Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

Костя поглядел в окно со своей, левой стороны. Окно чистое, а все же мир за ним как будто отрезан. Все другое. Перелески, рыжие лучи закатного солнца, молча провожающие поезд бабы на полях, темнеющие хаты на склонах.

– … Вот, а вокзал сразу под огромный купол. Пятьсот шагов поперечина, поезд наш целиком влезет. Стальные ребра, плиты бетонные. Откуда привозили, не спрашивай, сам не знаю. Там тоже академиков бегало, сколько я дома просто грамотных не видел. Как же, Соцгород! Первый в стране!

– А что не остался? Работы не нашел?

– Работы там хоть жопой жри, – Костя вздохнул. – Эх, да чего тут вилять. Зазноба моя, как узнала, что казак, то и послала… Далеко, в общем. У нее казаки родных порезали.

Костя махнул рукой и сказал ровным, «служебным» голосом:

– Добро, пошел я.

– Выход разрешен, – отозвался машинист, помечая на контрольном листе время. Помощник вышел на мостик вдоль котла. Крепко перехватывая холодный тонкий поручень, добрался до носового фонаря. Влез на ступеньку, сжав зубы, принялся подкручивать регулировочный винт, чтобы вода капала на карбид не больше и не меньше нужного. Карбид выделял горючий газ, а уже газ выдавал яркое, устойчивое пламя, куда лучше свечей. Наконец, удовлетворившись качеством и силой желтого луча, помощник слез на мостик и двинулся обратно, вздрагивая от рывков состава.

Вернулся в горячую сушь будки:

– Есть фонарь.

– Принял, есть фонарь. – Машинист поставил еще отметку в контрольном листе. Вытащил часы-луковицу, выписал время, спрятал часы.

– А много стрелок по всему Союзу, получается, – кочегар сообразил это в полной мере только сейчас. – Еще же венгры да немцы.

– Читал в «Железнодорожнике», чехи тоже запросились.

– Их Особой Республикой оставляют. С переходным периодом в десять лет. Как Приазовье. Костя, ты же там недалеко… Жил? – осторожно проговорил машинист.

– Ну?

– Правда, что у них там в каждой семье трактор, как Бухарин обещал?

– Что трактор, правда, – кивнул новичок. – Только не в каждой семье, а в каждой коммуне. Вот, как я про трамваи рассказывал. Если привык артелью чай пить, оно и ничего. А если привык своим умом, ух сложно!

– Вот, кстати про артели… Колхозы есть у вас?

– Года три назад не было. Сейчас уже пять или шесть… Не, восемь. Сухая Балка уже весной поколхозилась, а Горбуны еще на святки.

Поезд подошел к переезду и дал положенный свисток – тот самый крик степной птицы, что давным-давно поманил станичного мальчишку на чугунку.

– И что там, в колхозах? – Сашка отставил флягу, вытер губы рукавом.

– Там все не по-людски, по книге какой-то, – Костя с треском почесал затылок. – Нашего соседа дочка в Горбуны взамуж пошла. Дядько Петр ездил гостевать. Вернулся, говорит: ну ничего не пойму! Земли столько же, людей не прибавилось. Трактора на станции заказывают, как и мы. Но у нас продавать нечего, а эти осенью два вагона отгрузили!

Поезд вышел на закругление и дал свисток снова. В заднем окне будки Костя увидел сорок товарных вагонов. С площадки последнего ему махнул рукой стрелок железнодорожной охраны. Яркой звездой на штыке вспыхнуло заходящее солнце.

– И это, – сказал Костя, принимая протянутую Сашкой флягу, – не знаю, чего там обещал Бухарин. А только, что у махновцев, что у колхозов, что на станциях, трактора все куплены. Никому за так не выдавали. Так что брешет он, верно его в «Правде» Балаболкиным прозвали.

Начинался длинный душевынимающий подъем, так что машинист замолчал надолго, всеми чувствами уйдя в регулятор. Помощник и кочегар без устали подкидывали уголек.

– Пошел бы ты за Бухариным? – спросил вдруг Сашка. – Честно скажи, у нас тут стукачей нет. Мы «черные», на своих не доносим.

– Нет, – без единого колебания отвечал Костя. – Я тебе объясню, почему. Откуда бы мне трактор выдали, если сегодня их на все колхозы не хватает? Брехня это. И на что мне трактор и земля, если хлеб у меня никто не купит? С трактором хорошо, когда вокруг все без трактора сидят. А если землю всем и трактор всем, на чем же тут выигрывать?

– Ученый, – кивнул Сашка. – Грамотный. У меня дома мужики все решили: если поднимет Бухарин Украину, всем идти за ним.

– А комбед что, молчал?

– У нас комбед еще год назад самораспустился. – Сашка выругался в зубы. – Как Троцкого придушили, то и комбеды власть потеряли. Как у вас, не знаю, а у нас остались помесью избы-читальни с балаганом. Вот я и ушел сюда, на чугунку. Ну их к черту, с дураками пропадать. Одна польза, комбедовцы читать-писать выучили. То хотя бы в кочегары взяли.

Костя стиснул зубы и снова нащупал на шее крестик. Донести? Вдруг проверка это? Не донесешь сам – привлекут за укрывательство. Или, напротив того, проверка от бригады: донесешь и крысой станешь. В недобрый час выкинут под мост, а скажут, что сам правила нарушил…

– Не мучайся, – проворчал Гришка, выдыхая облегченно: подъем завершился, дальше до бункеровки оставалось просто держать ровный пар. – У тебя все на лице отражается. Так не гадай, не проверяет никто. Не ты первый, не ты последний. Душа твоя и жизнь тоже твоя, никто за тебя не решит. Мы «черные», друг на друга не стучим, и ты не стучи. Жизнь тогда простая и ясная будет. Лучше потяни за свисток, мы уже к Салтановке подходим.

Костя положил руку на эбонитовый рычажок регулятора, бережно двинул вверх. Паровоз опять засвистел, задрожал, окутался облаком разноцветного в закатных лучах пара.

И внезапно Константин понял – как дешево и просто сделать, чтобы стрелку никогда не забивало снегом. Только вслух говорить остерегся: вдруг это уже кто-то проверял, и тоже глупость оказалось? Больно уж просто!

* * *

– Больно уж просто, – студент с явным удивлением покрутил головой. – Даже обидно, как мы сами не додумались.

Костя беззастенчиво глазел на мраморные стены, шлифованные ступени. После черно-закопченого депо вестибюль Железнодорожного Института выглядел натуральным храмом науки. А уж девушки здешние выглядели – куда там заправщице Машке!

Но встретивший свежеиспеченного помощника студент вовсе не задирал нос. Поздоровался за руку, провел к столику, принес из буфета бутылку свежего пива. Костя полез было за деньгами, но студент решительно задержал его руку:

– Мы «черные». Сочтемся. Меня, кстати, Егором звать.

«Ты черный?» – Костя едва не засмеялся. Студент в костюме с жилеткой и галстуком выглядел таким игрушечным, таким гладеньким, барственным. Особенно по сравнению с потертым Сашкой или хмурым Григорием. Только недобитый казак уже научился не выражать мысли сразу криком. Мало ли, что там на лице написано. Лицо к делу не пришьешь, как объяснял допрашивающий его комиссар – там еще, на развалинах станицы, на пепелище дома.

Первый стакан закусили солеными бубликами. Егор вынул блокнот:

– Слушаю вас.

– Значит, – собрался с духом Костя, – сначала мы подумали про пневматику. Все равно же стрелки пневматикой двигаете, верно?

– Пока да, – кивнул студент, – но потом-то хотели на электромоторы перейти. К ним дорогие тонкие трубы по всей станции тянуть не надо, и не обмерзают провода зимой, и утечки воздуха там не бывают.

– А что не сделали?

– Так меди мало, да и электромоторы у нас пока что делают поштучно. Московской «Электросиле» до запуска года полтора, опять сроки переносят… Ладно, Костя, вы дальше говорите, не отвлекайтесь.

– Потом подумали мы про крышу.

– Между прочим, дельная мысль. И мы подумали, – Егор вздохнул. – Вот бы сразу всю станцию крышей. И обслуживать поезда хорошо, и пассажирам хорошо, и смазчикам, и сцепщикам. Но… Дым, копоть. Вентиляторы ставить? Вовсе разоримся. Да и громадные станции-то, конструкция получится неимоверная. Мы с этим к архитекторам пошли.

– И что?

Егор хмыкнул:

– До сих пор считают. Можно локомотивное депо накрыть. Или пассажирскую станцию. Купол… Купол там какой-то, мне объяснили, но я успел забыть. Как вокзал в Соцгороде.

– Работал там на стройке, – из форса Костя не стал уточнять, что работал всего лишь землекопом.

– Ну так понимать должен: все путевое хозяйство так не накроешь. А для нас опаснее всего не крупный город: в нем достаточно путейских рабочих. Опаснее всего на полустанках, где в метель стрелку чистить некому и некогда. Только вычистил, ее опять замело, и так всю ночь. А на станции один дежурный с девушкой-телеграфисткой. Вот здесь надо вовсе без людей чтобы!

– Вот, – согласился Костя. – Тогда я и подумал: надо сделать, чтобы снег изначально между рельсом и передвижным остряком не попадал. Положить между них надутую колбасу такую, вроде как автомобильную шину. Прижимать остряк оно не мешает, потому как мягкое. А снегу падать и некуда.

Тогда-то студент, покрутив аккуратно подстриженной головой и сказал:

– Больно уж просто. Даже обидно, как мы сами не додумались! Пойдем-ка сразу к профессору. Ведь хорошее же решение. Только вместо воздушной камеры колбасу из гусматика, что военные на колеса ставят. Надувную камеру колесо порвать может, а гусматику все равно! Пойдем, пойдем! Пока лекции не начались.

И, не давая гостю опомниться, студент мигом утянул его в высокие коридоры: даже их ширина уступала высоте, и потому казались они ущельями. В ущелья падали полотна света из открывающихся по бокам окон. По коридорам потоком и в одиночку перемещались молодые люди в хороших костюмах, в костюмах похуже и даже прямо в рабочем; девушек, правда, встретилось не так много, как втайне понадеялся Костя. Машка-заправщица с Гришей-машинистом как два яйца в глазунье, а с ним, с Костей танцевала так, для ревности.

Пока Костя размышлял, Егор дотащил его до высокой двери, но не стал ни стучать, ни звонить: просто поднес ладонь к нарисованному на двери кругу, и створка внезапно повернулась.

– О… А как это?

Егор с явным удовольствием от произведенного впечатления объяснил:

– Человеческое тело имеет собственную электрическую емкость. Как аккумуляторная батарея, слабая только. Вот, а вокруг двери медный провод, рамка. Вносишь туда руку, емкость контура меняется, а от этого получается сигнал… Понятно?

– Не все, – честно сказал Костя. – Но понятно, почему вам с электромоторами проще. Сигнал электрический, не пневматический же.

– Ради справедливости скажу, что у нас есть отдел пневматических автопилотов, для самолетов. Но там все военно-секретное, мы только и знаем, что этот отдел есть, а даже не знаем, где… Пошли.

Войдя в светлый большой кабинет, Егор взмахом руки поздоровался с девчушкой в непременной красной косынке и кивнул на дверь справа:

– У себя?

– С вечера, – ответила девочка-секретарь. – Сказал, я сам все выключу и обесточу…

Студент прищурился, сжал губы и резко, без стука рванул дверь. Следом за ним в кабинет вскочил Костя, а за ним и растревоженная девчонка.

В кабинете летний ветер шевелил приоткрытую створку рамы. Столы, как у всякого большого начальника, размещались буквой «Т», ножкой к двери. Начальник обычно сидел во главе стола, по обе стороны ножки размещались призванные на совещание подчиненные, а на столе раскладывали свои бумаги.

Сейчас на «ножке Т», на грубом арборитовом листе толщиной в палец, размещался этот самый макет, и профессор – Костя сразу его узнал – сидел не за главным столом, а слева, глядя, как по игрушечным рельсам жужжит игрушечный локомотивчик, щелкают стрелки.

Локомотивчик, подключенный как трамвай, по воздушному проводу и рельсу, двигался от одной условной станции, в начале стола, до первой стрелки. Заезжал в первый тупик, стоял там несколько секунд, имитируя разгрузку. Возвращался на исходную точку, затем ехал уже во второй тупик. Возвращался на исходную точку, посещал третий тупик. Возвращался опять, и теперь уже ехал по прямой до конечной станции: перед самым столом начальника, перед роскошным бронзовым письменным прибором с неодетой девкой. Там стоял минуту, имитируя обслуживание; Костя неожиданно подумал, что машинист, небось, на бронзовые сиськи заглядывается.

Затем электровоз возвращался в исходную точку и повторял цикл.

На листе толщиной в половину дюйма помещались рельсы, три стрелки. Костя увидел и все, положенные по правилам железной дороги семафоры, мигающие красными и белыми огнями в «ночном» режиме. Большой слабо гудящий трансформатор прятался под столом.

Контроллер «Десна», управляющий всеми стрелками и электровозиком, помещался в здоровенном шкафу вдоль всей торцовой стены комнаты, от него к макету змеился непременный толстый жгут кабелей.

Девчонка охнула, прижав руки к щекам и так застыла. Егор осторожно прошел к сидящему профессору и закрыл мертвые глаза, и красные отблески светофорных лампочек пропали.

Студент осторожно вынул из начавших уже синеть пальцев чернильную ручку, под которой натекла приличная клякса.

– Вот… Же… – не находя слов, Костя обошел макет и профессора; набравшись духа, поднял взгляд на мертвое лицо с застывшей благостной улыбкой победителя. Ввалившиеся щеки превратили ее в угрожающий оскал.

Егор посмотрел на гостя, махнул рукой – и они вышли в приемную, куда очень скоро сбежался весь Киевский Железнодорожный Институт.

Макет с того дня не выключался ни разу. Его вынесли в отдельное помещение, забрали под стекло. Из чистого инженерного форса все проделали, не останавливая беготни маленького локомотивчика.

Макет работает еще и сейчас – разве что лист подложки, обожженый кислотой и паяльником, исцарапанный при монтаже, называют уже не арборитом, но фанерой. Все так же щелкают маленькие стрелки, все так же бегает по вытертым рельсам грубо вырезанная из липовой чурки фигурка паровоза. Все так же машут крыльями семафоры, и все так же тихонько гудит старинный трансформатор, и бронзовый Вернадский в натуральную величину все так же смотрит на движение. Среди студентов Киевского Университета вошло в обычай на ночь подсовывать зачетку под застывшую в руке памятника бронзовую авторучку.

Снова теплый июнь

Авторучки производить страна пока не научилась, так что справку я сейчас патриотично царапал обыкновенным «плоским» пером. Что разработка пружинной нержавеющей стали для перьев очень сильно пригодилась и авиаторам, и двигателистам – чисто случайно, конечно! – уже никого не удивило. На первый год основания Союза Советских Социалистических Республик число взаимно переплетающихся технических и других мелочей достигло величин еще пока осознаваемых, но уже с трудом изъяснимых.

Вообще, мир сам по себе намного сложнее войны. На войне люди четко свои и чужие, причем вторых можно и даже нужно убивать, а первым вместо долгих уговоров можно попросту приказать. В тылу тоже несложно: все для фронта, все для победы! Кто про оплату сверхурочных заикается, тот не патриот, поражения нам желает! Или вовсе вражий агент-провокатор, к стенке гадину. Вот победим – тогда уже жалуйтесь на забитые трубы, опаздывающий трамвай и плохую работу госчиновников.

Не зря большая часть известных мне примеров заканчивается на том, как наши побеждают. А дальше, дескать, само собой разумеется, что все становится хорошо и правильно. Черт с ней, с мелкой бытовой несправедливостью; подумаешь, хамство, «совчванство» так называемое: в войну и не такое терпели.

А потом смотришь на статистику эмиграции и чешешь затылок: ну вот чего им не хватало?

Чего? Людьми зваться?

Страна триста лет жила по бессмертному завету: «Ты начальник – я дурак. Я начальник – ты дурак». Пока те же англосаксы и их вечные заклятые друзья-мусью – постигали тонкости парламентской игры, обрастали иммунитетом к предвыборным обещаниям и вообще к рекламе, пока создавали разные способы контролировать народных избранников – от парламентского комитета до непарламентского восстания… Словом, пока наши конкуренты тренировали то самое гражданское общество – великая Россия напрягала исполинские силы в попытках противостоять начальственной дури.

Как во всяком деле, не надуманном, а действительно нужном и важном, Россия показала себя ничуть не хуже любой иной державы, а многие даже превзошла. За триста лет правления Романовых Империя выработала мощнейшие механизмы – как общественные, так и личные.

Например, общинность и соборность, умиляя ревнителей посконщины, икаются поголовной уравниловкой. В артели же главное что? Что все по итогу получат равную долю. Так чего я рваться буду? Все отдыхают – и я отдыхаю. Именно такое отношение безуспешно пытался сломать Столыпин, разрешив крестьянам отселяться «на отруба» из общины. Но трехсотлетнюю традицию одним указом не сломать! Застрелили Столыпина прямо в киевском театре, а община так и осталась равняться по слабому.

Скорость каравана определяет самый тормозной верблюд. Скорость развития страны и общества мерится не по вспышкам высших достижений, и не по ямкам провалов – но по тому самому «среднему». А в крестьянской России восемьдесят пять человек из каждой сотни намертво пришиты к общине. И сдвинуть можно либо всех сразу – либо никого.

Японцы достигли в искусстве обобществления крайнего предела, у них даже личное местоимение «я» появилось только перед началом двадцатого века. И самураи же первыми поняли, что длинноносые варвары их сомнут.

Потому что у длинноносых награждается именно первый верблюд из каравана.

Полный индивидуализм американцев, причиняющий им немало бед во всяких делах, где нужна команда, штаты терпят не просто так. Прогресс движет изобретатель, а для изобретателя нет важнее эфемерного, некодифицируемого чувства: «можно!»

Что на самом деле все не так просто, что на строительство опытного образца нужны деньги, деньги и деньги, что первый образец наверняка окажется плох и разорит смельчака, что доведение до промышленной серии требует золота и, главное, обученных людей в промышленных же объемах – «так ведь это ж, пойми, потом!»

Для озарения мало хорошего образования, приборов, материалов – необходима уверенность, что достигнутое вознаградят, а не отберут. Пока это ощущение жило в Америке, она шла от победы к победе.

Пока жило в Союзе – что можно из машиниста паровоза стать наркомом, «князем танкоградским», как Маленков, или в министры иностранных дел подняться из сельской школы, как Громыко – Союз шел от победы к победе. А как загулял по просторам анекдот, что-де сыну генерала не стать маршалом, у маршала свой сын имеется – тут и взошла над страной лысина Меченого, тут и конец великой державе показался.

Можно настроить сто тыщ танков или двести тыщ командирских башенок, и не поможет. Ощущение сохранить могут одни лишь люди. Вот почему «воспитание коммунистического человека» не пустопорожние мечтания, а жизненная необходимость.

Перо мое плакатное заскрипело и ровные строчки замерли.

Чего ради я вовсе о воспитании задумался?

Так аватары Туманного Флота же!

Без хоть какого-то душевного багажа, без хоть капельки характеров они же все куклами останутся. Железками. А не ради же резиновых кукол все затеяно. Делать что-то надо!

Благо, в чем-чем, а в перевоспитании беспризорников, Союз нынче безо всяких натяжек впереди планеты всей. И учреждения есть, и специалисты: в Питере Викниксор, на Полтавщине Макаренко.

Сперва я представил шебутных таффиков – мелкие неугомонные аватары американских эсминцев Task Force, TF – в «Республике ШКИД», и как они «Республику» на уши ставят. Улыбка сама поползла по лицу, я едва успел убрать перо подальше от чернильницы.

Тут-то мне и привиделось, как на построенном коммунарами Макаренко заводе фотоаппаратов, посреди светлого чистого цеха, стоит ее величество Хьюга в белом халате поверх узорного свитера с мини-юбкой. Стоит, вышитыми колготками повергает в шок, вертит в изящных ручках образец: американскую электродрель «Блек и Деккер»…

Тоже офигенно, а таффики в Питере все-таки круче! Хоть на памятник тельняшку натянуть, хоть полуденную пушку табаком забить, хоть коню надраить чего положено… И особенно, чего не положено.

Таффики же!

В общем, ржал я почти культурно. Без жертв и разрушений. Досмеявшись, решил, что крышей двинуться еще успею и надо бы пройтись на Тверскую, посмотреть кое на что своими глазами.

Так что я скоренько дописал цифровую справку к продолжению статьи Сталина, отдал секретарю на копирование. Оделся и вышел проветриться на проспект.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Эх, как недавно – и как давно! – шагали мы тут с Махно. Я еще пел что-то есенинское, помнится… Ничего тогда еще от меня не зависело, ни тебе никаких решений принимать, ни лишнего на совесть брать. Сверкай синими глазами да храбро маузером размахивай… Нет же, полез в политику…

Верно ли я поступаю? Не зря ли вообще ввязался?

Сегодняшний город выглядел и пах совсем иначе. Цемент, свежее дерево, бензиновая гарь от грузовиков. Стройки, повсюду разрытые улицы, лязгают краны, сопят локомобили, весело матерятся строители. Весело потому, что есть работа, а есть работа – есть и зарплата, в нынешние времена именуемая торжественно, двумя словами: «оклад жалованья».

…Шли мы тогда, помнится, тоже по Лубянке, и за нашими спинами вставало солнце…

Ах да, забыл сказать. Бывшее здание Госстраха на той самой Лубянке я под Наркомат Информатики и забрал. Если совсем честно, то других больших зданий в Москве мне на ум так вот сходу не пришло, а терять время означало уступить хороший дом Наркоминделу или Наркомпросу, или еще кому. Вот и ляпнул, что у всех на слуху.

Да и, в конце-то концов – попаданец я, или где? Суперлинкор Тумана, или как?

Чекисты не возмущались, потому как для них выстроили новенькое громадное здание на Моховой улице, заказали тому же самому Ивану Жолтовскому, что и в нашей истории, только на десять лет раньше. Здание возвели ударными темпами с отменным качеством – под личным-то контролем Железного Феликса попробовал бы кто!

… Мне готовое решение подсмотреть негде. Примеры мои все: попаданцы-бойцы-спецназовцы. Понятно, что побеждают они, как привыкли, через бой и подвиг. А если на стройке бой и подвиг, то сначала проектировщика ссаными тряпками гнать, потом главного инженера культурно стрелять, как человека образованного. Наконец, прораба в бетономешалку головой и сорок два оборота ему, паскуде.

Нормальная стройка – когда ты сегодня два кирпичика, завтра два… А в конце месяца смотришь на девятиэтажку и шапка падает: это вот мы? Сами? Вот этими неловкими пальцами с черной грязью под ногтями?

Вот я сейчас гляжу на обвязанную балочной клеткой громаду Саввинского архиерейского подворья. Памятник архитектуры, изразцы, арочные окна, двадцать три тысячи тонн… В моей истории его двигали ночью, обманув жильцов, чтобы те не устроили паники. Объявили, что реконструкция дома проводится. Обкопали здание траншеей, подвели клетку из стальных балок, стены усилили. Трубы и канализационные выпуски подключили временно толстыми шлангами. Дождались глухой полночи, сдвинули со скоростью примерно десять метров за час. Жильцы утром проснулись – а до остановки на двадцать метров дальше.

Здесь у нас пока что доверия к власти поболее, и можно не выжидать глухой ноябрьской полуночи. Жаркий июнь, застывшие на номерах желтые жилеты. Отрывистое щелканье вееров – да, система команд «СПМК» прижилась и здесь. Почти все лучшие строители вышли оттуда…

Молодой стажер Московского Строительного, светловолосый двинский немец Эммануил Гендель, уверенно бросает оба веера по сторонам вниз – давай! Сопят гидромоторы, почти неслышно гудят натянутые тросы. Медленно, нереально, в жуткой тишине ползет громада здания. Двадцать три тысячи тонн!

С чего вообще нам понадобилось дома двигать, понятно. Вот, скажем, надо нам расселить немного… Тысяч сто, скажем. Это двадцать пять тысяч квартир в среднем. Одна пятиподъездная пятиэтажка – сто квартир, допустим. Сколько надо пятиэтажек? Сколько надо строителей? Сколько надо времени?

Дело же не в том, что эти квартиры выдавать бесплатно. Пускай даже платно. Вот люди сегодня деньги наскребли – а когда дом построится?

Ускорить строительство можно единственным способом: строить дом на заводе, в тепле и уюте, на станках. Вооружась всей мощью техники, точненько в размер все нарезать-просверлить. А на площадке только собирать из готовых кубиков или там пластинок.

Вывод: панельное домостроительство. Да, «квадратиш, практиш» – но зато при должной выучке строителей сто квартир в месяц силами пятнадцати монтажников.

Понятно, что экспериментировать со сборным железобетоном сразу на жилых домах нельзя. И строителей учить лучше на чем-то менее ответственном. Поэтому первое, где применяются сборные короба, блок-ячейки и тому подобное – канализационные коллекторы. По всем крупным городам «Красного пояса», в том числе и на Тверской, в Москве, сейчас расширяют улицы. В глубоких траншеях посреди улицы кладут бетонный тоннель из готовых колец или прямоугольных макаронин. А уже туда магистральные стволы труб и проводов, а уже оттуда веточки-присоединения к домам. Понадобится ремонт или новый дом подсоединить – не придется улицу раскапывать. Залез в коллектор, поменял-подключил чего надо.

Все хорошо, но широкий прямой тоннель часто упирается в дома; вот их-то и приходится сдвигать. Жилой фонд великая ценность в Москве двадцать четвертого года. Снос даже собачьей будки не то что Мосгорсовет – жаба не подпишет.

В донецкой степи Первый Соцгород Шахтинск строили без оглядки, не поджимаясь. Прочертили сетку подземных тоннелей под улицами, в ячейках сетки разметили сборные дома из объемных бетонных блоков полной заводской готовности. Так там за обучением строителей даже не я следил, и уж тем более не добрейшей души Луначарский. Следил Железный Феликс лично. На каждом доме назначенный куратор-академик расписывался, как сапер: проверено, косяков нет. Неудивительно, что все получилось.

У нас пока все получается. С некоторых пор это начало меня сильно беспокоить.

Впрочем, получается все в масштабах опытных образцов и малых серий. К тому же, большая часть усовершенствований, новаций, улучшений жизни происходит «в коммунизме», как успели уже окрестить в народе полосу от Питера через Москву на Киев и далее на Одессу. Там собраны лучшие ученые и лучшие мастера, там головные предприятия.

Но даже «в коммунизме» новая стройка неспешная, кирпичная, мелкоштучная. Здание наподобие Саввинковского подворья – большое, сложное, красивое – возводить не меньше трех-пяти лет. Не успеют по здешнему обычаю под крышу до зимы подвести – сразу тридцать процентов прочности снимай, зальет-разморозит. Вот почему выгоднее за лето передвинуть здание, чем разломать старое, а новое несколько лет строить. Стройка вообще куда сложнее войны.

Ладно, полюбовался, и хватит. Сегодня надо еще на полигон успеть, под самый Димитров. Тут не до форсу, некогда пешим ходом день тратить, надо машину вызывать.

Подобравшись к телефонной будке, отстоял очередь человек в десять. Задумавшись, откозырял проходящему отряду пионеров – те ответили с пугающей серьезностью.

Сейчас тут все с пугающей серьезностью. Мы там, в будущем, напробовались, наобжигались. На искреннюю веру через губу смотрим. А тутошние верят, и не только дети, взрослые тоже. Вот же оно, коммунистическое будущее, прямо вокруг: стройка идет, рабочие кооперативы квартиры получают.

Еще бы нет, когда про строительство Соцгорода сняли первый в СССР – да и в мире – видеоблог. И показывали киножурналом по всем городам и весям. Даже на Камчатку забросили дирижаблем, даже в тот самый Анадырь – знай наших!

Правда, смотрели первую серию шесть коряков и сорок пять арестованных за браконьерство американских китобоев, ну и гарнизон Анадырской погранзаставы с аэропортом, это понятно. На вторую серию собралось триста коряков и столько же чукчей, которые немедленно подрались за места. Третью и последующие девять серий смотрели больше тысячи местных и отбывшие наказание, но не уплывшие браконьеры. Интересно им стало, чертям небритым, понимаешь…

Очередь передвинулась еще на двух человек: явные командировочные с фанерными чемоданчиками, потертые костюмы, заляпанные туфли, мятые от ночевки в поезде кепки. Выговор с мягким «г» – ростовчане, наверное.

Трудами «Дирижаблестроя» и Наркомата путей сообщения страна понемногу объединялась. Правда, очень уж понемногу и не так, чтобы очень уж охотно. В первой части той самой статьи, для продолжения которой я с утра справку составлял, товарищ Сталин сокрушался:

“Я помню годы 1905–1917, когда среди рабочих и вообще трудящихся национальностей Закавказья наблюдалась полная братская солидарность, когда узы братства связывали армянских, грузинских, азербайджанских и русских рабочих в одну социалистическую семью. Теперь, по приезде в Тифлис, я был поражен отсутствием былой солидарности между рабочими национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим инонациональным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма теперь хоть отбавляй. Старые узы братского доверия порваны, или, по крайней мере, сильно ослабли.”

Дескать, против царизма единым фронтом выступали молодцы-закавказцы. А нынче уже грузин армянину не товарищ стал, куда это годится! Надо соединять все нации под знаменем коммунизма, а не делиться по национальным квартирам! Иначе одолеют нас буржуи, обступившие молодые республики подобно зимним волкам, окружившим кошару!

… А вот и моя очередь. Эбонитовая коробка телефона, прорезь для монеток, расшатанный диск номеронабирателя. Дождался гудка, ответа дежурного. Вызвал наркоматовскую машину, черную трубку на белый никелированый рычаг повесил. Вышел подальше от раскопа на угол Тверской и Никитского переулка. Тут уже положили новый тротуар, шли потоком обычные пешеходы.

За симпатичной девушкой в куртке-юнгштурмовке, брюках и шнурованных ботинках, щелкали по стыкам плитки поворотные колесики чемодана, забитого до прогиба выдвижной ручки. На выпуклом боку чемодана гордо сияла наклейка «Комсомольский стройотряд».

Мужик с бляхой вокзального носильщика на грязно-белом переднике фыркнул вслед:

– Ишь ты, «радистка» пошла. Вовсе у нас работы не станет с этими колесными сундуками!

Затем носильщик покрутил головой и канул вглубь переулка, в пельменную, которую я отсюда чуял безо всякой вывески, даже головы не поворачивая – по вкусному запаху.

* * *

Вкусный запах жареного мяса волнами окутывал двор, достигал даже плиточной дорожки для экипажей. Подъехали несколько мощных «Испано-сюиз» ручной сборки, голубой «Бугатти», алый «Альфа-ромео», даже один экстравагантный электромобиль мастерской самого Николы Теслы – наверняка, из Нью-Йорка. Там, на побережье, падки до модных новинок. Воистину, мир сошел с ума! Правильно говорят: «Ревущие двадцатые». Ведь кто бы мог подумать, что придется принять специальный закон, чтобы ограничить непристойные передачи по радио!