Текст книги "От лжекапитализма к тоталитаризму!"

Автор книги: Михаил Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 51 страниц)

Скромный итог

Хотя режим Салазара считался «самым стабильным в Европе», это была наименее успешная из всех попыток создания корпоративного государства. Исследователи отмечают, что он воплотил в жизнь главным образом отрицательные стороны этой идеи, обеспечивающие контроль над трудящимися со стороны власти и работодателей, и мало что сделал для подлинного приобщения широких слоёв народа к делам государства. Фактически в Португалии всеобъемлющей системы корпоративизма создано не было. Эта система не интегрировала различные «горизонтальные» организации буржуазии (торговые, промышленные ассоциации и пр.), общенациональные корпорации так и не были созданы. В реальной экономической жизни корпорации значили мало. В целом они служили интересам крупного капитала, который получил в них дополнительное средство давления на мелкое предпринимательство и наёмных работников.

Формально этот вывод правилен. Однако, на мой взгляд, справедливо и замечание Жоржеля, который упрекал современных авторов в том, что они судят о событиях, происходивших 30–50 – 80 лет назад, с точки зрения нынешнего понимания ситуации в мире. Но, по его мнению, деятельность Салазара следует оценивать с позиций того времени, и тогда выводы могут оказаться существенно другими.

Жоржель напомнил, что под влиянием мирового экономического кризиса в Португалии, а также вследствие ожесточённой конкуренции внутри страны, начиная с 1930 года, в условиях резкого падения цен, возникла прямая угроза полного развала экономики. В этих условиях корпоративизм оказался единственным способом спасения страны.

Что же касается скромных итогов попыток построения корпоративного государства в Португалии, то надо иметь в виду, что сам Салазар говорил: он вовсе не собирается «корпоративизировать» всю экономику. Свою задачу он видел в том, чтобы внедрить корпоративную идею в сознание народа и постепенно, по мере роста сознательности граждан, создавать условия для возникновения корпораций. А итогом этой работы должно было стать, с одной стороны, освобождение государства, «гипертрофированного и монструозного», от излишних функций, которые можно передать частному бизнесу. С другой стороны, надо было вписать систему корпораций в реальную жизнь людей, семейств, профессиональных интересов, вообще в жизнь общества. Корпорации не должны были расстроить экономику страны, а для этого рабочим и работодателям необходимо было ещё осознать, что их интересы не антагонистические, им нужна солидарность, а государство поможет поддерживать эти отношения солидарности, выступая арбитром в конфликтных ситуациях. Преемник Салазара на посту премьер-министра Марселу Каэтану также говорил, что Португалия – корпоративное государство ещё не в действительности, а в намерениях. Но сам же Каэтану писал:

«Без борьбы, без ущерба, без разрушений, португальские рабочие получили все те заслуженные блага, достижение которых очень дорого обошлось трудящимся и экономике в других странах».

Да, корпорации в Португалии вошли в реальную экономическую жизнь страны в ещё меньшей степени, чем в Италии, тут исследователи правы. Однако надо иметь в виду обстановку, в которой Салазар пытался их создать. Диктатор принял страну крайне бедную, отсталую, с почти совсем неграмотным населением. И он знал, что Португалия и останется надолго бедной страной. Тут даже при благоприятных условиях для такого дела, как заметный рост благосостояния народа, если не посягать на частную собственность, потребовались бы многие десятилетия. Только революция могла бы создать предпосылки для резкого ускорения этого процесса. В России такая революция произошла, пусть и на основе ложной идеи коммунизма. Однако наш опыт кровавой гражданской войны, проиллюстрированный ещё раз в ходе гражданской войны в соседней Испании, убедил португальцев в неприемлемости коммунистического подхода. И им была понятна дилемма, сформулированная Салазаром: трудящиеся могут стать причастными к делам государства либо следуя за коммунистами, которые внушают народам иллюзию, либо строя корпоративное государство, которое даст им хотя и не очень значительные, но ощутимые блага. Отвергая коммунистическую утопию, они автоматически становились сторонниками корпоративизма. Естественно, что Салазар считал коммунистов своими злейшими идейными врагами и сурово их преследовал (Генеральный секретарь Коммунистической партии Португалии Алвару Куньял неоднократно сидел в салазаровских тюрьмах, подвергался пыткам, и лишь в 1960 году ему удалось совершить побег из крепости Пенише вместе с группой других руководителей ПКП.)

Как отмечает Капланов, «салазаризм, сам многим обязанный чужеземным доктринам, оказал значительное идеологическое влияние на ряд родственных по духу политических систем», таких, как режим Виши в разгромленной немцами Франции или диктатура Варгаса в Бразилии.

По сути, корпоративные государства в Европе возникали только в странах традиционно католической ориентации. Франция, ещё с конца XVIII века, по сути, порвала с католицизмом и стала вполне светским государством. До своего поражения во второй мировой войне она избежала корпоративной революции, но уже режим Виши внимательно присматривался к опыту строительства корпоративных государств. В Италии католическая Церковь поддерживала идею строительства корпоративного государства. Франко в Испании также нашёл общий язык с Церковью. В католической Австрии идеи корпоративного государства начинали воплощаться в правление федерального канцлера и министра иностранных дел Энгельберта Дольфуса, одного из лидеров Христианско-социальной партии. Но он в 1934 году подписал так называемые Римские протоколы, поставившие политику Австрии в зависимость от фашистской Италии. Но в том же году он был убит сторонниками аншлюса, а вскоре Австрия была включена в состав германского Рейха. Но только в Португалии Церковь стала одной из главных опор режима Салазара. Там позиции католицизма были особенно сильны. Видимо, не случайно и знаменитое «Фатимское чудо» (когда Матерь Божия явилась трём португальским детям и говорила им о судьбах мира, – последняя из свидетельниц этого потрясающего события умерла совсем недавно) произошло именно в Португалии.

А в Германии, где также было немало католиков, противник христианства Гитлер навязал немцам некий эрзац религии и извратил идею корпоративного государства в расистском духе, создав пародию на последнее.

Когда-то мне довелось прочитать работу светского богослова Феликса Карелина, который объяснял разницу менталитетов романских и германских народов именно различием их религий (католицизма и протестантизма). Не стану вдаваться в богословскую сторону вопроса, отмечу лишь один момент в работе Карелина.

Когда испанские конкистадоры уничтожали американских индейцев, они пытались оправдать свои чёрные деяния тем, что коренные народы Нового Света – неполноценные. Однако римский папа отверг эти их оправдания и заявил, что индейцы – тоже люди, и их убийство является тяжким грехом.

Позднее английские разбойники стали вылавливать негров в Африке и поставлять их в качестве рабов на плантации хлопка, табака и кофе в Америке. Они перевозили невольников в трюмах судов в такой «тесноте и обиде», что до половины «живого товара» погибало в пути. Это нисколько не смущало английских дельцов, они считали гибель столь большого количества негров неизбежными издержками производства. Здесь принималась в соображение только денежная, коммерческая сторона вопроса, но в самих деяниях бизнесменов никто греха не находил. Ещё недавно я где-то прочитал, что один современный английский мыслитель заявил, что индейцы, конечно же, неполноценные люди, потому что они не понимают, что такое рынок и не приемлют культ денег.

Ясно, что при таком бесчеловечном (точнее сказать, человеконенавистническом) мировоззрении идея корпоративного государства у германских народов либо вообще не могла найти благоприятную почву, либо выродилась, как у Гитлера, в идею солидарности только немцев как избранного народа, призванного господствовать над всем остальным миром. Ведь она предполагает некое подобие братства и ставит во главу угла людскую солидарность (пусть хотя бы в противовес классовому подходу), и в сборище закоренелых индивидуалистов ей всегда будет неуютно.

Но вернёмся к Салазару. Он в меньшей мере, чем, например, Муссолини, говоривший об «авторитарной демократии», прибегал к демагогии, поскольку был убеждённым сторонником элитарности. Кредо Салазара можно выразить его же словами: «Считаю более срочным делом создание широкой элиты, чем научить всех людей читать, ибо большие национальные проблемы должны решаться не народом, а элитой».

Этот момент обстоятельно разобран в книге профессора Манчестерского университета Тома Галахера «Португалия. Интерпретация с позиций XXI века» (Gallagher, Tom. Portugal. A twentieth-century interpretation. Manchester, 1983). По его словам, элита Нового государства была построена строго иерархически, плебеям и социальным маргиналам доступ в её ряды был практически закрыт, немногие исключения лишь подтверждали общее правило. Правящий слой формировался из очень узкого круга общественных институтов и занятий, прежде всего из крупных землевладельцев, директоров и собственников важнейших промышленных предприятий, высокопоставленных чиновников, высших офицеров, католических иерархов (этот круг именовали «аристократией донов»), а также из профессуры университетов, видных деятелей медицины, науки и искусства. С 1960 года в круг властвующей элиты вошли технократы, осуществлявшие перестройку экономики страны на более либеральных началах.

Следовательно, опыт построения корпоративного государства в Португалии оказался неудачным не в силу личных недостатков и странностей Салазара, а принципиально, потому что элитарность и корпоративизм несовместимы.

В 1974 году восставшие войска под руководством Движения вооружённых сил свергли одряхлевший режим последователей Салазара, фактически не оказавший сопротивления.

Португалия, став членом Евросоюза, получила новую специализацию. Бюрократия Союза нашла, что природные условия этой страны не вполне благоприятны для развития производства, зато очень подходят для того, чтобы там создавать площадки для игры в гольф. Вот и превращается она в «Гольфландию». Вырваться из этой удавки Португалии будет очень трудно.

Так закончилась эпоха корпоративных государств в Западной Европе, хотя, вероятно, её возвращение не за горами. В Восточной Европе – в Польше, Румынии, Венгрии, Болгарии, Финляндии установились просто в той или иной степени диктаторские режимы, без намёков на корпоративизм. Теперь нам предстоит рассмотреть, какие особенности приобрёл корпоративизм в государствах Азии, Африки и Латинской Америки.

Глава 7
«Государство-корпорация» потомков богини Аматэрасу

В тех странах Европы, которые мы рассмотрели, корпоративные государства приходилось создавать «сверху», прилагая к этому значительные усилия, хотя и опираясь на некоторые остатки исторических традиций. А есть ли хоть одна страна на свете, которая была бы изначально корпоративным государством? Да, есть, и даже не одна. Рассмотрим страну, в которой этот изначальный корпоративизм сохранился до наших дней в наибольшей полноте.

Запоздалое открытие

Хотя появление корпоративных и тоталитарных государств стало главным событием истории XX века, наука, как уже отмечалось во введении, прошла мимо этого феномена. Слово «тоталитаризм» употреблялось лишь в отрицательном смысле, а термин «корпоративизм» был известен лишь узкому кругу специалистов, которые к тому же его по-разному толковали. Положение изменилось лишь после того, как учёные-обществоведы попытались разобраться в природе послевоенного японского «экономического чуда».

В 1955–1973 годах мир с изумлением наблюдал за фантастически быстрым (на 9 – 10 процентов в год) ростом производства в Японии, прежде всего – высокотехнологичной продукции. Япония по уровню жизни догнала развитые страны Запада, причём обошлась без внешних займов.

Тогда-то и открылось подлинное значение появления корпоративных и тоталитарных государств. Вот как об этом написал доктор экономических наук Я.А.Певзнер (см.: «Япония: полвека обновления». М., 1995):

«Тезис о столкновении и соревновании двух систем – социализма и капитализма – не отражал происходящего в действительности. Происходило же состязание не двух, а трёх систем. Первая – так называемая социалистическая экономика, идеалом которой была полная ликвидация частной собственности и товарно-денежных отношений. Вторая – регулируемая рыночная экономика, плюрализм, взаимодействие конкуренции и регулирования на демократической основе. Третья – система, появившаяся в годы первой мировой войны, укоренившаяся затем в фашистской Италии с её так называемым корпоративным строем и получившая дальнейшее развитие в гитлеровской Германии и милитаристской Японии. Её, этой системы, отличие от первой, социалистической, заключалось в том, что в основе оставались частная собственность и рынок. Её отличие от второй, демократической, было в том, что здесь регулирование было жёстким и направлялось прежде всего на решение неэкономических задач – в первую очередь и главным образом военно-агрессивных (последнее, впрочем, относилось и к социалистической системе)». (Выделено мной. – М.А.)

Для Певзнера, ярого «демократа» и рыночника, главное заключалось в том, что «в состязаниях указанных трёх систем победу одержала вторая». В действительности в первой половине XX века корпоративные государства добились таких успехов, что стало казаться, будто либеральный капитализм проиграл навсегда. Фантастические достижения Японии вроде бы подтверждал этот вывод. К концу XX столетия либеральный капитализм отвоевал утраченные позиции. Что-то будет в 21-м веке? Думается, вывод о победе либеральной демократии окажется преждевременным, но об этом речь пойдёт ниже.

Далее Певзнер переходит к проблемам собственно Японии:

«Япония покинула рамки третьей системы в результате военного поражения, принесшего с собой отстранение от власти правивших реакционных сил и открывшего путь к небывалому во всей её промышленной истории обновлению. Всемирное значение опыта Японии заключается в том, что для экономического и для всего общественного прогресса система и характер общественных отношений (то есть степень развития демократии и подавление всех видов монополизма) более важны, чем любые успехи в областях техники и технологии. Об этом же говорит и отрицательный опыт Советского Союза: много ли выиграл наш народ от того, что, благодаря великой искусности его учёных и мастеров, отечеству принадлежит приоритет в освоении космоса? И как много народ проиграл, как сильно отстал от всего цивилизованного мира из-за многолетнего подавления политической демократии и рыночных отношений!»

Насчёт последнего пассажа почтенного профессора следовало заметить, что от первенства в освоении космоса наш народ выиграл очень много: он чувствовал себя лидером движения человечества на пути прогресса, да и по жизненному уровню приближался к самым развитым странам Запада, не говоря уж о социальных гарантиях, невиданных нигде и никогда. А вот теперь, когда в России утвердились «демократия» и «рыночные отношения», у народа не осталось ни повода для гордости, ни материального достатка, ни социальных гарантий. Великая держава превратилась в колонию, которой помыкают не только зарубежные хозяева, но и их клиенты-карлики вроде Латвии или Эстонии. Выходит, из доводов Певзнера нужно сделать как раз обратный вывод: переход от тоталитаризма и плановой экономики к демократии и рынку – это путь к гибели страны и народа? Но и японский опыт, как это будет показано ниже, даёт основания для такого же вывода. Просто Певзнер поторопился со своими заключениями.

И всемирное значение японского опыта, на мой взгляд, заключается совсем не в том, в чём видит его Певзнер, о чём мы ещё будем говорить.

Итак, лишь в 1995 году общественная наука осознала: XX век был веком соревнования трёх общественно-политических систем – социалистической, капиталистической и корпоративной (тоталитарной). А если быть точным, это была эпоха соревнования четырёх систем: четвертой была тоталитарная система, сложившаяся в СССР. (На Западе её так и называли, а советские вожди и идеологи так называть свою систему боялись, опасаясь, как бы на Западе нашу страну не приравняли к нацистской Германии.)

Следовательно, до того, как выяснилось, что боролись не две, а три (и даже четыре) системы, общественная наука беспомощно блуждала в двух соснах, и представляемая ею картина мирового развития в силу этого оказывалась в целом ложной.

Что же касается Японии, то ей в ряду корпоративно-тоталитарных государств принадлежит исключительное место, потому что она – это «страна-корпорация» с тысячелетней историей. Точнее говоря, тысячелетняя история Японии – это борьба цивилизации европейского типа против бюрократической китайской тенденции. Чтобы этот несколько неожиданный вывод стал понятен, надо кратко напомнить, как складывалась уникальная японская цивилизация и какой исторический путь она прошла.

Изначально корпоративное государство

Япония – страна довольно древней цивилизации. В IV (по другим источникам – в VI) веке образовалось первое японское государство Ямато. К концу VII века удалось объединить несколько разрозненных владений в единое централизованное государство во главе с императором, который считался потомком богини Солнца Аматэрасу. Но впоследствии император был изолирован (чтобы не «оскверняться» мирскими делами) и оставался лишь номинальным правителем страны, а реальная власть перешла в руки рода Фудзивара, представители которого стали наследственными «канцлерами» (бакуфу). И только через несколько столетий, после поражения Фудзивара, в стране установился сёгунат – власть военно-феодальных правителей – сёгунов, опиравшихся на сословие дворян-самураев (название происходит от глагола самураре – служить). При этом бакуфу-Фудзивара, так же как императоры, сохранили протокольные функции, не имея никакой власти. К концу XVII века сёгунам удалось завершить объединение всей страны и добиться длительного мира. В Японии расцвели литература и искусство, её столица Эдо (позднее названная Токио) насчитывала миллион жителей – тогда это был самый большой город мира.

С глубокой древности Япония поддерживала торговые и культурные связи с Кореей и Китаем. Японская элита признавала неоспоримое культурное превосходство Китая и стремилась перенимать китайские порядки и образованность, письменность, религию, государственное устройство, но всё – «с японской спецификой». Так, если в Китае конфуцианство воспитывало уважение прежде всего к родителям, к семейным ценностям, то в Японии – верность господину – даймё (феодалу-сюзерну) и сёгуну. Национальной японской религией стал сплав неоконфуцианства, буддизма, синтоизма и даосизма. В ней нет заповедей, нет и абсолютного критерия справедливости. Справедливо то, что в данный момент отвечает интересам группы, к которой японец принадлежит. По сути, единственная религия японцев – это сама Япония.

Японцы убеждены в божественном происхождении своего народа и императора. Они – не богоизбранный народ (то есть, избранный Богом из множества созданных Им народов), а единственный в мире народ, созданный богами. А японский император – это потомок богини неба Аматэрасу и сам «живой бог», он и светский правитель, и верховный жрец религии синто. По учению китайского конфуцианства, правитель государства получает «мандат Неба», который может быть и отобран, если правитель плохо выполняет свои обязанности. В Японии такое представление было просто немыслимым, как немыслимой была бы и борьба за захват трона. Императором нельзя стать в результате захвата власти, им можно быть только по праву рождённого в роду потомка того, кому вручила скипетр богиня Аматэрасу. Император не возглавляет государство, а одушевляет его. Не император существует благодаря государству, а государство существует ради императора.

Для японцев божественен император, божественен их народ, божественна сама японская земля, острова, тоже созданные богами. Их мировоззрению присуще гармоническое единство божественного и человеческого, что видно и из творений современной японской культуры. Так, коллективный герой романа Кендзабуро Оэ «Игры современников» называется: «деревня-государство-микрокосм».

Японская традиция самопожертвования и беззаветной верности нашла яркое воплощение в кодексе самурайской чести – бусидо (что означает «путь воина»), который требовал от рыцарей – самураев готовности к смерти, пренебрежения материальными интересами и приверженности духовным ценностям. Не зная самурайской этики, не понять Японии. Поэтому приведу несколько коротких правил из «Книги самурая»:

«Путь самурая – это смерть».

«Призвание мужчины – иметь дело с кровью».

«Когда приходит время действовать, размышлять некогда».

«Воин думает только о своём хозяине».

«Слуга безоговорочно подчиняется своему господину».

«Не могут принять правильного решения те, кто в своих суждениях руководствуются стремлением к личной выгоде».

«Две вещи могут ввести слугу в заблуждение – богатство и слава. Если же слуга постоянно испытывает нужду, он будет безупречен».

«Нужно ясное, незамутнённое расположение духа, Если ты каждый день укрепляешь свою решимость пасть в поединке и живёшь так, словно ты уже мёртв, ты достигнешь успеха в делах и в бою и никогда не опозоришь себя».

«Расчётливые люди достойны презрения. Расчёт всегда основывается на рассуждениях об удачах и неудачах, и эти рассуждения не имеют конца. Смерть считается неудачей, а жизнь удачей. За умствованиями и разговорами скрываются малодушие и алчность».

«Всё, что ты делаешь, ты должен делать это во имя своего хозяина, родителей и человечества, а также во имя своих потомков. Делать что-то для себя мелочно и недостойно, такие поступки всегда оборачиваются злом».

«Чтобы умело руководить страной, нужно иметь сострадание. Ведь когда ты думаешь о людях как о своих детях, люди будут думать о тебе, как о своём родителе».

«Побеждай заранее».

(См.: Ямамото Цунэтомо. Хагакурэ. Книга самурая. СПб., 1996.)

Долгое время в Японии главенствовал лозунг: «Японский дух и китайская учёность». (А «японский дух» выражался одной фразой: «Никто нас не одолеет!».) Но китайские правители, хотя и присвоили Японии ранг «царства», смотрели на жителей этой страны свысока как на вассалов (каковыми японцы никогда не были) и варваров. И в японском обществе постепенно накапливалось чувство ненависти к презирающему японцев Китаю, у которого, тем не менее, приходилось многому учиться.

Таити Сакаия, автор книги «Что такое Япония?» (М., 1992), так объясняет происхождение национального характера и общественного устройства японцев:

На гористых Японских островах пригодная для поселения и земледелия лишь узкая полоска земли вдоль берега моря, это всего 10 процентов территории. Террасы на горных склонах и болотистые земли мало пригодны для животноводства. Но зато они идеально подходят для возделывания риса. А это занятие, требующее устройство сложной системы регулирования подачи воды на поля, не по силам не только одиночке, но и отдельной семье, тут нужно объединение усилий целой деревни, общины и контроль над ними со стороны государства.

Далее, частые землетрясения и извержения вулканов, цунами и тайфуны, подчас разрушительные, заставляют людей держаться вместе и приходить на помощь друг другу. «Вся община живёт и трудится как единое целое», в ней царит дух братства и сотрудничества. Отсюда берёт своё начало японский коллективизм. Японцы сформировались как ревностные поборники идеи равенства, для которых жестокое господство и подчинение невыносимы.

Но японский коллективизм – это коллективизм группы, поначалу – деревни, общины, затем, по мере развития крупной промышленности, – коллективизм корпорации. А другая деревня, другая корпорация – это уже чужаки. И равенство в Японии сочетается с жёсткой иерархией. Японский коллектив – это как корабельный экипаж, где коллективизм сочетается со строгим подчинением, с вертикальными связями типа «отец – сын» («учитель – ученик», феодал – самурай и пр.). При этом нижестоящий находится в долгу у того, кто ему покровительствует. Долг этот бывает либо временным, либо пожизненным, обязывая к верности (безусловной – прав покровитель или неправ).

От лидера группы требуются мягкость и доброта, дух самопожертвования, обязанность во всём быть первым. Слишком способный руководитель может набрать чересчур много власти. Для Японии характерно коллективное руководство на всех уровнях общественной лестницы.

Японцы веками не проявляли желания покидать божественное творение – свою родину и расширять территорию государства. Лишь в Средние века была предпринята попытка захватить Корею, но она окончилась неудачей. С другой стороны, и угрозы нападений извне Япония до середины XIX века не знала, единственный поход потомков Чингис-хана на острова не состоялся, потому что вдруг возникший «божественный ветер» потопил флот, подготовленный для вторжения.

Япония – это «страна как большая семья», «мирное общество, доверяющее властям». Конечно, как и другие страны, Япония знала бунты и восстания, междоусобные войны и измены, но их характер был иным, чем на Западе. В японском языке не было даже слова «революция», оно появилось лишь для обозначения соответствующего явления западной истории.

Средневековое японское общество включало четыре сословия, призванные выполнять определённые функции. Самураи служили в армии или в администрации (только им разрешалось иметь оружие). Крестьяне обеспечивали страну продовольствием. Ремесленники производили оружие и другую необходимую продукцию. Торговцы доставляли товары потребителю. Торговля долго считалась неприличным занятием. Вне сословий оказывались артисты, забойщики скота и пр., а ниже их были парии, выполнявшие самые грязные работы.

Со временем в Японии установилось самое жёсткое правление с полицейским режимом. Были установлены правила, какую одежду могут носить представители разных сословий, не допускалась чрезмерная роскошь, запрещались развлечения. Крестьяне были связаны круговой порукой, за соблюдение правил поведения своих жителей отвечала вся община.

Один из высоких сановников учил японских феодалов оставлять крестьянам лишь столько риса, чтобы они не умерли с голоду. Но в идеале владелец земли должен был выступать как отец крестьян, работавших на ней, и обеспечивать их хотя бы скудное пропитание. Когда этот принцип нарушался, начинались крестьянские бунты. Они подавлялись, и снова крестьянство обрекалось на полуголодное существование. А правящая элита богатела, развивался торговый и ростовщический капитал. (И всё же разрыв в уровне богатства в Японии всегда, особенно в новейшей её истории, был меньшим, чем в странах Запада.) Традиция патерналистских отношений «хозяин-отец и работники-дети» сохранялась на предприятиях, особенно в крупных японских корпорациях, до 80-х годов XX века.

Отсюда и идеал многих японских мыслителей – «государственный коллективизм», то есть патерналистско-абсолютистское государство как единый коллектив, весь японский народ как одна пирамидальная семья, во главе с императором.

В этом смысле «японский тип государственности» не имеет аналогов в мире. Интересы государства в большей мере, чем в других странах, согласуются с интересами общества в целом. Оно регулирует пропорции в распределении власти и богатства, создаёт жёсткую вертикаль, обеспечивающую справедливость и ответственность за судьбу страны всех сегментов общества, поддерживает этико-моральные устои, необходимые для единства нации, сплочения и мобилизации её граждан. Общество делится не столько на классы, сколько на группы по разным признакам (семья, фирма, деревня и др.), сплочённые вокруг лидера. А высшей формой группы выступает нация во главе с государством (до 1945 года – с императором). Японцы стремятся к консенсусу, к согласию везде и во всём, чтобы избежать разрушительных революций. Их отличает способность сплотиться воедино для достижения чётко сформулированной национальной цели, поставить интересы страны выше личных или узкогрупповых интересов. (См.: Авдулов А.Н., Кулькин А.М. Государственная научно-техническая политика Японии. М., 2000.)

А в целом японская нация уникальна. Хотя Япония и находится в Азии, многие исследователи не считают её азиатской страной. Очень многое в ней напоминает Англию (это отметил, в частности, кинорежиссёр Александр Сокуров, снявший фильм о японском императоре Хирохито), и японской цивилизации присущи многие европейские черты. О нравах и обычаях японцев хорошо рассказывает писатель Всеволод Овчинников в своей книге «Ветка сакуры».