Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

Совмещение; Венька рывком вдвигает четырехдюймовый тяжеленный штырь в совпавшие на миг отверстия и мгновенно расклепывает оголовок несколькими лихорадочно-быстрыми ударами. Авантюра, как есть авантюра. Малейшее усилие вперекос – и срежет ось, ведь что такое четыре дюйма против тридцати тонн, да ударный коэффициент вдвое!

Но… Тебе нужна Татьяна? Ты мечтаешь приносить ей тапочки в зубах?

Как ни странно, память о ехидстве Корабельщика вытесняет все беспокойство, и дочеканивает стык Венька уже аккуратными точными ударами.

Отскакивает на видное место, вскидывает оба веера: забито!

Немцы синхронно дают чуть-чуть слабины на тросах; Венька облизывает сухие губы: устоит или сползет?

Рывок!

Венька падает на колено, но сцепка держит. Колыхание останавливается.

Оба веера через стороны вниз: опускай!

Цеппелин положения не меняет, стравливая дальние троса на точно вычисленную der Klabautermann величину. «Зеленая» полуарка, поворачиваясь на толстой оси, только что забитой Венькой, осаживается, обминает подготовленную плиту в самом конце Адмиралтейского спуска. Снова глухой удар, отдавшийся во всем теле мощный толчок.

Фиксация – едва различимый с верха моста – уже не сборки, уже цельного моста – Корабельщик делает круг белым веером. К наземному концу бросаются бичи с замешанным на «крови предателей» бетоном.

Полчаса ждать. Ждать, пока встанет бетон. Обычный бетон встает за трое суток, а прочность набирает за двадцать восемь. И тут без шулерства Корабельщика не обошлось. Но можно возместить слабую прочность свежего бетона, думает Венька. Просто налить его в устои столько, чтобы распор он мог бы воспринимать уже через сутки-двое. Опять же, ускорители твердения. Есть химики, можно им поставить задачу…

Венька сидит между метровых двутавров, на монтажной площадке, на холодной стали, прислонившись к неудобной ребристой стенке двутавра, бездумно пропускает в пальцах звенья страховочной цепи, словно бусины четок. Его работа на сегодня выполнена. Бетон схватится, и снизу полезут монтажники с листами настила, тут уже ничего сложного. Венька смотрит на синие-синие волны. А интересно было бы глянуть с такой точки на Босфор…

Кстати, раз вода синего цвета – значит, наступило утро.

* * *

Утром Татьяна взяла зонтик – от солнца, ну и просто чтобы занять руки. Зонтик, сумочку с уже привычной тяжестью браунинга, шляпку. Задумалась было взять подружку, ту самую Лизавету Бецкую, что одобрила выбор Татьяной матроса-анархиста…

Но вышла из дома градоначальника и остолбенела.

Упомянутый матрос-анархист сидел на перилах восходящего в небо моста. Перед ним стояла доска с шахматами то ли шашками – Татьяна не разбирала, пока не подбежала почти вплотную. Фигур на доске она не узнала, зато узнала парня в сером комбинезоне, за второй стороной доски.

– А… Вениамин? А… Венька?!

И, помня, как вчера глупой болтовней все испортила, бросилась навстречу.

Венька тоже припомнил, как вчера начал с ненужных слов, и тоже кинулся сначала обнять, позабыв про все приготовленные речи.

Столкнулись они у входа на мост, и столкнулись так, что Татьянин зонт и вылетевшие из-за пояса Венькины веера матрос едва успел спасти от падения в темно-синюю воду.

– А это что… Это мост? И какой высокий! Мост прямо на небо!

Свободной рукой Венька взял протянутые веера, белый заткнул обратно, черным звонко постучал по толстому металлу:

– Грубовато, Татьяна Николаевна. Да уж больно мало времени вы мне отпустили, не успели отшлифовать. Принимайте уж, как есть.

– Э… – Татьяна покраснела. Вчера она ляпнула глупость! Глупость обиженной девочки! У нее парень живой с войны пришел! А она несла какую-то околесицу о государственных интересах!

А ведь mama говорила, что мужчины как-то уж слишком серьезно воспринимают слова. Это вот оно и есть?

– Мост… Настоящий?

Венька хмыкнул, не отвечая. Теперь он мог не отвечать. Мог даже не здороваться. Он-то свое условие выполнил… А с чьей помощью – какая разница!

Над головой загудели сверкающие в утренних лучах цеппелины. С их высоты мост выглядел блестящим, не успевшим поржаветь, четвероногим паучком с малюсеньким телом замкового узла строго посреди и длиннющими тонюсенькими ножками арок. Словно бы паучок стягивал два края бухты. Город – еще маленький, царский Севастополь, облепивший только Южную Бухту виноградной гроздью и не посягающий на северную сторону Севастопольской бухты; еще не поглотивший ни Херсонеса, ни даже Ушаковой балки, не вобравший в себя ни Инкермана, ни Голландии, ни Фиолента, ни, тем более, Балаклавского района – выглядел милым, уютным и мирным, приводя на ум баварские городки; да, по правде говоря, пилотам уже и не хотелось думать о войне.

Лучше как сегодня ночью, по чуть заметным движениям веера, по вспышкам зеленого указателя на черном зеркале планшета, подавать блоки навстречу друг дружке. Ладно там der Klabautermann: нечисти мало что способно повредить. Но мальчишка в комбинезоне, болтающийся на пятидесяти метрах над бухтой с кувалдой наперевес и нагелем в зубах… Во имя чего?

Правильно сконструированный стык закрылся почти сразу: стальные ножи вошли в уголковые ловители, блоки совместились, огласив бухту сперва резким лязгом, а потом едва ли не более громким радостным воплем. Долгие полтора часа Корабельщик не отпускал цеппелины, ожидая схватывания бетона. А потом уже и самим сделалось интересно, чем закончится. Черт с ним, с безбалластным выравниванием и расходом подъемного газа. Не каждый день собственными руками творишь легенду!

Так что цеппелины висели до самой исторической встречи перед мостом, пока Корабельщик не раскрыл два почти метровых веера и не просемафорил благодарность. Цеппелины плавно развернулись. Их длинные черные тени побежали по рыжим черепичным крышам, по затянутым зеленой пеной улицам, по сдержанно гудящей толпе строителей перед Пушкинским сквером, побежали последним напоминанием о плохом, страшном, когда тень цеппелина над городом предвещала взрывы…

О прошлом.

Татьяна приняла поданный матросом зонтик и повернулась к жениху. Теперь уже несомненно жениху. Отказа после такого не поймет никто. В первую очередь, она сама не поймет.

– Вениамин Павлович, проводите меня туда… Наверх.

Венька взял девушку под руку и повел по стальному настилу, между широченных перил – верхних поясов двутавра. Сейчас Вениамин особенно хорошо видел огрехи, неровную резку балок, грубую клепку. Внизу широкий, к замку мост сходил в сущее бутылочное горлышко и мог выдержать не более шести пудов на каждый квадратный аршин… Примерно сто килограммов на метр квадратный. Ветровое давление на тоненькую нитку почти не ощущалось, а жесткая заделка обоих концов позволяла не слишком переживать и о резонансе. Да и металла Корабельщик заложил с приличным запасом, с учетом неизбежной косорукости, скорой сборки чуть ли не наощупь, возможного удара при ночной стыковке. Мост вышел кондовый, перетяжеленный, зато неожиданно для субтильной внешности прочный и жесткий.

К стройке сбежались чуть ли не все жители города. С другой стороны, у Адмиралтейского спуска, толпа собралась тоже. На тонюсенький мост ее пока что не пустил немецко-большевистский пикет, и все шли еще по наплавному, раскачивая понтоны. Люди глазели на пару, почти неразличимую за широкими стальными крыльями ловителей, за массивным блоком замкового узла.

Отчасти для отвлечения зевак, отчасти по хитрому политическому расчету, матрос-анархист живо устроил митинг. Размахивая огромным черным веером, Корабельщик держал собравшимся речь о том, что на реке Андуин – его родине – всякие тонкие умения называют хай-тек, и что возникший за ночь мост – великий хай-тек, и хорошо, когда в стране много хай-тека, и плохо, когда нет хай-тека!

– Браво, товарищ! Научи нас великому хай-теку! – топая от удовольствия, кричали горожане.

– Научим обязательно! – гремел Корабельщик на всю бухту. – Это так, небольшая модель. Ждите нас, Керчь и Босфор! Жди нас, Берингов пролив! Ждите, Сахалин и Хоккайдо, Гибралтар, Каттегат и Ла-Манш!

– Ура! – кричали собравшиеся, больше не обращая внимания на верх арки, так что Венька и Татьяна могли нацеловаться вволю.

А потом Венька запрыгнул на перила, крепко взявшись левой рукой за холодное крыло уголкового ловителя; матрос шестым чувством уловил момент, жестом потребовал молчания и показал сложенным веером наверх:

– Глядите!

И Вениамин очертил над головой круг черным веером, и матрос перевел сигнал для всех собравшихся:

– А вот это у нас означает – выходной!

Толпа забурлила. Официанты чувствующего поживу ресторана потащили столики прямо в толпу, на набережную, и никто не помешал сойти с моста Вениамину с Татьяной. Протолкавшись навстречу, Корабельщик показал на девушку с такой гордостью, как будто сам ее сделал:

– Родная, злобная, твоя!

– Почему злобная? – Татьяна не возмутилась. Ей от счастья и отвечать-то было лениво. Корабельщик подмигнул:

– Так не я же генерала Никольского пристрелил при всем честном народе. А с этим Татьяна Николаевна, Вениамин Павлович, совет вам да любовь. Бывайте здоровы, живите богато. При случае обращайтесь, два планшета на семью у вас есть. Много не обещаю, а чем смогу – помогу!

И, прежде чем Вениамин собрался пролепетать о благодарности, Корабельщик обернулся через левое плечо, да и пропал в толпе, словно корабль пропадает в тумане.

* * *

В тумане гидропланы не летают. К счастью, туман в Адриатике не так, чтобы уж очень частое дело. Можно и передохнуть, покачаться в кресле, послушать музыку и новости местной станции.

Главная новость: в Париже, в золоте и роскоши Версальского дворца начались переговоры, что должны достойно завершить Великую Войну и даровать народам Великий Мир… Пассажиры у костра – двое тощих калабрийцев, кутающихся от непривычного тумана в клетчатые пиджаки – слушали с не меньшим вниманием.

До конца войны добралось на три империи меньше.

Во-первых, рассыпалась и мучительно собиралась обратно Россия, шаря окрест вслепую, как больной, вернувшийся в мир с того берега Стикса, нащупывает вокруг лежанки то стул, то стену, то мельхиоровые шишечки на спинке кровати.

Во-вторых, рухнул стальной германский Рейх, засыпал громыхающими раскаленными обломками Эльзас и Лотарингию, ударился оземь и обернулся Германской Советской Республикой. Оборотень уже скалил зубки, пугая французских добропорядочных буржуев ядреным духом коммунизма. И не где-то там, за Уралом – а вот прямо тут, за Рейном, камень добросить можно.

В-третьих, разорвалась на множество государств Австро-Венгерская империя, добив старика Франца-Иосифа. При рождении сего монарха мало где пользовались керосиновыми лампами, а в год его похорон уже кроили небеса цеппелины и аэропланы, и женщина-ученый открыла радиоактивность.

Венгры тут же спелись с большевиками… Чехи поглядывали на социалистов странно: то ли сами хотели в игру, то ли собирались перекупать игроков колчаковским золотом. Радио, правда, говорило что-то еще об эсерах. Но на затерянном в тумане посреди Адриатики острове мало кто различал нюансы, и Москву все считали просто большевицкой, а Крым просто царским, без оттенков.

Пассажиры справились, наконец, с костром. Потянуло теплом и жарящимся мясом. Пилот поднялся, прошел по скрипящим доскам к гидроплану. Вытащил из тайника оплетенную бутыль хорошего кьянти, мешочек со специями. Для сырой туманной погоды годится стакан горячего вина с гвоздикой, имбирем и кардамоном. Готовить, правда, придется в котелке, но что за беда? Вернулся к огню, не нарушая голос диктора разговорами. Придвинул ближе этот самый котелок, набулькал красного, занялся отмериванием пахучих щепоток под одобрительные взгляды пассажиров.

Радио продолжало свою повесть. На удивление, немецкую делегацию впустили в Париж и даже не отстранили от переговоров. Как ни задирали нос французы, толстый бульдог Черчилль сказал однозначно: мир без представителей всех сторон есть короткое перемирие. А второй Великой Войны никто не хотел. По крайней мере, прямо сейчас.

Калабрийцы переглянулись. Немцев допустили, так, может, что-то перепадет и бедной Италии?

Котелок забулькал. Пилот отставил его от огня прямо на сырой песок, вынул три мельхиоровых стаканчика. Все так же молча мужчины принялись есть жареное мясо, срезая прямо с куска тонкие полоски острейшими ножами, запивая глоточками вкусно парящего вина.

Из России прибыла чертова прорва делегаций. Финны, поляки еще ладно: они всю жизнь держали себя наособицу, и теперь, понятно, радостно воспользовались предложением Ленина «брать суверенитета, кто сколько унесет». Но эстонцы? Но латвийцы? Это вообще кто и где? Это, наверное, племена tataria из-за Урала, да, синьор? Вы же пилот, вы же образованный человек, наверное, знаете?

Пилот покачал головой отрицательно, с откровенным удовольствием заглотил еще стаканчик грога, утер губы. Нет, это всего лишь берег Балтики, между поляками и финнами.

А «LitBeL», а «Донецкая Шахтерская Республика», это что?

А вот этого, синьоры, я и сам не знаю. Все-таки нас учили европейской географии.

Пассажиры оживленно заспорили на калабрийском диалекте, рисуя в воображении картины мехово-кожаных варваров, расхаживающих по золоту Версаля, и предвкушая кинохронику, и снимки в газетах. Пилот пересекался на авиазаводах Милана с русскими инженерами, и знал от них о России намного больше. Но встревать поленился, лишь тихонько посмеивался, не мешая диктору. Из динамика лилась повесть, как обиженные французы спрашивали немцев: куда вы-то лезете в победители? На что представитель германских социалистов огрызался: вы сражались против армии кайзера Вильгельма? Прекрасно, и я тоже.

Но самый яркий фурор в Париже произвел, конечно же, Махно.

У подножия Эйфелевой башни

Махно появился в Париже довольно поздно: конференцию-то начали собирать еще в прошлом, одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.

Всего через месяц от перемирия американский президент Вудро Вильсон взошел на борт парохода и прибыл в Европу еще перед Новым Годом, тринадцатого декабря – в день, когда Зимний Поход разворотил Херсон и Каховку, за неделю до Солнцеворота.

На заснеженных полях Украины визжали кони, скрежетали друг по дружке сабли, хлопали в упор наганы и стрекотали «швейные машинки смерти», выдуманные американцем Хайрамом Максимом.

Сбежавшиеся в Париж беженцы наслаждались небывало теплой зимой: на Елисейских полях даже в январе зеленела трава.

По ту сторону Пролива, в туманном Лондоне, Эдди Марш, бессменый и лучший секретарь Уинстона Черчилля, паковал в бесчисленные папки всевозможные сведения, которые могут понадобиться патрону в Париже.

Американец Вудро Вильсон пожинал огромный урожай восхищения и оваций: что ни говори, а ситуацию на фронте переломила именно американская армия. Так что, пока к Парижской Конференции готовились прочие государства, Вудро Вильсон посещал Францию, Италию, Англию – повсюду встречали его радостно, цветами.

Настоящую же политику Америки в значительной степени направлял тогда полковник Хауз. Джентльмен с американского юга, ни дня не служивший в армии, награжденный званием полковника из уважения к честно заработанным сахарно-хлопковым миллионам, но более всего – к умным советам, продвинувшим Джеймса Хогга в губернаторы огромного Техаса. Из той избирательной битвы, кроме звания полковника, Хауз вынес еще и твердое убеждение: «Лишь двое-трое в Сенате и двое или трое в Палате представителей вместе с президентом действительно правят страной. Все остальные – только подставные фигуры… Поэтому я не стремился к официальным постам и не старался ораторствовать».

Серенький неприметный Хауз поселился в Париже задолго до президента; собственно, полковник-то и подготовил саму Парижскую Конференцию. Американцы и британцы хотели встречаться на нейтральной территории. Скажем, в Швейцарии. Но французский премьер Клемансо – уже старик, редко появляющийся на публике – встал насмерть. Конференция в Париже, и точка! В конце концов, английский премьер Ллойд-Джордж уступил «французскому троллю», проворчав: «Клемансо любит Францию, но ненавидит всех французов».

Так что народы Европы взирали не на сонную мирную Женеву – а на великий, блистательный, неподражаемый Париж, вынесший обстрелы немецкими сверхдальнобойными пушками, сотворивший «чудо на Марне», не сдавшийся и не покорившийся.

Народы Европы и мира, впрочем, взирали на Париж не столько восхищенно, сколько в напряженном ожидании. Война же закончилась, и пора бы снизить цены, и пора бы уменьшить налоги… А конференция все никак не открывалась. Прибыл английский премьер, Ллойд-Джордж, прибыл итальянский премьер Орландо Витторио. Вместе с Клемансо и Вильсоном Ллойд-Джордж и Орландо составили «Великую четверку», на заседаниях которой и планировалось принять все главные решения, а всем остальным просто сообщить – и пускай только попробуют не проголосовать «за»!

Так что американцы восхищались французской кухней, впечатлялись внимательностью портье и горничных, изумлялись неспешным гидравлическим лифтам, поражались элегантности парижских женщин – даже проститутки здесь одевались безукоризенно. Американцы подавали милостыню бесчисленным калекам в шинелях, дрались в барах с гордыми французскими офицерами и облизывались на танцовщиц канкана. Демонстративно игнорировали англичан: «Вы не должны говорить о нас, как кузенах, а тем более – как о братьях; мы ни то, ни другое»… Проходя набережной, стряхивали пепел в раздувшуюся от ливней Сену.

А за их спинами по набережной – по той самой Набережной д’Орсэ, где потом Жорж Сименон поселил комиссара Мегрэ – лакированные автомобили ежеутренне везли четырех премьеров. С ними несколько советников и переводчиков, плюс два молчаливых, улыбчивых японца; все это получило несколько ироническое название «Совет десяти» или «Великий Совет».

Он-то и решал судьбы Европы в кабинете министра иностранных дел Франции, среди резных панелей, помнящих Людовика, Наполеона и продававшего их оптом и в розницу великого обманщика Талейрана, епископа Оттенского. В тон давно помершему пройдохе каждый из четверки пытался как-то выкрутить статьи договора на свой манер. Поскольку сделать это можно было лишь за счет соседей, ожесточенный торг заканчивался далеко за полдень.

Журналисты не допускались в обитый зеленым шелком кабинет и весьма обижались на такое пренебрежение. Как же так, вопрошали служители прессы, ведь сам великий Вудро Вильсон в своих «Четырнадцати пунктах», прямо в первом же пункте, ясно прорек:

“Открытые мирные договоры, открыто обсужденные, после которых не будет никаких тайных международных соглашений какого-либо рода, а дипломатия всегда будет действовать откровенно и на виду у всех.”

Ну и где откровенность? Пустите нас в кабинет министра иностранных дел! Пустите нас в святая святых, где решаются наши судьбы!

В святая святых на правах принимающей стороны председательствовал «французский тролль» Клемансо, восседавший на кресле перед огромным дровяным камином. Его коллеги получили еще и по небольшому столику для бумаг. Американского президента Вильсона, как единственного формального главу государства, уважили креслом на несколько дюймов выше, чем у остальных.

Открывать окна французы не позволяли, ужасаясь при одной мысли, что ветер унесет на волю хоть малую секретную бумагу, так что «Верховный совет» одолевала жара. Старый Клемансо выносил ее со скучающим выражением лица, часто глядя в потолок. Более молодой и живой Вильсон ерзал на стуле, вставая время от времени, чтобы размять ноги. Госсекретарь САСШ Роберт Лансинг, формальный глава делегации, от скуки рисовал недурные карикатуры. Англичанин Ллойд Джордж, сын учителя, пробившийся в судьбоносцы, много и громко шутил и активно комментировал события, словно на скачках.

Официальный переводчик, Поль Жозеф Манту, переводил с французского на английский и обратно столь живо и ярко, что иногда Совету казалось: переводчик вымаливает для себя лично жизнь или свободу. Ну, или хотя бы глоток воздуха в проклятой жаре… Поскольку Клемансо владел английским, а Соннино – министр иностранных дел Италии – также говорил по-английски вполне сносно, разговоры между «четверкой» часто велись именно на языке Туманного Альбиона.

Вышколенные слуги, неизменно восхищавшие американскую делегацию, приносили в зал чай с горьковатым миндальным печеньем. Но в одолевающей жаре горячий чай пили неохотно, часто забывая о нем за яростным торгом. Отдать регион Банат королевству Румыния, от которого явилась очаровательная и остроумная королева, либо новоизобретенной Югославии? А что это за Банат, и где это? Передать город Фиуме итальянцам? Или утрутся макаронники, как проигравшая сторона? Пускай городом владеют культурные хорваты, переименуют в Риеку, и сами получают выгоды от прозрачной бирюзовой Адриатики!

Наконец, разделить Россию на четыре части, как советует многоумный полковник Хауз, или убрать из нее войска окончательно, и сказать: «Мы сожалеем о русских, но они должны выяснить кто победит, борясь между собой» – ?

После нацарапанных на британской земле букв «Z», английские миротворцы из России возвратились; глядя на них, понемногу сворачивали присутствие и все прочие. Так что громогласный шутник Ллойд-Джордж вполне основательно говорил: «Россия джунгли, там никто не знает, сколь жуткий тигр прошел буквально в нескольких ярдах.»

Эмигранты сколотили «Российское политическое совещание», куда напихали всякой твари по паре. От царского министра иностранных дел Сергея Сазонова до Бориса Савинкова, террориста и устроителя, например, ярославского бунта.

Правда, что о Савинкове Ллойд-Джордж отозвался уважительно: «Его убийства всегда умело организовались и потому имели полный успех» – но такой эффективностью изо всех эмигрантов Савинков чуть ли не единственный мог похвастаться. Прочие в лучшем случае красиво говорили, в худшем даже не могли выпрашивать средства на грамотном английском.

Так что, прочитав состряпанное с их слов сообщение, что-де: «большевики «национализировали женщин» и поместили их в «комиссариаты свободной любви», а церкви в России превращены в бордели», сэр Уинстон резко воспретил публиковать подобную чушь от имени Британского Правительства. Кому зачесалось – пожалуйста, на собственный кошт. Главное, и последствия тоже относите на счет «очевидцев», а то как бы не увидать еще какие-нибудь символы, выбитые на земле Империи шестнадцатидюймовками Корабельщика.

Да и знал сэр Уинстон, что монастыри превращены совсем не в бордели, а в лаборатории и госпитали для безнадежных калек; по-хорошему, после Великой Войны стоило бы учредить подобное и в Англии. Правительство всех безногих не прокормит и не обогреет, вовсе неплохо снять с него заметную часть расходов. Не говоря уж о закрытых исследованиях – коль скоро «молитва Марксу» получилась у большевиков, почему бы ей не получиться у нас? Пускай молятся, например, Кромвелю. Да хоть Ричарду Львиное Сердце – лишь бы давали результат!

Вот в каком, учено говоря, «историческом контексте», на Парижскую конференцию явились многочисленные делегации государств, судорожно выпрямляющихся на обломках Российской Империи. Вот в какой винегрет угодила делегация Приазовской Республики, состоявшая ровно из трех человек: седого пророка Аршинова, молодого адьютанта Сашки Лепетченко с непременной гитарой – и, разумеется, Нестора Махно.

* * *

Махно произвел фурор очень просто и, как бы сказать поточнее, обыденно. Всего только и стоило принять приглашение местных, парижских, анархистов. Собрались у кого-то на квартире, там, где улица Патай еще не пересекла Бульвар Массены и не превратилась в обсаженную каштанами авеню Жюль-Кутен. Правду сказать, многих каштанов уже не хватало: за войну их растащили на дрова. На площади Согласия растопырились, уставились в чужое небо трофейные немецкие гаубицы; пушки попроще и поменьше выставили на Елисейских полях, их впечатленные гости смотреть уже не пошли. Там и сям встречались груды щебня: снаряды сверхдальнобойных германских орудий «Колоссаль» все же достигали Парижа. Бомба цеппелина проломила крышу неглубокого тоннеля метро, и сейчас в огороженной дыре, уже обставленной лесами, лебедками, механическими мешалками для раствора, возились рабочие.

Гости остановились перед ограждением, опасливо заглядывая в черный провал.

– А помнишь, Батько, сказывал Корабельщик, будто в Москве такую же подземную чугунку делать станут? – адъютант Сашко Лепетченко полез было чесать «потылицу», но застеснялся насквозь крестьянского жеста.

Махно кивнул:

– И в Екатеринославе тоже можно. Говорил, имеет смысл там тратиться, где населения более полумиллиона. Так-то простой трамвай дешевле.

– А площадь Согласия называется в честь военного союза?

– Просто в честь Согласия, – ответил образованный Аршинов. – Хотя, вообще ты прав, Сашко. Союз Англии, Франции и Северо-Американских штатов так и называется по-французски: «Антанте Кордиаль», Сердечное Согласие.

– Ну, пошли на станцию, – пригласил сопровождающий. – Париж большой город, нам сейчас на другой конец ехать, чуть ли не до самого Иври.

– А что там, на другом берегу, чернеет? Неужели от взрыва? Видел я такое под Каневым, где Слащева на ночевке морскими пушками накрыло. Точно так земля вывалена.

Сопровождающий поморщился:

– Был розарий, много сортов. Сады Тюильри, последний образец парковой архитектуры. Тоже снаряд попал… Едемте, камрады, вон уже ажан косится нехорошим глазом. Вы-то делегаты на конференцию, а я-то в розыске.

Парижскую полицию девятнадцатого года злить не стоило. К мирной конференции съехалась половина Европы. Помимо порядка на всевозможных митингах, демонстрациях, пресс-конференциях, помимо сбережения драгоценных тел высоких гостей, полиция отчаянно вычерпывала чертову прорву набившихся в Париж карманников, карточных шулеров, сутенеров, почтово-телеграфных мошенников, гадателей на картах, костях и священных книгах, жонглеров и жиголо, уличных пророков и кликуш… Словом, парижские ажаны и без Махно нисколько не скучали.

Так что гости следом за проводником добрались до ближайшей станции той самой подземки, оплатили по двадцать пять сантимов за места в первом классе. «Во втором карманников море, ” – буркнул сопровождающий, – «боком нам выйдет экономия». Прошли на перрон: бетонная труба, неприятно напомнившая Махно сырые стены Бутырской тюрьмы. С грохотом и лязгом подкатил квадратномордый состав; чтобы открыть створки ржавых дверей, сопровождающий привычно рванул железный рычаг на боку вагона.

Внутри вагона оказались деревянные лавки. Названий остановок никто не объявлял, сопровождающий напряженно вглядывался в крупные буквы на синем фоне, мелькающие на каждой станции.

– Метро строили и во время войны, – сопровождающий улучил момент в лязге. – А еще мы тут совсем недавно забастовку сделали. Машинисты и механики метро вытребовали повышение ставки.

Махно переглянулся с Аршиновым, вспомнил черные знамена, ветер, степь и март; землю, гудящую под последней атакой корпуса Улагая, захлебывающийся стрекот пулеметов, нервные залпы винтовок, скрип сабли по кости… А хорошо бы в самом деле обойтись простой забастовкой! Да, верно, нет иного пути. Вон вокруг знаменитейший Париж, люди все культурные, даже нищие читать умеют. Всякий рабочий и даже дворник имеет свою любимую газету. А все равно воевали так, что страшно вспомнить. Чем умнее, тем страшнее черта на поле боя выпускают…

– После войны хотя бы свет во всех вагонах включают, – успел еще прибавить сопровождающий. Поезд снова лязгнул, загремел, завыл электромоторами, нырнул в черноту тоннеля и полетел на противоположный край Парижа, к предместью Иври, где путешественники вышли опять на поверхность и зашагали по той самой улице Патай к снятой квартире – нетопленной, но в Париже май достаточно теплый.

Махно с Аршиновым, и Сашка тоже, несли высокие стопки книг, укутанных в плотную коричневую бумагу, перевязанные толстым шпагатом. Приехав на конференцию, и просто зарегистрировавшись в числе делегатов, вовсе не планируя лезть на трибуну или покорять столицу Франции, Махно большую часть времени потратил на закупки анархической литературы, особенно по школе Ферера.

Весь ужасающий обывателя анархизм школы Ферера заключался только в том, что уроки закона Божьего в ней не имели определяющего места, а относились к разделу «прочая культура стран и народов мира», соседствуя там с кратеньким описанием буддизма, синтоизма, ислама, языческих верований дикарей. В остальном школа оставалась школой – с партами, классами, строгими учителями и непреложной дисциплиной.

Подошли к четырехэтажному «доходному» дому, где анархисты снимали просторную квартиру. Сейчас по всем комнатам валялись вперемежку стопки прокламаций на французском, китайском, русском – подоспел вчерашний заказ, про себя отметил Аршинов. На прокламациях спали проезжие анархисты. В гостиной постоянно кто-то ставил на стол свежую бутыль дешевого красного вина; впрочем, во Франции и дешевые вина давали заметную фору дорогим напиткам иных земель. Закусывали так же кто чем. Вот и сейчас вошедшие сделали взнос на общую кухню, выгрузив пачку свежих длинных багетов, небольшой кусочек сыра, еще меньший кусок буженины.

За столом бодрствовали человек шесть, все в тогдашней мужской униформе: черный костюм-тройка, то бишь с жилеткой; туфли, рубашка, галстук. Шапочки, каскетки, плоские фуражки рабочих окраин, щегольские котелки вполне мирно и равноправно соседствовали на вешалке в передней.

Махно сотоварищи одевались так же, решив не дразнить гусей анархистскими кожанками поверх алых шелковых рубашек; вот разве что без оружия никто не обошелся – ну так в квартире анархистов пистолет или револьвер носил каждый.

– Поприветствуем гостя из Китая! – вошедшим тут же сунули в руки стаканы с уже налитым красным. Гость – великий Жан Отстон, ученик самого бельгийца Реклю – поднялся и вежливо поклонился.

Расселись, выпили за гостя. Сашка Лепетченко спросил вполголоса:

– Что-то не китайское лицо, а?

Жан Отстон, которому слова перевели, засмеялся:

– Я природный бельгиец, как и мой учитель, месье Элизе Реклю. Я печатал, в числе прочего, и работы вашего Кропоткина. Ах, как же давно это было!

Рассевшись, все выпили еще и за Кропоткина.

– Его работы сейчас издает московское правительство, миллионными тиражами, – довольно прищурился Аршинов. – Мы передавали ему привет и подарки: еду, деньги от украинских повстанцев. Петр Алексеевич знал, что мы едем на конференцию и просил передавать привет старым знакомым; должно быть, это вам?

Выпили еще раз, за нержавеющую дружбу, за общее дело. Тут уже пришлось и закусить даже русским гостям.