огромной, непознаваемой то ли психики, то ли киберсистемы линкора, ядра квантовой сети. Начать хотя бы с того, что к попаданцам нормальные люди не приходят, нормальные в жизни хорошо устроены, незачем им приключений искать.

Что же до квантовой сети, то коготок увяз – всей птичке пропасть. Конечно, каждый прошедший год улучшал мои отношения с квантовой половиной. Те же сведения с миллионов нанодатчиков по всей Москве уже собирались в более-менее картинку. Пусть кривую и глуховатую, но в узкие места всегда можно было направить агента. Посланник мой чаще всего знал, что ищет, где, и кто его там ждет. Потому и сам оставался цел, и нужный вопрос выяснял намного быстрее, чем если бы тыкался наугад.

Жаль только, что «намного быстрее» – это, в лучшем случае, на следующий день. Через долгие-долгие восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд, а не мгновенно, вневременно, как я привык получать сведения от хронотентакля из глубин квантовой сети.

Вообще-то в сети – там, в будущем! – что-то менялось. Менялось глубоко, сильно, всесторонне. Но вот описать это хотя бы себе я даже набора понятий не имел. Функция от одной переменной – линия. От пары – поверхность.

А если от восьмидесяти переменных, больше половины которых – вероятности событий? Это фигура? Последовательность множеств? Упорядоченный кортеж или несортированая матрица? Как это вообще развернуть на человеческий мозг?

Мозгу привычные ориентиры нужны. Хотя бы аналогии, хотя они и врут, разумеется. Шредингер не дурак был, нет! Вот кто бы стал сочувствовать раку-богомолу? Тому, который шестнадцать цветов различает, впятеро больше человека. Мало того, чертов ротоногий еще и бьет клешней со скоростью поезда, кавитационные пузыри создает, ударной волной мелкую рыбешку глушит. У-у-у, тварь хитиновая, кракозябра, подохни во имя науки!

А Кот Шредингера это уже мировой, всепланетный символ чего-то неизвестного. Пандора-плюс-плюс, как бы. Но пушистый и потому милый.

Так что соваться во взбаламученную сеть с неуклюжими попытками найти там, на сто лет вперед, ядра Туманного Флота, еще и ковыряться в них, прописывая характеры… Нафиг, нафиг! Ладно, если Конго вслух Есенина прочтет, а если, к примеру, Маяковского? Или, того хуже, Тихонова? «Приказ исполнен, спасенных нет»… Здесь мне и жопа крышечкой.

Насколько я понимаю свою квантовую часть, в будущее можно направить некоторый информационный пакет. Набор директив. Но информационный, а не эмоциональный. И посылка такая удастся один раз. А почему не два – к терапевту! В смысле, к Эйнштейну и Планку.

Так что лучше поспать, пока еще можно. Сон химеры из человека и квантовой сети сам по себе развлечение то еще. Вроде как есть у тебя кибернетический протез с искуственным интеллектом, и вот он говорит: сюда не ходи! Ага, думаешь ты, снег башка попадет. И торопишься мимо. А там, например, суженая твоя напрасно алые паруса высматривает. Но искуственный интеллект протеза давным-давно запомнил твои слезы в жилетку, что-де: «все зло в мире от баб!» Вот, хозяин, сам погляди!

Тут же приснился мне казачий сотник, и знал я его фамилию: Наливкин. В семнадцатом году стал Наливкин председатель Туркестанского комитета временного правительства, и, как стали мы обсуждать меры по Туркестану, то всплывала не раз на Совнаркоме фамилия бывшего вице-губернатора Ферганы, теперешнего депутата «от нетуземных народов». Седой старик с расчесанной на два клина бородой полувеком прежде был «павлон», блестящий выпускник Павловского училища. Вместо Измайловского гвардейского полка попросился в Хиву служить, и воевал храбро. Женился на лучшей невесте Саратовской губернии, не побоявшейся приехать к мужу в Ташкент. Отчего кладет он шашку в сторону, отчего снимает кобуру?

В дыму и пыли гнал сотник отступающих узбеков, крестил шашкой – или ты успеешь ударить, или в тебя хлопнет из пыльной тучи прадедовский карамультук… А на жаре полфунта дроби в кишках воспаляются живо; паршивая смерть от раны в живот, мучительная. Гонишь узбека – гони, не давай ни минуты прикладываться и заряжать!

Рубанул по темной фигуре в клубах пыли, да и положил на месте мальчишку лет десяти-двенадцати, который черт знает, что там делал при войске.

В наши времена кто же беспокоится о пацане, торгующем жопой при чурках. Но времена отличаются не количеством танков и не частотой расстановки заклепок, а отношением и поступком. Ушел сотник Наливкин в гражданскую службу, а службы не умел вовсе, и только жена подсказала выход. Продали кольца, продали приданое, купили участок и дом. Холодную туземную саклю, в которой прожили шесть лет, и дети Наливкиных услышали русскую речь только по достижении школьного возраста, потому что на весь огромный Наманганский уезд русских семей обитало три. Один, два, три – это не опечатка от слова «тридцать» или «триста». Это три семьи на сотни километров жары, чуждой речи, неприятных обычаев… И единственная русская школа при Ташкентском гарнизоне, а вокруг все еще война с Кокандским Ханством, с Бухарой, с Хивой…

Жили Наливкины обычными декханами, мотыжили землю, слушали перебранки соседей. Вели дневник, и по их-то запискам, оформленным, изданным, награжденным Большой золотой медалью русского географического общества, до сих пор изучается этнография оседлых узбеков, тех, что гордые кочевники называли «сар-ыт», «желтая собака», сарт. И сам Лев Гумилев, автор теории пассионарности, позже учил узбекский по их, Наливкинским, словарям. Других русско-узбекских словарей очень долго попросту не было!

Затем выправился душой казачий сотник. Благодаря исключительному знанию обоих миров – туземного декханского и русского имперского, на стыке которых оказался, как на лезвии – сделал в Туркестане стремительную карьеру. Местные уважительно звали его «домулла», то есть наставник. Неместные скрипели зубами, ибо характер у сотника сохранился казачий, и взятку он мог просителю не только запихнуть, но и шомполом утрамбовать, а большого начальника из самой столицы легко послать по следам Пржевальского, только без лошади. Но в те годы не существовало в Туркестане человека, сведущего в обычаях и жизни населения лучше Наливкиных, а потому до вице-губернатора сотник дослужился, и в оставку вышел чином уже генеральским.

На пенсии же избрали его, по всем известной честности, во временное правительство. А там он уже сам, при помощи все того же характера, рассорился и с красными, и с белыми. И замкнулось кольцо, и ударился дед в бега… Где же любовь?

Любовь – девочка Маша из Саратова, мечтавшая поездить по миру, посмотреть Париж и Рим, любившая музыку и театр, но мужа все-таки больше. Жизнь так и не сумела сделать ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим, а уж, казалось бы, как судьба старалась! Мария не потребовала от мужа оставить избранный путь, перебраться куда полегче и поспокойней. Бабушка Мария отошла в своем доме, тихо и мирно, в кругу безутешного потомства, в тот самый ноябрь, когда в домах-колодцах Петрограда еще отражался выстрел «Авроры», а похоронили бабушку на Ташкентском православном кладбище.

Снилась мне фуражка казачья на шлифованом камне, а под фуражкой записка: «В смерти моей прошу никого не винить» – и еще что-то, про «вместе в горе и в радости», и, спиной к надгробию, сидел старик с расчесанной надвое бородой, и остывший уже револьвер его затягивало вездесущим азиатским тонким песком.

Вот она любовь, хозяин, вот они, настоящие-то попаданцы. Хочешь ли такого, али не выдержит сердечко заячье, как-нибудь перебьешься сексом да гаремом?

Снилась мне Фудзи в снегах, и ревели сирены над городом у ее подножия. Чеканили слова развешанные повсюду динамики: «В Особом Регионе Токио-три объявлено чрезвычайное положение!» Из-за горы задом наперед спасались от неведомой пока напасти конвертопланы с буквами UN, яростно отстреливаясь. Вышла, наконец, из-за склонов инопланетная напасть: «две руки, две ноги, посередине сволочь», точно как в той, чужой жизни. И спокойно, с удовольствием от простой, привычной для попаданца работы, я наводил перекрестие дальномера на середину фантасмагорической твари. Девять восемнадцатидюймовых со спец-БЧ, и это я еще про ракеты не заикаюсь… Чем плохо?

Тем, что я бы и там нашел, куда жало всунуть. Никак у меня не получается смирно лежать. Гроб надо заказывать с ремнями безопасности, а то мало ли… Взорвался неподалеку шильный завод, и не смогли доктора извлечь из юного организма застрявший образец его продукции. Дескать, сильно уж близко к жизненно важным органам шило засело. К счастью, для здоровья оно неопасно. К сожалению, неполезно. На спине смирно не улежишь, на ягодицах ровно не усидишь… Не спас карантин, диагноз «весна».

Тогда приснилась весна, и на Марсе яблони цвели. За белой пеной возносились над выжженым летным полем космодрома Олимпия стройные блистающие корпуса, окутанные голубоватым сиянием «нулевого элемента». И фигуристая Джейн Шепард в обнимку с тростинкой-аватарой «Нормандии» SR1, улыбаясь, махала руками на камеру. Да, здесь Туманный Флот вышел в космос. И аватары имели не морские корабли, но межзвездные. А вот что я там делал? Не успел досмотреть, сон опять утратил краски, застыл отпечатком дождя на стекле, истаял осевшим дыханием.

Надо мной медленно, плавно, незаметно для обычного человека, покачивался снежно-стерильный подволок жилого блока линкора «Советский Союз». Часы на стене изображали восемь утра. Чувство времени – то самое, что я так долго взращивал в квантовой сети и вот, наконец, взрастил – исправно сообщало дату. Двадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцатого года. Чувство пространства, успешно переложив циферки координат на человеческие мерки, докладывало, что мы в Английском Канале, сиречь, проливе Ла-Манш. Справа на траверзе Дувр, слева и чуть поодаль Дюнкерк. Ясно, видимость отличная, волнение четыре балла, ветер северный, девять-одиннадцать метров, порывами до двадцати. Состояние пациента в медицинском блоке наконец-то пришло в норму.

Какого черта я в Ла-Манше?

Почему тридцатый год? Я что, снова квантовую физику почитать взял на сон грядущий?

Что еще за пациент в медблоке? Откуда? Кто?

Тут я вспомнил все.

Совсем все.

Выругался громко, витиевато, напрасно пытаясь избыть стыд и огорчение. Резко выдохнул и пошел одеваться.

Будет ласковый дождь

Одеться удалось на удивление легко. Не сразу он понял, что теперь левая рука, давным-давно переломанная пролеткой и с тех пор не очень-то послушная, заработала как новая. Подобрал чистую одежду, поморщился в усы при виде нагана и трех приготовленных скорозарядников – на столике, под сеткой, чтобы не сползло при качке.

Стало быть, на корабле?

Но помещение ничем не напоминало знакомые по визитам стальные потроха крейсеров и царских дредноутов. Глухие стены, обильно уставленные медицинскими приборами, колбами да никелированными резаками всевозможных форм на остекленных полках. Коробки, мерцающие россыпью зеленых и желтых огней. Редкие участки, свободные от машинерии, вместо дерева обшиты гладким, на ощупь теплым, светлых оттенков, металлом без единой заклепки.

Сам свет – белый, яркий, неживой – льется из прямоугольных кусков потолка… Моряки, кажется, потолок называют по-своему: «подволок». Порог у них «комингс», и высокий, чтобы вода не заплескивала под герметичные двери. А тут обычная комната, и дверь обычная. Разве только сдвижная, как в кино «Подвиг разведчика», где ротмистр Бестужев посреди Токио рубился на шашках с местными чернолицыми абреками, кузнечиком перемахивал черепичные крыши… У тех абреков тоже имелось особое название, только сейчас упорно не шло на ум… А потом ротмистр, выбравший все же после революции в Россию не возвращаться, стоял на диких зеленых скалах, вглядывался в садящееся над русским берегом солнце и пел душевынимающе: «Я в весеннем лесу пил березовый сок…»

Вздохнув, он осмотрел патроны в скорозарядниках: на вид нетронуты, но кто знает, не подпорчена ли начинка? Зарядил один барабан, защелкнул и привычно сунул за голенище, в нарочно для того пришитый кармашек.

Тут мозг, наконец, включился, и все неважное вылетело из головы.

Словно бы отвечая на невысказанный вопрос, прямо на полу вспыхнула зеленая каракатица из нескольких стрелок, указывающих на уборную, выход и что-то еще.

В уборной оказались вполне привычные приборы, только жутко-стерильно чистые на вид. Неужели эпидемия? Что иное может вынудить к настолько тщательной уборке? И где экипаж, где доктор диковинного лазарета?

Если же доктор попросту не нужен, то…

То не просто на корабле. На том самом Алом Линкоре, о факте существования коего спорили на квартирах горячо, тайно, долго – до самого двадцать седьмого, когда «мальчики Фрунзе» добрались, наконец, до Фиуме всерьез. И добытую ими киноленту подтвердил Иностранный отдел Агранова.

Он решительно подошел к двери, но толкнуть не успел, сама отъехала. Зеленые стрелки… Ходовая рубка… Боевая рубка… Боевой информационный центр… А за спиной лазарет? «Медсанчасть», и здесь у моряков не по-людски.

– Где искать командира корабля? – спросил он по наитию, и ровный механический голос, без пришепетывания или хрипа, обычного для автомата, показанного в фильме Циолковского «Космический рейс», ответил:

– Пройдите в ходовую рубку. Следуйте за зеленым указателем. Следуйте…

В ходовую рубку вел недлинный на удивление коридор вовсе без поперечных ответвлений, без лестниц вниз или вверх. Словно бы весь жилой объем Алого Линкора ограничивался этим нечеловечески-чистым коридором, светло-бежевыми панелями, немигающами световыми плитами в подволоке, да черт знает каким способом проявленной прямо в полу зеленой стрелкой.

Здесь даже ничем не пахло! А ведь всюду, где живут люди… В особенности, две тысячи здоровенных матросов. Нет же, воздух безжизненно-стерильный, как выдраенный в ноль нужник. Представив себе Корабельщика за надраиванием умывальника и второй чаши, он засмеялся хрипло, аккуратно – ведь минуту, как из лазарета; черт знает, с чем он там валялся, и что нынче придется беречь.

Но вот недлинный коридор завершился. Очередная дверь отъехала предупредительно в сторону – а ведь удобно, если что в руках несешь – и он ввалился в ходовую рубку.

Вместо тупика броневой передней стенки рубка открывалась, казалось, прямо в морской простор. Лишь потом замечались блики на громадном панорамном стекле без единой черточки переплета. И не страшно, что в бою расколотят?

На фоне сине-свинцового моря, на фоне солнечной дорожки, непривычно-ласковой, живой, после стерильных потрохов Алого Линкора – человек вовсе терялся. Корабельщик стоял чуть правее входа. Стоял не за штурвалом, не за колонкой с приборами, не оперевшись на поручни. Просто стоял перед панорамой и смотрел на море.

Победив детское желание выхватить наган, к Корабельщику он подошел слева. Чем хуже шло дело, тем он обыкновенно становился вежливей, ибо на его главный инструмент – людей – в такие моменты возлагалась наибольшая нагрузка. Но сейчас неизвестность ощущалась уже физической болью, и потому он выпалил, даже не поздоровавшись:

– Что же произошло?

– Нас взорвали вместе с трибуной, – ответил Корабельщик ровным тоном, не смутившись ни невежливостью, ни нетерпением. – Коленька Бухарин со своими электромонтерами в процессе разбрасывания конфетти рассеял сахарную пыль, выпустил из пары десятков баллонов газ. А природный газ вовсе не пахнет. К нему же для этого и подмешивают меркаптан, чтобы утечку хоть как учуять.

– И что же?

– Образовалась газовоздушная смесь. День выдался безветренный, облако получилось хорошее. Стены Кремля и дома не дали развеяться. Вот, а потом рвануло… Как опилки на лесопильных заводах в трубе вытяжки взрываются, знаете?

Корабельщик обвел взглядом горизонт. Продолжил все тем же ровным тоном, стерильным и неживым, как все вокруг, совершенно не похожим на прежнего матроса-анархиста:

– Я и ждал от него пакости, мне Пианист подал доклад. Но я высматривал бруски с динамитом, ожидал выстрела из тяжелой снайперской винтовки. Даже полагал, что какой-то экипаж танка в заговоре, и во время парада обстреляет или протаранит саму трибуну. Известен в нашей истории такой случай…

Корабельщик вздохнул:

– Но суслик, сука, умный. Образованный. Додумался до боеприпаса объемного взрыва. Сам додумался, потом я нарочно расследовал. Его бы энергию в мирных целях! Только, для сохранения тайны, расчет Коля никоторому профессионалу не доверил. И заложился с таким запасом, что теперь его задница покидает Солнечную Систему на скорости восемьдесят километров за секунду. Я, по крайней мере, на это сильно надеюсь.

– Простите, я не поздоровался.

– Ничего, я тоже пропустил этот этап. Рад приветствовать вас в мире живых, товарищ Сталин.

– Взаимно, товарищ Корабельщик. Насколько я понял, мы с вами уцелели? А остальные?

Корабельщик на этот раз долго молчал. Сталин осмотрел просторное помещение, из-за ширины казавшееся низким и плоским, хотя до потолка здесь пришлось бы доставать в прыжке. Ни столов с картами, ни штурвала, ни рычагов. Почему оно называется «ходовая» рубка? Дань традиции?

– Мы с вами умерли, – сказал после мучительной паузы Корабельщик. – Остальным повезло меньше.

Пока собеседник хлопал глазами, моряк объяснил:

– После доклада Пианиста я перебазировался в Петроград, но и это оказалось далековато. У себя на борту я бы только посмеялся над «мягким», воздушным взрывом. А за тысячу километров и мощность поля не та, и реакция оставляет желать… Защитный купол выдержал почти полсекунды. В конце концов, аватар просто расплавился от протекающей по нему энергии. После моей, хм, смерти, защитное поле исчезло, и уже вам срезало голову осколком стекла.

* * *

– … Осколком стекла… – Свердлов перекатился на бок, не чувствуя впивающихся в бока щепок. Поднялся на колени, улыбнулся.

– Как удачно!

Переступая в дыму, на коленях, поминутно хватаясь руками за уши, изображая контуженного, Свердлов подобрался к лежащим друг на друге Ленину и Чернову. Постоянная необходимость воевать между собой, держать противника как можно ближе в поле зрения, сделала этих двоих неразлучными. Вот и сейчас их швырнуло на кирпич кремлевской стены рядом. Словно бы люди, при жизни ненавидевшие друг друга, делали одно дело.

Свердлов огляделся. Крики, лязг, разгораются стропила окружающих домов… Решительно ничего не разобрать в оседающей пыли, в оранжево-багровом дыму… Темные силуэты, шатающиеся от контузии, кровь из ушей. Яков решительно взял тот самый кусок стекла, что так удачно срезал голову «самому хитрому грузину в СССР». Конечно, товарищ Ленин уже не прежний гимнаст. Наследственность, опять же, нехороша. Яков готовился, готовился к этой минуте. Только, в отличие от глупенького Коли Балаболкина, уделял больше внимания сбору сведений, чем пламенным речам. Оттуда и знал, что отец Ленина-Ульянова умер в пятьдесят четыре, и тоже страдал артеросклерозом. Наверное, он бы и сам по себе протянул недолго, особенно после мощной встряски. Но не стоит надеяться на авось в таком важном деле…

А все-таки проклятая тварь сгорела! Кто видел ослепительно-белую вспышку, белый силуэт, фигуру словно бы из расплавленного металла – тот инопланетного черта уже никогда человеком не назовет.

Яков слизнул кровь из разбитого носа, едва не потеряв сознание от сладко-железного тошнотворного вкуса. Чтобы не скользили руки, вытер их безжалостно в шапке собственных густых волос.

– И ведь говорили же тебе: Ильич, не королевствуй! Что же ты так пренебрегал мнением самых близких соратников?

Еще один косой взгляд по сторонам. Нет, никто не глядит сквозь черно-желтый туман. А и различит, не поймет сквозь кирпичную пыль. Если что – пытался оказать помощь, вынимал осколки… Яков решительно вогнал узкий клин стекла за ухо Ленину. Второй осколок – в затылок Чернову. Хрипнул:

– Без эсеров обойдемся. Развели партию – всякой заразы по четыре раза!

Теперь отшвырнуть стеклышки подальше, и можно терять сознание с чувством выполненного долга.

– … И с особенным удовольствием обойдемся без Корабельщика!

* * *

– … Обойдетесь, конечно. Но я сам не знаю, не исчезнет ли со мной вся наномеханика. Потому вам я аватара делать не стал, хоть это и намного проще технически. Прирастил новое тело к спасенной голове, почти три года возился. Биолог из меня, прямо скажем, не ахти.

Корабельщик опять говорил ровным, безжизненным тоном. Сталин смотрел в море и теперь уже начал там что-то различать. Справа столбы черного дыма. Слева, кажется, тоже.

– Три года! Почему же так долго?

– Потому что аватар для меня – принадлежность. Часть корабля. Как пушка или мотор, понимаете? Пушка – чтобы стрелять. Мотор понятно. Аватар…

Корабельщик махнул руками округло:

– Как вы полагаете, зачем?

– Для разговора с портовыми властями? – выдал Сталин мысль, дикую для него, но все же недостаточно дикую для проклятой сказки. Потому что Корабельщик ответил без ухмылки:

– Аватар эталон понятия «время». Как в рации кварцевая пластинка эталон опорной частоты, понимаете?

В технике Сталин разбирался на хорошем среднем уровне и потому просто кивнул.

– Без аватара я времени не ощущаю. Пока спохватился, почти шесть месяцев прошло.

– А как же вы мою… Голову… Доставили на борт?

– Обернитесь.

За спиной Сталина оказалась чудовищная механическая многоножка, державшая в руках обычнейший поднос, на подносе чайник, булку, чашки и розовую, даже на вид мягкую, колбасу.

– Перекусите. Вам необходимо. Присядете?

Еще одной парой рук многоножка протянула стул со спинкой.

– Ловко, – Сталин снова подавил желание выхватить наган: толку от него здесь, на борту… Сел. Непривычно-свободно двигая левой рукой, взял чайник, наполнил чашку, пальцами отломил булку. Рука действовала превосходно.

– Страховочный бот оказался на месте через несколько секунд и успел законсервировать мозг, пока там кровообращение не встало. Вы просто лежали ближе всего к его маршруту.

– А другие? Ленин, Ворошилов, Орджоникидзе?

– Ленин погиб на месте. Орджоникидзе год провалялся в больнице, и тем спасся: про него все забыли. Ворошилов несколько часов отстреливался из кабинета, пока ему туда гранат не накидали.

– Надо же, Клим… Не ожидал, честно говоря.

– А уж я-то как не ожидал.

Корабельщик тоже сел за столик – откуда под ним взялся стул, Сталин и не задумывался. Не до ерунды.

– Фрунзе?

– Умер на операционном столе.

– Залечили?

– Как и Кирова.

– Мироныча? Питер не взбунтовался? Там же Кирова любили!

– Свердлов живо всех сорганизовал и двинул пламенную речь. На предмет мести за любимого вождя. Обвинил военных в заговоре, шпионстве на Японию и Францию. Уцелевшие бухаринцы пошли за ним, потому как не пропадать же наготовленным еще с позапрошлого заговора вагонам листовок и прокламаций. Но Яшка их за год передушил поштучно, а сам в первые секретари пролез.

– Надо же, как bedi aghmochnda… То есть, как судьба повернулась. Если совсем честно, Ленин заслуживал вашей помощи все-таки больше. Но выжил я.

Тут Корабельщик совсем невесело усмехнулся и разлил остатки чая:

– Кисмет. Карма. Канон! Попаданец только со Сталиным должен говорить. Иначе…

– Иначе что?

– Иначе неканон, – вовсе непонятно разъяснил Корабельщик.

Сталин фыркнул. Вкуснейший чай, как приятно желудку после долгих дней мучения непонятно чем! И булка превосходная, не хуже старого Филиппова. И колбаса нежная.

И жизнь ему Корабельщик все-таки спас.

Но и не спросить нельзя.

– Как же вы… Вы – и такое прохлопали?

Против ожидания, Корабельщик не обиделся. Вздохнул только:

– Ушами!

Перемолчал. Выдохнул:

– Ну да, прохлопал. Облажался. На всякого мудреца довольно простоты, вот и на меня ее хватило. Ход кротом – это когда роешь под землей, а кто рядом, не видишь, только дрожь земную чуешь. То ли свой, то ли чужой, то ли вовсе Индрик-зверь. А не один я такой умный, не один я горазд хитрые планы строить. Полно кротов, а ящик маленький… Не Коля «Бухарчик», так еще кто-нибудь сообразил бы.

Моряк снова подошел к панорамному окну. Сталин встал рядом. Мебель и посуду прибрала сороконожка. Корабельщик смотрел на море. Сталин посмотрел тоже. Ни суденышка, ни кораблика. На горизонте, что слева, что справа темные тучи… Берега, что ли?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю