Текст книги "Стихотворения"

В. В. Маяковскому

 
Чей мертвящий, помертвелый лик
в косматых горбах из плоской вздыбившихся седины вижу?
Горгона, Горгона,
смерти дева,
ты движенья на дне бесцельного вод жива!
 
 
Посинелый язык
из пустой глубины
лижет, лижет
(всплески – трепет, топот плеч утопленников!),
лижет слова
на столбах опрокинутого, потонувшего,
почти уже безымянного трона.
Бесформенной призрак свободы,
болотно лживый, как белоглазые люди,
ты разделяешь народы,
бормоча о небывшем чуде.
 
 
И вот,
как ристалищный конь,
ринешься взрывом вод,
взъяришься, храпишь, мечешь
мокрый огонь
на белое небо, рушась и руша,
сверливой воронкой буравя
свои же недра!
 
 
Оттуда несется глухо,
ветра глуше:
– Корабельщики-братья, взроем
хмурое брюхо,
где урчит прибой и отбой!
Разобьем замкнутый замок!
Проклятье героям,
изобретшим для мяса и самок
первый под солнцем бой!
 
 
Плачет все хмурей:
– Менелай, о Менелай!
не знать бы тебе Елены,
рыжей жены!
(Слышишь неистовых фурий
неумолимо охрипший лай?)
Все равно Парис белоногий
грядущие все тревоги
вонзит тебе в сердце: плены,
деревни, что сожжены,
трупы, что в поле забыты,
юношей, что убиты, —
несчастный царь, неси
на порфирных своих плечах!
 
 
На красных мечах
раскинулась опочивальня!..
В Елене – все женщины: в ней
Леда, Даная и Пенелопа,
словно любви наковальня
в одну сковала тем пламенней и нежней.
Ждет.
Раззолотили подушку косы…
(Братья,
впервые)
– Париса руку чует уже у точеной выи…
(впервые
Азия и Европа
встретились в этом объятьи!!)
Подымается мерно живот,
круглый, как небо!
Губы, сосцы и ногти чуть розовеют…
Прилети сейчас осы —
в смятеньи завьются: где бы
лучше найти амброзийную пищу,
которая меда достойного дать не смеет?
 
 
Входит Парис-ратоборец,
белые ноги блестят,
взгляд —
азиатские сумерки круглых, что груди, холмов.
Елена подъемлет темные веки…
(Навеки
миг этот будет, как вечность, долог!)
Задернут затканный полог…
(Первая встреча! Первый бой!
Азия и Европа! Европа и Азия!!
И тяжелая от мяса фантазия
медленно, как пищеварение, грезит о вечной
народов битве,
рыжая жена Менелая, тобой, царевич троянский, тобой
уязвленная!
Какие легкие утром молитвы
сдернут призрачный сон,
и все увидят, что встреча вселенной
не ковром пестра,
не как меч остра,
а лежат, красотой утомленные,
брат и сестра,
детски обняв друг друга?)
Испуга
ненужного вечная мать,
ты научила проливать
кровь брата
на северном, плоском камне.
Ты – далека и близка мне,
ненавистная, как древняя совесть,
дикая повесть
о неистово-девственной деве!..
дуй, ветер! Вей, рей
до пустынь безлюдных Гипербореев.
Служанка буйного гения,
жрица Дианина гнева,
вещая дева,
ты, Ифигения,
наточила кремневый нож,
красною тряпкой отерла,
среди криков
и барабанного воя скифов
братское горло
закинула
(Братское, братское, помни!
Диана, ты видишь, легко мне!)
и вдруг,
как странный недуг,
мужественных душ услада
под ножом родилась
(Гибни, отцовский дом,
плачьте, вдовые девы, руки ломая!
Бесплодная роза нездешнего мая,
безуханный, пылай, Содом!)
сквозь кровь,
чрез века незабытая,
любовь
Ореста и его Пилада!
Море, марево, мать,
сама себя жрущая,
что от заемного блеска месяца
маткой больною бесится,
Полно тебе терзать
бедных детей,
бесполезность рваных сетей
и сплетенье бездонной рвани
называя геройством!
Воинственной девы безличье,
зовущее
к призрачной брани…
но кровь настоящая
льется в пустое геройство!
Геройство!
А стоны-то?
А вопли-то?
Проклято, проклято!
Точило холодное жмет
живой виноград,
жница бесцельная жнет
за рядом ряд.
И побледневший от жатвы ущербный серп
валится
в бездну, которую безумный Ксеркс
велел бичами высечь
(цепи – плохая подпруга)
и увидя которую десять тысяч
оборваннных греков, обнимая друг друга,
крича, заплакали: «Θάλασσα»! [84]84
  Море! (др. – греч.). – Ред.


[Закрыть]
 

Апрель 1917

Двум ^*

Девочке-душеньке ^*

 
Розово, в качели колыбельной дыша,
психейная проснулась маленькая душа,
как в стародавнем прежде,
в той же (родильные завитушками волоса,
спины и ножек калачиком, вырастут еще, чудеса),
в той же умильно телесной одежде.
Припечной ящерицы ленивей
полураскрывый рот,
как океанских вод
меланхолический ската взор,
без всякого понятия о перспективе,
ловит через площадь мотор,
словно котенок на жирно летающих голубей
щелкает зубами через стекло
и думает: «Лети скорей,
сытно будет нам и тепло!»
Спозаранок, забыв постель
для младенчески огромного солнца,
золотую сучат канитель
пальчики-веретенца.
Еще зачинающих томности синева
фиалкой подглазник темнит,
над которым даже не невинных
(таких незнающих) два
бисера радостное любопытство кружит.
Остановятся, погоди, в истоме,
жадные до собственной синевы,
когда дочитаешь в каком-то томе
До самой нежной главы.
Ринется шумокрылый Эрот,
может быть, в хаки,
Может быть, в демократическом пиджачке,
в черно-синем мраке
коснется тебя перо,
и в близком далеке
заголубеют молнийно дали,
которых ждали,
и где цветы и звери
говорят о древней родимости всех Америк:
сколько, сколько открытий!
Так сладки и едки!
Как каждый мир велик!
Но всего богомольней,
когда невиданные, впервые, ветки
мокрых мартынов привольней,
плывя по волнам,
весть заколышут нам,
что скоро Колумб, в Южный Крест влюбленный,
увидит юно-зеленый,
может быть, золотоносный материк.
В солнечной, детской комнате,
милая душенька, запомните,
что не будет ничто для вас
таким умильным чудом,
как время, когда ваш глаз,
где еще все вверх ногами,
увидит собаку с рыжими ушами
лохматым, на земле голубой, верблюдом.
 

[1917]

Выздоравливающей ^*

Л. Ю. Брик

 
Девочка по двору вела, —
голубая косоплетка в косице, —
лепетала, семеня: «Выздоровела,
выздоровела наша сестрица!» —
Отвечал что-то неудачно я,
сам удивляясь своей надежде.
  – Она стала совсем прозрачная,
  но еще добрее, чем прежде.
  Глаза – два солнца коричневые,
  а коса – рыженькая медь.
  Ей бы сесть под деревья вишневые
  и тихонько что-нибудь петь.
Небо голубеет к путешествиям,
как выздоровленье – апрельская прель!
О минувших, не вспоминаемых бедствиях
греет прелый апрель.
Словно под легкою блузкою
млеет теплый денек.
Вы протянете руку узкую,
а на ней новый перстенек.
Сводили с ума кого хотели вы,
сколько сердец заставляли сумасбродно биться.
Для меня ж в этот день <апрелевый>
вы – простая милая сестрица.
 

[1917]

Занавешенные картинки ^*

Настоящее издание отпечатано в Количестве трехсот семи экземпляров нумерованных I–VII и 1-300

Атенаис ^*

 
Зовут красотку Атена́ис,
И так бровей залом высок
над глазом, что посажен наис —
косок.
 
 
Задев за пуговицу пальчик,
недооткрыв любви магнит,
пред ней зарозмаринил мальчик
и спит.
 
 
Острятся перламутром ушки,
плывут полого плечи вниз,
и волоски вокруг игрушки
взвились.
 
 
Покров румяно-перепончат,
подернут влагою слегка,
чего не кончил сон, – докончит
рука.
 
 
Его игрушку тронь-ка, тронька, —
и наливаться и дрожать,
ее рукой сожми тихонько
и гладь.
 
 
Ах, наяву игра и взвизги,
соперницы и взрослый «он», —
здесь – теплоты молочной брызги
и сон.
 
 
Но будь искусным пчеловодом
(забота ведь одна и та ж)
и губы – хочешь, свежим медом
помажь.
 
 
Мы неясности откроем школу,
широкий заведем диван,
где все-полу любовь и полу —
обман.
 

1918

Купанье ^*

 
Ах, прелестны вы, малютки,
Как невинные зверьки
Эти смехи, эти шутки
У проснувшейся реки!
Тут Адамы без штанишек,
Дальше Евы без кальсон,
И глядя на шалунишек,
Погружаюсь в детский сон.
Розовеются, круглеют
Загорелые тела
И в беспечности алеют,
Словно роза их зажгла.
Спины, брызги, руки, ноги,
Пена, пятка, ухо, бровь…
Без желанья, без тревоги
Караулит, вас любовь.
Надоумит, иль отравит,
А отрава так стара! —
Но без промаха направит
Руку, глаз et coetera.
 
 
Улетает вся забота
И легко, как никогда,
Занывает где то, что то
И милее чехарда.
Чью то шею, чью то спину…
Что? лизать, царапать, бить?
В середину, в середину
Все ловчишься угодить.
Подвернулся вниз Егорка,
В грудь уперся крепкий лоб,
И расправя, смотришь зорко
В чей то зад, как в телескоп.
Любопытно и ужасно
И сладело – озорно,
И желанно, и бесстрастно
И грешно и не грешно.
Вот команда: враз мочиться;
Все товарищи в кружок!
У кого сильней струится
И упруже хоботок.
Кувыркаться, плавать, драться,
Тискать, шлепаться, нырять,
Снова плавать, кувыркаться,
И опять, опять, опять!
Кто-то крикнет, кто то ахнет,
Кто то плещется рукой…
Небывало, странно пахнет,
Но не потом, не рекой.
 
 
Вейтесь, птички! Клейтесь, почки!
Синева, синей, синей!
Розовые ангелочки.
Будьте проще голубей!
Да, пока mon cher с mon cher'ом
И с ma cher'ою ma chere
Но не служит ли примером
Нам пленительный пример?
Вам, папаши, и мамаши,
Надо быть на стороже:
Ведь опасней игры наши
Всех куплетов Беранже.
 

1918.

Мими-собачка ^*

 
Печаль, помедли, не томи,
Прошу я о простой подачке:
Готов завидовать Мими,
Пушистой, маленькой собачке
Пустее нету пустолайки,
Что лает, только подойдем,
Но не отходит от хозяйки,
Она ни вечером, ни днем.
Порой ее зовут, голубка,
Слкровище, «ma chere, ma btche.»
Из под хозяйской из под юбки
Ее ничем не соблазнишь.
И я б, поверьте мне, не вышел,
Урчал бы, дулся, словно уж,
Когда б подняв глаза повыше
Я видел розоватый душ.
Когда б голубоватым газом
Был занавешен свет в глазах,
И чувствовал себя я разом
Как пленник и как падишах;
 
 
И я, поверь, привстав на лапах,
Разширив ноздри, уши, рот,
Небесный обонял бы запах
И озирал чудесный грот.
А ночью, взяв чепец небрежно.
Поправив в папильотках лоб.
Меня погладили бы нежно,
Произнеся чуть слышно «гоп!»
Поверьте, я б не промахнулся.
Нашел бы место, где лежать,
Где лег, уж там бы и проснулся,
Не обегал бы всю кровать.
Как тыкался бы, как крутился,
Ворочался, ворчал, визжал,
А вам бы в это время снился
В мундире молодой нахал.
В испарине устали б оба.
Собачке слава прогреми:
Она до самого до гроба
Была вернейшей из Мими!
 

1918.

Кларнетист ^*
(Романс)

 
Я возьму почтовый лист,
Напишу письмо с ответом:
Кларнетист мой, Кларнетист,
Приходи ко мне с кларнетом.
Чернобров ты и румян,
С поволокой томной око,
И когда не очень пьян,
Разговорчив, как сорока,
Никого я не впущу.
Мой веселый, милый кролик.
Занавесочку спущу.
Передвину к печке столик.
 
 
Упоительный момент!
Не обмолвлюсь словом грубым
Мил мне очень инструмент
С замечательным раструбом!
За кларнетом я слежу,
Чтобы слиться в каватине
И рукою провожу
По открытой окарине.
 

1918

Али ^*

 
Не так ложишься, мой Али,
Какие женские привычки!
Люблю лопаток миндали
Чрез бисерныя перемычки,
Чтоб расширялася спина
В два полушария округлых
Где дверь запретная видна
Пленительно в долинах смуглых.
Коралловый дрожит бугор,
Как ноздри скакуна степного
И мой неутомимый взор
Не ищет зрелища другого,
О, свет зари! О, розы дух!
Звезда вечерних вожделений!
Как нежен юношеский пух
Там, на истоке разделений!
 
 
Когда-б я смел, когда-б я мог,
О, враг, о, шах мой, свиться в схватке,
И сладко погрузить клинок
До самой, самой рукоятки!
Вонзить и долго так держать,
Сгорая страстью и отвагой,
Не вынимая, вновь вонзать
И истекать любовной влагой!
Разлился соловей вдали,
Порхают золотые птички!
Ложись спиною вверх, Али,
Отбросив женские привычки!
 

1918

Размышления Луки ^*

 
Сосед Лука сидел преважно,
А член его дыбился до стола
И думалось ему отважно:
«Чем хуже я Петра Апостола?
Ему вручен был ключ от рая
(Поглажу, ну-ка, против шерсти я)
А разве я не проникаю
В любое дамское отверстие?
И распахну легко калитку
Из самых даже нерасшатанных:
Монахиню, израелитку,
В роскошных платьях, иль заплатанных.
Раз! опрокину на скамейку,
Под юбкою рукой пощупаю,
И рай открыть легко злодейку
Я научу (пусть даже глупую).
 
 
Не спорю: член мой крепколобый
Покуда все мое имущество,
Но пусть грозит апостол злобой,
Пред ним имею преимущество.
Ведь мокрый рай, признаться надо,
Пленяет только первой целостью,
А я, Лука, в теснины ада
Готов пуститься с той же смелостью.
От двух дверей мой ключ железный
(Прилично-ль пояснять примерами?)
И в путь второй, равно любезный,
Отправлюсь даже с кавалерами.»
 

1918

Начало повести ^*

 
Я не знаю: блядь-ли, сваха-ль
Тут насупротив живет.
Каждый вечер ходит хахаль:
В пять придет, а в семь уйдет.
Летом в городе так скучно
И не спится до зари,
Смотришь в окна равнодушно,
Как ползут золотари.
Прогремит вдали пролетка,
Просвистит городовой —
Снова тихо… рядом тетка
Дрыхнет тушей неживой.
В головах коптит лампадка
И в окно несется вонь…
Молодой вдовой не сладко
Жить, уж как ты ни резонь.
 
 
Тетка прежде посылала
Мне и Мить, и Вань, и Вась,
Но вдовство я соблюдала.
Ни с которым не еблась.
Так жестоко и сурово
Целых восемь лет жила,
До того была здорова.
Что из носа кровь пошла.
Раздобрела, ела сытно,
Но, толкни меня пострел,
Страсть, как стала любопытна
До чужих любовных дел.
Где по-вдовьи промолчать-бы,
Тут и разберет меня:
Где метрески, или свадьбы,
Или просто так ебня.
Что уж там ни говорите,
А огонь в крови кипит!
Поп твердит: «могий вместити,
Тот, мол, девство да вместит.»
Но такого уложенья
Не возьму ни как я в толк
При моем телосложеньи
Я вмещу хоть целый полк!
 

Эхо. Стихи ^*

I. Предчувствия ^*

«Предчувствию, душа моя, внемли!..» ^*

 
Предчувствию, душа моя, внемли!
Не изменяй испытанным приметам.
Который снег сбежит с моей земли?
Которая весна замкнется летом?
Завеет март… лети, лети за ним!
Все облака – что голуби Венеры,
Весенний трепет неискореним,
Неизъяснимый трепет нежной веры.
И грезится необычайный путь,
Где нет случайных и ненужных бедствий.
Набегавшись, щекой к земле прильнуть,
Как в позабытом и прелестном детстве.
Души с землею неразрывна связь,
Но не влюбленная поет затея.
Узнает всякий, сладко удивясь,
Что сердце, обновляясь, – все святее.
Пускай не покидает снег виски,
Пускай, как ящерица, не линяю, —
Расслабленно-живительной тоски
Весенней ни на что не променяю.
 

1917

Назад к карточке книги "Стихотворения"