355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Бобров » Ход кротом (СИ) » Текст книги (страница 26)
Ход кротом (СИ)
  • Текст добавлен: 2 января 2020, 22:00

Текст книги "Ход кротом (СИ)"


Автор книги: Михаил Бобров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

– Но как же вы оказались в Китае? – не отставал заинтересовавшийся Лепетченко.

– О, молодой человек, я, знаете ли, музыкант. – Чернокудрый, чернобородый Отстон приосанился. – Сам Дебюсси высоко ценил мою работу о новой системе музыкальной нотации, как альтернативу диатонической системе. Новое искусство, понимаете ли, требует новых нот. Я сделался известен, и китаец Лю Юин перевел книгу на китайский… Дайте-ка подумать… Ага, это случилось в год падения метеорита, где-то у вас, в Сибири.

– Одна тысяча девятьсот восьмой, – кивнул Аршинов, – на Подкаменной Тунгуске. Ссыльные рассказывали.

На этих словах Махно, зная инопланетную природу Корабельщика – хоть и не особо в нее верящий – вздохнул. Может статься, это его корабль тогда и прибыл?

– Волос мой тогда был еще рус, и даже в полицейских ориентировках писали, что-де «ликом я подобен Христу», – гость хватил еще стакан вина, рассеяно зажевал клинышек сыра, вздохнул:

– Я получил ваш русский паспорт, хоть и не с такими приключениями, как описано у господина Марка Твена. И уехал сперва в Россию, а там и в Китай. Через два года, в одиннадцатом, там произошла Синьхайская революция. Династия из Дацина полетела под откос истории…

– Совпадение? – провожатый с нарочитой важностью поднял указательный палец и сам же себе ответил все тем же заговорщицким тоном:

– Не думаю!

Выпили еще. Пожевали пресного, тощего, дорогущего послевоенного мяса. Поглядели все на гостя, и тот не замедлил:

– Ах, что это было за время! Между прочим, – подмигнул сразу всем Отстон, – премьер Цай Юаньпэй еще тогда предлагал выделить анархистам остров для создания на нем анархической республики.

Аршинов и Махно переглянулись, обведя взглядами комнату. Дешевые обои, высокие, пыльные потолки, мебель в пятнах от погашенных сигарет. Растворенное окно впускает слабое тепло начала лета.

– Да-да, русские камарады, я рукоплещу вашему исключительно удачному опыту, – музыкант сделал рукой некое подобие реверанса над разнокалиберными бутылками. – Но, с вашего позволения, закончу. Через год после революции тот же премьер Цай Юаньпэй объявил конкурс на новый гимн. Вот я и написал музыку. А слова взяли в рукописи второго века…

Композитор поднялся, вилкой дирижируя невидимому оркестру:

 
– Как широко благодатное небо,
Как ясно его сияние,
Его свет захватывает, как солнце или луна,
Как оно оживает от рассвета к рассвету…
Собрание вежливо и коротко похлопало.
 

Жан Отстон поклонился, сел на место и завершил повесть:

– Мой приятель Ван Жунбао прибавил всего лишь одну строчку: «Времена изменились, и страна больше не находится под властью одного человека». Гимн исполняли в апреле тринадцатого, в Европе стоял еще мир. А сюда я прибыл, как и вы, на конференцию. И, камарады, мне весьма интересно, что там у вас происходит. Шутка ли, успешно действующая анархическая республика!

– А в самом деле, расскажите же, как там, у вас? – посыпалось тут же со всех сторон.

– У власть имущих агенты, шпионы. У нас ничего нет. Мы читаем о России лишь в газетах, а там такое!

– Я только с вашим приездом понял, что русские не кушают людей! – несколько сконфуженно пробасил низкорослый усатый мексиканец. – А, скорее всего, и никогда их не ели!

– О да, расскажите и нам, – заговорили на дальнем конце стола классические рыжеусые немцы. – У нас тоже сейчас республика, но не анархическая. Ближе к социал-революционерам.

– Стойте, товарищи! Стойте! – поднялся над уставленным разнокалиберными бутылками официальный квартиросъемщик, Эмиль Арман, тоже известнейший на то время анархист. – Пусть наши гости сделают большой доклад, всем. Ведь не только анархисты, но и обычные люди вовсе ничего не знают о ситуации в России.

– Точно! Снимем большой зал!

– Билеты окупят все наши расходы! – закричали со всех сторон. Эмиль немедленно телефонировал знакомому театралу, Жан Ажальбер обязался нарисовать лозунг.

Поднялся высокий месье в отличном костюме – гости сразу поняли, что это его щегольская шляпа на вешалке третья справа.

– Месье! – начал он вместо привычного «камарады». – Я построил завод по производству шрапнельных снарядов, на набережной Жавель.

– А! – закричали все, – вблизи Эйфелевой башни! Так мы знаем вас!

– Прошу не разрушать мое инкогнито! – внушительным жестом господин отмел возгласы. – Я хочу только сказать, что завод сей построен полностью на русские деньги, кои мною получены через русского агента, графа Игнатьева. Заказ на выпуск шрапнельных снарядов для России. Я заложил собственное заводское оборудование и земельный участок с действовавшим на нём на тот момент заводом шарикоподшипников. Строительство завода было завершено в рекордные сроки – всего за четыре месяца…

Месье повел над столом крепкой ладонью с длинными сухими пальцами:

– Смею заметить, что заказ я выполнил с минимальным опозданием и без единого процента брака. Нынче же я переоборудую завод на выпуск автомобилей.

Сделав паузу, таинственный незнакомец с характерным носом виленского еврея, с жестким выражением борца в позе, сжатых губах и резких жестах, провозгласил:

– Завтра я через профсоюз выведу на площадь под Эйфелевой башней весь персонал. Мне полиция ничего не посмеет сделать. И там-то наши гости пусть и выступят! Это будет нечто! О, это будет шок! Старый Париж содрогнется! Не сомневайтесь!

Месье снова коротко поклонился – французы заменяли этим жестом тысячи слов – сел и налил себе красного.

Таким вот образом, прежде, чем Аршинов и Махно успели оглядеться, все уже оказалось наилучшим образом обстряпано.

– А сейчас лучше пускай наши гости споют «немецкую» песню, – подмигнув сразу всем, предложил их гид по Парижу, Боря Энгельсон, уехавший еще при царе и занимавшийся именно что печатью всевозможных прокламаций, книг и статей анархистов. Он-то и устроил гостям покупку книг.

Немцы оживились. К столу подтянулись просыпающиеся там и сям эльзасцы. У большинства из них тексты листовок отпечатались на щеках, запястьях и лбах: кто чем лежал на стопках бумаг.

Сашка Лепетченко принял гитару. Для Махно нашлась гармошка. Седой Аршинов только расстегнул воротник, чтобы «подтягивать на басах», как он это называл. Снова выпили все по стакану красного – «для голоса», и Сашко начал, делая паузы для перевода после каждой строки:

 
– На Розенкаймерштрасс открылася пивная,
Там собиралася компания блатная.
Там были Лоссов, Зайссер – третьего не знаю —
И с ними гвоздь программы Эрих Людендорф.
 

Боря зачастил на немецком со скоростью французского; французам переводил вполголоса сам Аршинов – на таком-то уровне и он язык знал.

 
Три комитетчика и генерал-полковник,
Который вел себя как чистый уголовник,
Хоть шил костюмы элегантно, как у лорда,
и регулярно декалоном брызгал морду.
Пока всё это вдохновенно заседало,
Явилась банда из соседнего квартала,
Чье руководство недвусмысленно сказало,
Что тоже хочет строить новый мир…
 

Немцы невежливо заржали. Все сдвинули стаканы, пока Сашко и Нестор жарили проигрыш. Поймавший ритм Отстон оттенил двумя вилками прямо по столешнице; Сашко затянул молодым голосом дальше:

 
– Их козырной, войдя походкой пеликана,
Достал волыну из жилетного кармана
И, показав ее почтенному собранью,
Откорректировал программу заседанья.
Держа пистоль, как держат ручку у трамвая,
Он им сказал: «Стоять, бояться, я стреляю!
Я вас прошу, нет, я вас просто умоляю
Пройти со мной в отдельный кабинет!»
Но пацаны уединяться не хотели —
Они без этого порядочно вспотели,
Решая в приступах кишечного расстройства
Больной вопрос о государственном устройстве.
 

Тут уже засмеялся и мексиканец, разобравший французский диалект Аршинова. Выпили еще по чуть-чуть: мешали слезы от смеха. Музыканты выдохнули, гармошка с гитарой зарокотали глубоко, внушительно:

 
– Они сказали, сделав пакостные лица,
Что не получится у них договориться
По многим пунктам продовольственной программы,
И прочь пошли, поправив белые панамы.
Но Геша Геринг был натурой очень пылкой,
Он двинул Лоссова по кумполу бутылкой,
А всех оставшихся пырнул столовой вилкой
и, наконец, консенсуса достиг.
На «новый мир» всё это было непохоже.
Вдвоем с приятелем мы получили тоже,
И из пивной нас вышвырнули разом,
С побитой мордою и синяком под глазом.
 

Тут все повалились кто куда, и даже загадочный месье, державший простенький стакан с дешевым вином как бокал с бордо лучшей марки и лучшего года, заулыбался неожиданно детской улыбкой.

 
– И вот, пока мы все лежали на панели,
Раздались выстрелы и пули засвистели,
И всех участников, как говорят поэты,
На мостовую положили вниз портретом.
И так накрылася фартовая пивная,
А с нею вместе и компания блатная.
Ах, где вы, Лоссов, Зайссер – третьего не знаю —
И гвоздь программы, Эрих Людендорф?
 

– Вот! – гордо выпрямился Сашко, утерев губы. – Пускай дрожат буржуи. Вчера мы были, как собаки. А сегодня у нас есть свое государство, наша Приазовская Республика! И уже послезавтра мы будем заседать на равных в царском дворце, в самом центре Парижа!

* * *

В самом центре Парижа, в особняке, где даже камин горит вежливо, изящно, без вульгарного треска и провинциального искрения, толстый седой джентльмен с узнаваемым лицом бульдога, с непременной толстой сигарой в углу вечно недовольного рта, облокотясь на стопку не слишком секретных бумаг, выслушивал портье:

– Сэр… К вам некий моряк, но форма мне, к стыду моему, незнакома, и я лишен удовольствия назвать вам его подданство и звание. Он просит передать, что имел удовольствие встречаться с вами в Саутенд-оф-Си, на Шобери-коммон-роуд.

Джентльмен с видом крайней заинтересованности вынул сигару и отложил ее в нефритовую пепельницу:

– Просите, немедленно.

Портье исчез. Прошло несколько томительно-долгих секунд, и в превосходно обставленную комнату, освещенную двумя высокими окнами, вошел прекрасно знакомый джентльмену персонаж… Джентльмен едва не назвал его человеком.

Портье придвинул второе кресло, переставил на столик плоскую бутылку с надписанной от руки этикеткой, два стакана, серебряную чашу с кубиками льда, после чего тактично исчез.

Джетльмен и матрос уселись перед камином; беседу начал матрос:

– Месье Vogan передал пожелание о встрече с вами. Признаться, и мне самому интересно. Когда еще так вот запросто поговоришь с человеком, планировавшим твою ликвидацию. Правда, с одним таким я уже побеседовал; для него это не слишком-то хорошо закончилось.

Джентльмен, пока не отвечая, разлил виски:

– Лед, прошу вас, по вкусу. Я обдумал и ваше появление, и ваши действия… Пришел к несколько парадоксальному выводу: вы слишком свободны.

Матрос несколько удивленно поднял брови. Джентльмен хмыкнул:

– Вы абсолютно уверены, что вас не на чем поймать. Как будто для вас тут все игрушки. Вам совсем ничего не страшно потерять?

– Ваш русский коллега… – матрос погремел кубиками льда в стакане, – именно это и говорил. Кстати, пользуюсь возможностью поблагодарить вас за позицию в отношении русских делегаций. Для меня не секрет, что все важные решения планировась принять на заседаниях «Четверки», а всех прочих лишь ознакомить. Благодаря вашей настойчивости, проблемы Германии, Венгрии, России получат хотя бы освещение в международном дипломатическом окружении, уже немало.

Джентльмен заглотнул виски как воду, проворчал:

– Проблемы… Разве само понятие «проблемы» применимо к существу, подобному вам? Вы не нуждаетесь в пище, насколько мне известно. Вам нет нужды зарабатывать на пропитание. Вы ведете себя, словно бессмертны в обоих смыслах.

– В обоих?

– Словно вас нельзя убить и вы не умрете от старости, – выдохнул джентльмен с клубом дыма от сигары. Дым тотчас утянуло в камин. Джентльмен проводил его чуть заметным движением взгляда и решительно спросил:

– Так зачем же вы здесь, на Земле? Только не врите о филантропии, не поверю. Что дает ваша помощь русским, я и так знаю. Мне интересно, что вся эта история дает лично вам?

Собеседник молчал несколько томительно-долгих минут. Наконец, произнес раздельно, тщательно выговаривая слова:

– Мне предстоит учиться быть сильным, правильно пользоваться всеми возможностями.

Джентльмен фыркнул:

– И вы так просто говорите мне это?

Матрос тоже фырнул, звякнул кубиками льда в опустевшем стакане:

– Ну вот вы узнали это про меня – и что? Что дальше? Чего вы этим добьетесь?

– Хороший вопрос… Честно говоря, я даже вам завидую. О, не только молодости, хотя и ей тоже. Но вот эта жуткая и беспощадная, сладкая и…

Джентльмен со стуком поставил опустевший стакан, пошевелил в воздухе пальцами, буквально нащупывая ускользающее определение:

– …Страстная! Да, страстная свобода принимать любые решения. Без оглядки на парламент, короля, традицию, мнение света…

– Вам бы родиться Кромвелем, – усмехнулся матрос, разливая по третьей.

Джентльмен хихикнул:

– Раскрываю глаза: мама, я Черчилль!

В молчании снова засыпали льдом стаканы. Джентльмен вздохнул:

– Империи выгоднее дружить с вами. Пускай даже вы развиваете большевиков. Я спокоен, ибо знаю: там все держится на вас. После вашего исхода… Все рассыплется, как бы вы ни тешили себя мечтами.

– Отчего же?

– Для ускорения прогресса обязательно насыщение среды капиталами, человеческими ресурсами, прикладными научными знаниями и технологиями, элементарной базой для реализации текущих задач. Необходимы постоянные вызовы, не дающие остановиться на достигнутом. У вас худо-бедно действует последнее условие, но первых ваши соратники не то, чтобы не исполняют – они даже не понимают, насколько важна среда. Рабу достаточно лавки в бараке, незлобного надсмотрщика и хорошей кормежки… – тут, кстати, джентльмен с удовольствием выпил виски, причмокнул. – А взять хотя бы нашего средневекового виллана, воспетого вдоль и поперек Томми Аткинса. Томми уже подавай дом, жену, веселых детишек, мудрых стариков. Церковь, деревенский трактир, уверенность в защите сеньора и правоте монарха перед Богом. Ярмарку по воскресеньям с петушиными боями, с метким стрелком Робином Локсли, баллады о мельниковой дочке, сказки о Сарацинском заморье…

Джентльмен поставил снова опустевший стакан:

– Вы хоть приблизительно представляете себе, насколько много потребуется этому вашему «хомо новус», коего вы пытаетесь выковать «молитвой Марксу»? Сколько крестьян вам понадобится для содержания одного-единственного коммуниста?

Матрос тоже допил и тоже стукнул стаканом.

– Я знаю. Мне представлять незачем. Сам видел. Читал мемуары.

– Империи выгоднее дружить с вами, – вздохнул джентльмен. – Только я бессилен убедить ее в этом.

– Благодарю за намек, – матрос подбросил на ладони черную пластинку, потом все же убрал в карман, проворчав: «Vogan умен, однако, план дороже…»

– Да я и не взял бы, – не поворачивая головы, отозвался джентльмен. – Вы же через эту штуковину меня слушать станете? Ничего личного, политика. Так?

Матрос разлил остатки по стаканам и отсалютовал своим, бросив кровавые отблески каминного пламени на стопку несекретных бумаг.

Дженльтмен повернулся к огню, прищурился и выпустил еще несколько клубов. Проворчал тоном засыпающего сторожа:

– Кстати, о русских делегациях. Какова будет ваша позиция по царским долгам… Если не секрет, разумеется?

Собеседник улыбнулся самую чуточку ехидно:

– Никакого секрета. Долги мы признаем только вместе с наследством.

– То есть?

– Вклады. Вклады царской семьи, вклады всяких там толстосумов, попадающие под конфискацию. Если вы признаете наш суверенитет над этими суммами, мы взаимно признаем и наши обязательства. Мы не отказываемся оплатить кредиты умершего дядюшки, но лишь при условии наследования за ним. Понятно?

Джентльмен хмыкнул:

– На это никто не пойдет. Почему бы вам просто не скинуть все обязательства на Крым? Я, грешным делом, думал, что вы для того и даровали Романову автономию.

Матрос развел руками:

– Нам необходимо признание. Мировое признание нас легитимными наследниками. Вопрос вкладов здесь вторичен. Деньги можно заработать. Золото намыть еще. А юридическое признание сбережет нам несколько лет времени. Время же запасать в консервы невозможно.

– Даже для вас?

– Даже для нас.

Джентльмен кивнул:

– Что ж, превосходный повод заболтать вопрос. Вы совершенно правильно его ставите, дрязги о наследовании тут понятны всякому. Конечно же, свои вклады сбежавшие эмигранты, по большей части, люди не последние, никому не уступят. А тогда и выплаты по долгам сделают всем ручкой… И вы не при чем, и «Лионский кредит» останется с носом… Ах, как жаль, что мы не можем дружить! Мы бы такие дела проворачивали!

– Проворачивать разные дела не обязательно с друзьями.

– Благодарю за намек, – джентльмен махнул рукой. – Завтра под Эйфелевой башней митинг. Открытое выступление вашего протеже. Месье Ситроен выведет свой завод, а полицию он уже купил. Уж если ему позволили вывесить свою рекламу на самой Эйфелевой башне… Войдя в сделку с профсоюзами, Андре надеется избежать забастовок и на этом обставить братьев Пежо. Вот и заигрывает с анархистами. К тому же, Андре азартен по натуре. Не удивлюсь, если однажды проиграет все свои фабрики где-нибудь в казино… Пойдете?

Матрос кивнул:

– Интересно послушать. Наверняка же явятся здешние белогвардейцы.

* * *

Белогвардейцы в Париже водились изначально. Ведь именно во Франции базировался Русский Легион, солдаты коего революцию не приняли, продолжая сражаться на стороне Антанты против Германии. Вдобавок, после революции здесь осело множество мигрантов, многие из которых работали у того же Ситроена и вовсе не нуждались в откровениях Махно, зная Россию еще и получше Нестора Ивановича. Понятное дело, представителями России на парижской конференции они считали вовсе не большевиков… И уж тем более, не украинских анархистов!

Сейчас человек сто самых активных эмигрантов толкались на набережной, примерно в километре от назначенного места митинга, переругиваясь между собой.

– … Как ни старались затем большевики перещеголять самодержавный режим, и они должны были уступить перед гневом народа. Неужели из всего этого не ясно, что не военно-полевые суды, не цензура укрепляют власть, а доверие народа!

Полному господину в котелке и костюме для визитов горячо возражал молодой человек в рваной шинеле и разного цвета сапогах:

– Но, чтобы заслужить это доверие, нужно, прежде всего, чутко прислушиваться к голосу народа! Идти не против трудящихся масс, а вместе с ними. Только тогда будет действительно твердая и сильная власть. Пора понять это!

В Крыму за такие речи молодого бы уже били. Вместе с трудящимися массами, надо же! Но тут все же был Париж; эмигрантам хватило ума понять: раз большевики загнали их к станкам чужой страны, старые крики за «Православие! Самодержавие! Народность!» уже не проходят. Черт побери, ведь они сами-то сейчас кто? Токари, таксисты, инженеры, дворники, разнорабочие… Проклятые красные превратили всех их в ту самую трудящуюся массу!

Ничего не решив, толпа двинулась к подножию решетчатой башни, возносящейся к небу изящной, вогнутой со всех сторон, иглой. Давно ли великие литераторы, властители дум, сам Эмиль Золя! – писали: «Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы и любители красоты Парижа, искренне выражаем наше возмущение во имя защиты французского стиля, архитектуры и истории, против нецелесообразной и ужасной Эйфелевой башни». А сегодня вот, символ города.

Символ нового времени, новой ужасной эпохи, эпохи конструкторов, механиков, черного дыма фабричных труб, эпохи решетчатого железа.

И этот черно-красный воробей на трибуне у подножия, вещающий кому – парижанам! Парижанам, придумавшим самое слово «коммуна» за сто лет прежде рождения воробья?

– … Капитализм решает все вопросы концентрацией ресурсов в одних руках! За счет грабежа рынков сбыта. Ему нужно постоянно расширять рынки сбыта, через оборот денег и товара работает все остальное. Для ускорения оборота можно уничтожить товар, можно потратить деньги на что-то ненужное. Лишь бы колесо крутилось все быстрее. В конечном итоге, оно и перемелет планету!

Белогвардейцы присоединились к все густеющей толпе слушателей. Парижане толкались с разинутыми ртами: ладно здешние анархисты, но русские? Страшные коварные русские, о которых вовсе доселе никто ничего не знал? А ничего, вблизи так и на людей похожи. Вот говорит седой, высокий, с хорошо поставленным басом, сразу на французском, хоть и с дичайшим акцентом:

– Коммунизм решает эти вопросы перераспределением ресурсов! Прежде всего нужно гарантировать жизненные потребности основной массы населения. За счет коллективных усилий быстрее получается концентрировать ресурсы, выделить лишние, направить их на нужды общины, предприятия или более крупных объединений. Поле одного крестьянина недостаточно для правильного севооборота, и без этого невозможны хорошие урожаи. Поле коммуны достаточно велико для восьмипольной системы, удобно для обработки техникой, что приносит недоступные одиночкам урожаи…

Сделав передышку, Аршинов осмотрел прибывающих людей. Белые притащили под полами кастеты, обрезки труб, арматуры со строек. Но и парижские анархисты не дураки подраться. Вон, топорщатся одежды от припрятанных дубинок, вон мелькает стальная цепь. Ажаны смотрят с ленивым интересом. Тут все понятно: у них приказ не лезть, только не выпускать кашу из бочки. Пусть леваки с понаехалами уничтожают друг друга: Париж, чай, не каучуковый, не растягивается.

– … Обе системы способны поднапрячься и выдать что-то жизненно важное. Обе системы способны к длительным усилиям. И обе системы имеют слабые места, где происходят регулярные поломки. Случайные, намеренные от диверсий, запланированные. Огромное влияние окажет менталитет! Личные жизненные ценности, навязанная извне пропаганда и тому подобное. Все это мы должны понимать. Чтобы достичь успеха, социология и психология нужны не меньше, чем экономическая теория!

В паузу вклинился тонкий задиристый вопль:

– Знаем ваши теории! «Кто был никем, тот встанет в семь!»

– Не навоевались, православные? – Нестор хлопнул Аршинова по плечу:

– Переводи! Слушайте меня, завтрашние парижане, слушайте, вчерашние русские!

Снова колыхнулась обтрепанная белая сотня, и снова не полезла в драку, обманывая себя мыслями, что можно узнать нечто новое и важное.

Правда заключалась в том, что драка никого уже не могла спасти.

Махно заговорил отрывисто, не забывая о паузах на перевод:

– Белое движение не завершилось победой потому! Что не сложилась белая диктатура! А помешали ей сложиться центробежные силы, вздутые революцией, и все элементы, связанные с революцией и не порвавшие с ней! Против красной диктатуры нужна была белая концентрация власти!

И вздрогнул Николай Львов, бывший деникинец: ведь именно такими словами набрасывал он контуры статьи в «Белое движение». А Махно продолжал, и видел, что хорошо подготовило его черное зеркальце. То там, то здесь белые узнавали собственные мысли, замирали и задумывались.

– … Чего хотели красные, когда они шли воевать? Мы хотели победить белых и, окрепнув на этой победе, создать из нее фундамент для прочного строительства своей коммунистической государственности. Вот чего хотели белые? Вы хотели победить красных. А потом? Потом – ничего! Лишь только дети могли не понимать, что силы, поддерживавшие здание старой государственности! Уничтожены, стерты до основания! И что возможностей восстановить эти силы не имелось никаких. Победа для нас была средством, для вас – целью, и притом – единственной. Есть ли здесь барон фон Раупах? Это из его статьи!

– Я только неделю назад задумал эту статью! – закричал названный из толпы. – Откуда вам это знать?

Махно состроил демоническую улыбку:

– А вот из Милюкова, хотите?

– К черту Милюкова! – закричал господин из белой сотни, одетый бедненько, но чистенько. – Я был в Одессе при Врангеле. Там всю союзную помощь воровали пароходами! Да я молился! Молился, господа! Глядя на эти сонмища негодяев, на этих разодетых барынь с бриллиантами, на этих вылощенных молодчиков, я чувствовал только одно! Я, Наживин, русский писатель, просил: «Господи, пошли сюда большевиков, хоть на неделю, чтобы среди ужасов чрезвычайки эти животные поняли, что делают!»

Вокруг Наживина образовалось колечко пустого места.

– Ты что несешь, Иван!

– Все он правду сказал, хоть и красный!

– Какой я тебе красный! Я с Кутеповым Екатеринодар брал! Я был в белой армии! У меня вот шрам от буденновской шашки!

– А у нас в Ялте ровно год назад состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии. Никто не понял горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии много больше порядка и дисциплины, чем у нас. Грандиозный скандал! Чуть не избили лектора, одного из самых идейных работников нашего национального Центра! Особенно обиделись, когда Котомин отметил, что в красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелит любой комиссар или коммунист.

Люди закрутились от одного крикуна с другому, даже ветер с реки уже никого не отвлекал. Даже ажаны напряженно вслушивались в низкий рык Аршинова, исправно переводившего, что успел и умел из бурлящей в белой сотне выкриков.

– Барон, как вы смеете!

– Смею! Будь я в своем имении барон Будберг, я не посмел бы. А в Париже дворнику больше позволено, чем в России дворянину и патриоту! Я с Колчаком уходил, и вот что я вам скажу. Нами поставлена громадная кровососная банка больной России. Но! Переход власти из рук советских в наши руки не спасет Россию. Надо что-то новое, что-то до сих пор неосознанное. Тогда еще можно надеяться на медленное возрождение. Не знаю о большевиках, но нам у власти не быть, и это даже лучше!

– Лучше? Ах вы шкура, барон!

– Успокойтесь, господа! Угомонитесь! Перед французами стыдно! Вот, скажут, истые дикари. Правильно их большевики побили… – сделавший это замечние человек сразу же использовал наступившую тишину, чтобы спросить у Махно:

– Эй! Господин большевик!

– Анархист!

– Хорошо, анархист! Объясните нам кратко, чем ваш строй лучше?

Тут Аршинов отозвался быстрее:

– Французких булок на всех не хватит при любом раскладе. А вот черного хлеба хватит всем. Никто не облопается, но никто и не останется голодным, понимаете вы это?

Люди настороженно заворчали, однако же позволили оратору завершить прерванную речь; Аршинов, как любой хороший теоретик того времени, чувствовал настроение собравшихся и задуманный доклад завершил быстро.

В прениях никто на трибуну не вылез. Понятное дело, происходи все в том же Крыму, да хоть в селе Замудохино Урюпинского уезду – на русской земле! – любой белый нашелся бы с возражением. Там-то каждый был поручик Голицын, офицер и князь!

А когда ты проигравший войну парижский таксист, и сегодняшний митинг для тебя неполученные сто франков… Закладную за автомобиль, между прочим, еще выплачивать и выплачивать; кроме того, ежемесячный платеж за лицензию уже послезавтра… Ладно еще, холостой: семейные стреляются раз в месяц, как по расписанию.

Что ты возразишь?

Побежденные должны молчать.

Как зерна.

Парижане долго еще трещали, сбившись в кружок вокруг трибуны. Задавали непременный вопрос: «Правда ли, что у коммунистов жены общие?» Русские молчали угрюмо, не смея ни уйти, ни возразить.

Со стороны реки, от артиллерийского завода Ситроена, к ним подошел рослый матрос в старорежимной форме, вовсе без алых звезд или там бантов. Однако же все белые сразу отнесли нового персонажа не к своему кругу, а к тем, кто выступал с трибуны.

– Что, бедствуете? – очень просто и негромко спросил матрос; но почему-то его четко и ясно расслышали все эмигранты, и не расслышал почти никто из окружающих французов. Не ожидая ответа – и так все понятно – матрос объявил:

– После конференции будет принят золотой червонец. Тогда же откроется советское посольство. Идите все туда с повинной. На ком нет крови гражданских лиц, сможет вернуться. Перевезем сами. Семьи, у кого есть, примем.

– А что нам там делать?

– Да уж я вам найду применение. Всяко получше, чем парижские улицы мести.

В руках матроса словно бы волшебством возникла колода карт… Чистых карточек, раскрашенных с изнанки тремя полосами: черной, зеленой, белой.

– Наркомат информатики спрашивайте, господа бывшие угнетатели, а нынешние угнетаемые.

– А кто с долгами?

– Плевать, – улыбнулся моряк, – этих мы повезем вроде как на расстрел, а на такое добрые культурные европейцы вас всегда выпустят.

Матрос протянул обеими руками две стопки карточек, за которые даже не вспыхнула драка. Люди угрюмо расхватали картонные прямоугольнички и разошлись – иные почти бежали! – не смея до конца поверить в ослепительную вспышку надежды.

Матрос же ввинтился в толпу и уже говорил какому-то лощеному месье, напрасно пытающемуся отгородиться репортерским блокнотом:

– Я вот не понимаю всех этих споров про памятник Марату или там Людовику. Конечно, надо ставить! Оба! В самом центре города. И чтобы под постаментом у каждого домкрат с монетоприемником. Идет якобинец, бросает в щель десятку – Марат чуть поднялся, а Людовик немного опустился. Идет верный монархист, бросил десятку – все наоборот. Месье, вы только подумайте: все день и ночь примутся работать, чтоб немного приподнять своего кумира, врага же опустить. Вот вам и суммы на устройство метрополитена!

Ошарашенный месье только глазами хлопал, а матрос тем временем брал за пуговицу корреспондента знаменитой «Le Matin», то есть: «Утро»

– Господа, вот вы при каждом перевороте монументы прежних вождей взрываете, а это расточительно. Учредите Парк Ненужных Памятников имени Черепахи Тротиллы!

– Господин… Э-э… Большевик! В сказке о Пиноккио черепаха Тортилла.

– А в нашей сказке Тротилла. От слова «тротил», ведь чем обычно революционеры памятники сносят? Учредите парк! Историки и туристы туда бы ходили приобщаться к наследию прошлого. Вот где можно всех держать вперемежку, авось там бронзовые цари с каменными революционерами не подерутся.

– Ну что, Нестор Иванович, – поднял взгляд матрос, добравшись до трибуны. – Со своей стрелкой вы отлично управились, мне бы так. Завтра не робейте там, в Версале. По здешнему счету, у вас ведь получилось государство вполне приличного размера.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю