Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Михаил Кузмин

 
Слепым родился я на свет
И так живу уж сорок лет,
Лишь понаслышке, смутно зная,
Что есть и зорька золотая,
Барашки белые в реке,
Румянец свежий на щеке.
И как бы ни твердили внятно,
А пестрота мне непонятна
Природы: для меня она
В глубокий мрак погружена.
Я рос и вырос сиротою
И по домам хожу с сумою.
Кто даст – Господь того спаси,
А нет – пустой суму неси.
Конечно, есть между слепыми —
Живут ремеслами какими,
Меня же смолоду влекло
На ветер, дождик, снег, тепло!
Что близких нет, так мне не жалко,
Верней родни слепому – палка:
Она и брат, она и друг,
Пока не выпадет из рук.
Вот так-то, палкою водимый,
Я брел равниною родимой…
Вдруг палкой ткнул – нельзя идти,
Лежит преграда на пути.
Остановился. Шум далеко,
Собака лает одиноко.
Провел рукою – предо мной
Лежит мужчина молодой…
Потрогал – он не шевелится,
А сердце бьется, ровно птица.
– Послушай, встань! Напился, брат?
Пора домой идти назад.
Замерзнешь на снегу… – Очнулся,
Вскочил и сам ко мне нагнулся,
– Кто здесь? Ты видел? Боже мой,
Собака гонится за мной!
– Я слеп и ничего не вижу,
А и видал бы – не обижу.
– Тебе не страшно? – Нет, чего?
– Я, может быть… убил кого!
– Все может быть. Не нам, убогим,
Пристало быть к другому строгим.
Я – просто бедный человек. —
Умолк. Рука сгребает снег,
А снег ледок осевший кроет,
Да столб от телеграфа воет,
Да поезд по мосту стучит,
Да ночь снеговая молчит…
– Ощупай мне лицо рукою!
Скажи, кто здесь перед тобою?
Глубоко врезалась печать?
Черты уж начали кричать?
– Ты – молодой и добрый малый,
В нужде и горе не бывалый.
Есть у тебя друзья и дом,
Ты с лаской нежною знаком.
В труде рука не загрубела,
Еще приятно, гладко тело…
Ты говоришь, что ты убил, —
Но грех до кожи не доплыл:
Она по-прежнему чиста,
Она по-прежнему свята,
По-прежнему ее коснуться —
Для жизни и любви проснуться. —
Он весь дрожит и руку жмет,
На снег умятый слезы льет.
– Есть люди, для которых Вилли
Его грехи не изменили!
Он денег дал, простился, встал…
С тех пор его я не встречал.
 

 
Покойный муж говаривал мне: «Минна,
Умру спокойно – ты не пропадешь, —
Сумеешь грош нажить на каждый грош
И в деле разобраться, как мужчина».
А Фриц мой знал отлично в людях толк, —
Недаром шуцманом служил лет десять;
На глаз определит – того повесят,
А тот поступит в гренадерский полк.
Ко мне, быть может, был он и пристрастен:
Свою жену ну как не похвалить?
Но вскоре приказал он долго жить.
В таких делах уж человек не властен!
Живым – живое, а умершим – тленье.
И вот, покрывшись траурным чепцом,
Открыла гарнированный я дом,
Чтоб оправдать супружеское мненье.
Вложила весь остаток капитала
Я в этот дом; не мало и хлопот…
А через год – глядь – маленький доход.
Но большего ведь я и не искала.
Без нищеты дни протянуть до смерти —
Вот вся задача. Но зато труда
Потратила не мало, господа,
На это дело, верьте иль не верьте!
Руководить жильцовскою оравой,
Распределять и строгость, и привет —
Трудней такой работы в свете нет.
Должны бы мы увенчиваться славой,
Как полководцы, иль как дипломаты,
Иль как какой известный дирижер…
Все должен знать хозяйский слух и взор
Насчет скандалов, нравственности, платы.
Перебывала масса квартирантов;
Видала я и фрейлин, и певиц,
И адмиралов, и простых девиц,
И укротителей, и модных франтов.
И Джойс Эдит была между другими;
Актрисою писалася она,
Нужды не знала, но была скромна
И превосходно танцевала шимми.
Конечно, к ней ходили тоже гости,
Но человек – всегда ведь человек,
И так короток наш девичий век!
Степенным быть успеешь на погосте.
Я никого – мой Бог! – не осуждаю:
За молодость кто может быть судья?
Как вспомнится: «К Максиму еду я»,
Так до сих пор теряюсь и вздыхаю…
Меж прочими к нам приходил и Вилли,
И наконец – бывал лишь он один.
Ну что ж? Вполне приличный господин,
И по-семейному мы время проводили.
И барышня к нам часто забегала,
Его сестра, да друг его, блондин
Высокий, тоже милый господин,
И ничего я не подозревала.
В день роковой я около полночи
Решила спать. А Вилли был у нас
Свой человек!.. Я потушила газ
В передней и легла, сомкнувши очи.
Поутру встала. С виду все в порядке.
Эдит вставала рано. Стук-стук-стук.
Стучу… Еще… Хоть бы единый звук
Из-за дверей в ответ! Как в лихорадке,
Какао я скорей на подоконник…
Стучу что мочи в двери кулаком,
Ломаю их, не думая о том,
Что, может, не ушел еще поклонник…
Ах, ах! как замертво я не упала?
Как упустил свою добычу черт?!
Бутылки между роз, слоеный торт
И два недопитых до дна бокала…
Лишилась дара речи… рву косынку,
Как дура… А Эдит моя лежит —
Как спит; кинжал в груди у ней торчит,
И кровь течет на новую простынку!..
Ну кто бы тут, скажите, не рехнулся?
Никто же ведь не думал, не гадал!
Такое преступленье и скандал!
Я на пол – бух, и речи дар вернулся.
Поверите, я никому на свете
Такого не желаю пережить.
Как застрахованной от горя быть,
Когда мы все как маленькие дети?..
 

 
Что ж, господа, вы хотите знать?
Видел что? – ничего не видел.
Знал кого? – никого не знал.
Слышал кой-что, да и то случайно.
Род занятий? – как вам сказать?
Чем придется – всего вернее.
Возраст? – Двадцать. Холост. Крещен.
Местожительства не имею…
Был не очень большой мороз,
Как вы помните: сухо, ясно —
Прямо, погода как на заказ
Для такой вот бездомной братьи.
Тут кино, а туда – кафе,
Так – фонарь, там – стоянка трама.
Место бойкое, свет вовсю:
Можно выбрать кого угодно!
Клюнуло… Видно, важный гусь.
Я за ним в переулок темный.
Вдруг куда-то пропал мой тип,
Будто сквозь землю провалился.
Закурил… Надо подождать.
Слышу в желудке: скоро полночь…
С двух… выходит – десять часов!
Дело дрянь! А стою у подъезда.
Как прошли, не заметил я,
Только слышу: как будто спорят.
Голос у девушки чист, приятен!
Думал – гулящая; нет, не то.
Ну а мужчина совсем как мальчик!
Старшие классы… юнкер… спорт.
Да и не спорят, а как-то странно
Оба волнуются все об одном.
С голоду все мне было понятно,
Вспомню – опять не понять ни черта.
Будто она ему: – Милый, ты видишь?
Легкая поступь тяжелей всех,
Легкий стук – это гроб забивают,
Плод получить – не сливы трясти. —
Он ей: – Когда тебя что смущает…
Ну, искушенье… сделай и брось!
Тут очищенье, крепость, сила.
– «Сделай и брось!» А прилипнет рука?
– Есть огонь, всякий клей растопит.
– Да, огонь, и железо, и смерть!
Тут умолкла. Вдруг очень нежно:
– Кто тебе дороже всего?
– Кто дороже всего, ты знаешь.
Я говорил, не скрывал ничего.
– Преступленье – такая честность!
– Что с тобой? Ты сегодня больна?
– Ах, в болезни остреет зренье,
Мысль яснеет, тончает слух!
– Право, какая-то ночь вопросов!
– Что ж? пускай, но скажи мне одно,
Больше я приставать не буду:
Прав ли тот, кто уходит сам?
Ну, уходит… ты понимаешь?
– Я далеко не фаталист,
Но считаю, что все уходы
Нам предписывает судьба.
Тешимся детски свободной волей,
А уходим, окончив роль.
– Это ясно, по крайней мере! —
Тут вернулся мой господин,
Подошел и пыхнул сигарой…
Не напрасно так долго ждал!
Пусть приходят и пусть уходят, —
Что мне за дело до других?
Я на сегодня имею ужин…
А чего-то мне было жаль…
 

 
Когда нас пригласили вместе с Дэзи
На место преступленья, я не знал,
В чем дело. Может быть, простой грабеж
Иль воровство. В лицо мне эта дама
Была известна, но особой слежки
За ней не полагалось, так что я
Не знал – ни кто она, ни с кем водилась,
Ни где бывала, – и пришел, как в лес.
Но для собаки не играет роли
Осведомленность: стоит ей на след
Напасть – и вам преступника отыщет.
Одно скажу, что не специалист
Тут действовал: следов он не засыпал
И прямо побежал, не забегая
Туда-сюда, без всяких остановок.
За ней помчалось на автомобилях
Нас человека три. В поля, за город,
За полотно куда-то нас вела.
Мы думали, совсем уж убежала…
Вдруг слышим лай – и бросились туда.
Лежал без чувств преступник на сугробе;
Сидела Дэзи, высунув язык,
И уходил вдали слепой прохожий…
Ведь на снегу все видно, словно днем.
Отдался в руки он беспрекословно.
Свое я дело сделал. Дальше – вам!
Напомню только, что одна собака
В суде бывает лишена пристрастья,
Ей все равно – что молод, стар, красив,
Один ли сын иль что-нибудь такое…
Все это – человеческие чувства,
А ею водит нюх и запах крови.
Где запах крови, там ищи убийства.
 

 
Зачем идти домой,
Когда не встречу брата?
Весь мир мне стал тюрьмой,
А жизнь цвела когда-то
Привольно и богато
Тобой, одним тобой.
 
 
Зачем он все молчал,
В устах улыбка жалась?
Он правды не искал,
И правда оказалась,
Как будто приближалось
Начало всех начал.
 
 
Начало всех начал друзей согнало
К Эммануилу за перегородку.
Тут ничего о Вилли не напомнит,
Тут тиканье часов их успокоит,
Глубокий голос уврачует раны,
Закат об утренней заре пророчит.
 
 
Ведь одного лишь нет,
А будто все разбито,
И омрачился свет,
И солнце тучей скрыто.
До крика не забыто,
Какой несем ответ.
 
 
Связать нельзя черты,
Не восстановишь круга,
Своей неправоты
Не отогнать испуга,
И смотрят друг на друга,
И повторяют: «Ты».
 

 
Шаги за спиною, и черный канал,
А на сердце льется тягучий асфальт.
Зачем он увидел, зачем он догнал?
Пускай бы лишь искры, да сажа из труб,
Да куст бузины, неопрятен и тощ,
Тщедушный изгнанник младенческих рощ!
 
 
Обгонит, быть может, и мимо пройдет?
Вот эта скамейка в тени на мосту…
Нет, шаг замедляет, за руку берет…
Теперь никуда от него не уйти!
О, как ненавистен и светлый пробор
И братом любимый болотистый взор!
 
 
– Куда вы, Мицци? Час глухой,
И место здесь глухое.
– Зачем следите вы за мной?
Мне тяжелее вдвое.
 
 
– Я должен вас оберегать,
Теперь я вместо брата.
– Нет! Вилли будет жить опять,
Как с нами жил когда-то! —
 
 
Стал гуще липкий полумрак.
– Не верите? молчите?
– Наверно, все и будет так,
Как вы того хотите.
 
 
– Известно, вижу, что-то вам,
Чего другой не знает.
Быть может, сами были там,
Где дух Эдит витает?
 
 
Зачем молчанием томить?
Сознайтесь: были? были??..
Она могла помехой быть —
И вы ее убили.
 
 
Так ясно все! Конечно, вы…
Другой посмел бы кто же?
Но он смолчал – и вы правы,
И все на бред похоже!
 
 
– Нет, я не убивал… А бред
Всегда был в этом деле.
Сказали бы: «Виновных нет», —
Когда б понять сумели.
 
 
– Кругом такая пустота…
Я ничего не вижу…
Я не любила вас всегда,
Теперь же ненавижу!..
 
 
– Все это бред. Я вам – не враг.
Я друг, поймите, Вилли. —
Они ускорили свой шаг,
Про тех не говорили.
 
 
И быстро и молча проходят они
Заводы, заставы, заборы, мосты…
Слилися вдали городские огни,
И ветру просторней, и тише дышать…
Виднеется вдруг словно вымерший дом —
По снам позабытым он сердцу знаком.
 

 
В окне под потолком желтеет липа
И виден золотой отрезок неба.
Так тихо, будто вы давно забыты,
Иль выздоравливаете в больнице,
Иль умерли, и все давно в порядке.
Здесь каждая минута протекает
Тяжелых, полных шестьдесят секунд.
И сердце словно перестало биться,
И стены белы, как в монастыре.
Когда раздался хриплый скрип ключа,
Сидевший у стола не обернулся,
А продолжал неистово смотреть
На золотую липу в небе желтом.
Вот перед ним какой-то человек.
Он в волчьей шапке, с черной бородою,
В руках он держит круглый белый хлеб
И узкогорлую бутылку с рейнским.
– Я навестить пришел вас. Может быть,
Не только навестить… – Молчит, ни слова.
– Мне все известно. Вы ведь Вильгельм Штуде.
У вас есть сестры, Марта и Мария,
И друг у вас Эрнест фон Гогендакель…
А Джойс Эдит вам не была невестой.
– Вот чудеса! Газетные известья!
Кто ж этого не знает? Имена!
– Ну хорошо. Тогда напомню то,
Что не было помещено в газетах:
Что вы Эдит совсем не убивали,
А взяли на себя вину затем,
Чтоб не коснулось подозренье друга.
– Зачем нам заново вести все дело?
В суде сказалося не мненье судей,
А чья-то правда правду оттолкнула
И мне не позволяла говорить.
Теперь мне все равно, как будто чувства
Мои исчезли, связки и суставы
Распалися. Одна осталась жажда
Да голод маленький. Вот, я читал,
Что дикари живьем съедают бога.
Того, кто дорог, тоже можно съесть.
Вы понимаете? я будто умер,
И приговор есть только подтвержденье
Того, что уж случилось. Право, так.
– Я вам принес хорошего вина.
Попробуйте и закусите хлебом.
– О, словно золото! А хлеб какой!
Я никогда такой не видел корки!
Вливается божественная кровь!
Крылатыми становятся все мысли!
Да это – не вино, не хлеб, а чудо!
И вас я вспоминаю. Вас видал,
Еще когда я назывался Вилли.
Теперь я, может быть, уж Фридрих, Карл,
Вольфганг иль как-нибудь еще чуднее.
– Идемте. Дверь открыта. Все готово.
Вас ждут. Вы сами знаете – вас любят.
И заново начать возможно жизнь.
– А Джойс Эдит, бедняжка, не воскреснет.
– Воскреснет, как и все. Вам неизвестно,
Что у меня предсмертное письмо
Ее находится? Улики сняты.
– Ах так!.. Я разучился уж ходить…
Я не дойду. Какое солнце! Липы!
 

 
Благословен, благословен
И сад, и дом, и жизнь, и тлен.
Крыльцо, где милый друг явился,
Балкон, где я любви учился,
Где поцелуй запечатлен!
 
 
Вот две сестры, учитель, друг.
Какой восторженный испуг!
Ведь я опять на свет родился,
Опять я к жизни возвратился,
Преодолев глухой недуг!
 
 
Зачем же Мицци так бледна?
О чем задумалась она,
Как будто брату и не рада, —
Стоит там, у калитки сада,
В свои мечты погружена?
 
 
– О, тише, тише, – говорит, —
Сейчас придет сюда Эдит.
Она уснула – не шумите.
К окну тихонько подойдите
И посмотрите – тихо спит…
 
 
Нет, Вилли, нет. Ты был не прав.
У ней простой и нежный нрав.
Она мышонка не обидит…
Теперь она тебя не видит,
Но выйдет, досыта поспав.
 
 
Смешной нам выдался удел.
Ты, братец, весь позолотел:
Учитель, верно, дал покушать?..
Его по-детски надо слушать:
Он сделал все, что он умел.
 
 
Взгляни с балкона прямо вниз:
Растет малютка-кипарис,
Все выше траурная крошка!
Но погоди еще немножко —
И станет сад как парадиз!..
 
 
Как золотится небосклон!
Какой далекий, тихий звон!
Ты, Вилли, заиграл на скрипке?
Кругом светло, кругом улыбки…
Что это? сон? знакомый сон?.. —
 
 
А брат стоит, преображен,
Как будто выше ростом он…
Не видит он, как друг хлопочет —
Вернуть сознанье Мицци хочет —
И как желтеет небосклон…
 

1928