Текст книги "Тезей (другой вариант перевода)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Вдруг она вскрикнула. Словно девственница. Зазвенели кимвалы, взревели трубы... Меня ослепил яркий свет – я лишь слышал тысячи голосов, которые со смехом приветствовали нас... Потом увидел, что мы были в гроте. Устье его до сих пор было закрыто дверями, а снаружи весь народ ждал, когда их откроют.

В первый миг я был ошеломлен настолько, что двинуться не мог. Но тотчас ярость поднялась во мне; я вспыхнул, как лес в горах жарким летом, схватил меч и с криком бросился на них. И тут, среди визгов и воплей, вдруг увидел вокруг меня одни женщины; они, если хотите, заняли первые ряды в этом театре. И все кричали так, будто никогда до меня не видели мужчины, который возмутился бы таким делом. Никогда до самой смерти не смогу я понять этих землепоклонников!

Я вышвырнул их вон, захлопнул двери... Потом вернулся к постели.

– Ты, бесстыжая сука! – говорю. – Ты заслужила смерти! Неужто в тебе нет ни своего стыда, ни уважения ко мне? Ты видела, что я не привел с собой никого, – неужто не могла дать мне кого-нибудь из своих людей, чтобы охраняли дверь? Или у тебя нет никого из родни, чтобы могли последить за приличием? Там, откуда я пришел, самый ничтожный крестьянин в самом глухом селении убил бы тебя за это. Я собака, что ли?

В темноте, ставшей еще чернее после света, слышалось ее быстрое дыхание.

– Ты что?.. – спрашивает. – Ты что, с ума сошел?.. На это же всегда смотрят!

Я онемел. Не только с Керкионом, но со всеми – боги знают, сколько их было, – она показывала себя народу!.. Снаружи бушевала музыка, – лиры и флейты, – и барабаны колотились, будто кровь в ушах... Я слышал, как она подвинулась на кровати.

– Они больше не придут, – говорит, – иди ко мне.

– Нет, – говорю, – ты меня оскорбила, ты вытравила из меня мужчину.

Запах ее волос приблизился, и рука ее легла мне на шею... Она зашептала:

– Что ты сделала со мной, Великая Мать! Прислала мне дикого лошадника из Небесного племени, синеглазого колесничего... Ни законов, ни обычаев он не знает, ничего святого нет для него! Ты хоть понимаешь, что такое сев и жатва? Как могут люди верить в урожай, если они не видели посева?.. Но мы уже сделали всё, что им от нас было нужно, они больше ничего не попросят. Теперь наше время пришло, мы можем наслаждаться друг другом...

Ее ладонь снова скользнула по моей руке, она сплела свои пальцы с моими, сняла их с рукояти меча, притянула меня к себе... И я забыл, что всему, что она умела, ее научили мертвые мужчины, чьи кости лежали возле нас под скалой. Барабаны били всё быстрее, флейты играли всё звонче... За одну эту ночь я узнал больше, чем за три года перед тем с девушками Трезены.

2

"Всего четыре дня, как вышел из дому, и вот я царь!"

Так я подумал на другое утро, когда нас привели наверх во дворец и – с верхней террасы – засверкала через море солнечная дорожка.

В Элевсине новоиспеченного царя словно в меду купают. Топят!.. Золотые ожерелья, инкрустированные кинжалы, туники из вавилонского шелка, розовое масло с Родоса... Танцовщицы забрасывают тебя цветами, певцы повторяют свои дифирамбы по-гречески, чтоб ты невзначай не упустил чего... Девушки вздыхают вокруг – все влюблены в царя; пожилые женщины воркуют – каждой из них он сын... И среди Товарищей, – так называлась гвардия моя, состоявшая из высокородных юношей, из них каждый сам имел шансы попасть на мое место, среди Товарищей я тоже был словно бы их братом. Только потом я заметил, что не старшим братом, а младшим; которого все балуют и портят. Поначалу мне было не до того.

Громадная спальня выходила окнами на юг. Просыпаешься утром – сначала видишь только розовое небо в широких окнах. Сядешь на кровати – горы Аттики, красные от зари, и серую воду залива. Стены были расписаны белыми спиралями с розовыми цветами, а пол выложен красной и черной плиткой... Кровать из египетского черного дерева украшена золотыми ячменными колосьями, на ней покрывало из шкурок виверры, с каймой из темного пурпура... А возле окна в ивовой плетеной клетке жила птица с гладкими белыми перьями, отливавшими во все цвета, как перламутр. На рассвете она пела, а иногда – вдруг, совершенно неожиданно – начинала разговаривать по-человечески. Я каждый раз вздрагивал, а она смеялась. Не птица – а она. В первых лучах солнца ее волосы загорались огнем. Густые, пышные!.. Пробовал их собрать – в руках не умещались...

Весь день я жил в ожидании ночи. Иной раз засыпал в полдень и просыпался только к вечеру, а потом уж снова не спал до зари. Во время свадебных жертвоприношений я едва заметил, что я лишь убивал жертвы, а предлагала их богам она, словно она была царем. На Играх я победил в метании копья, в прыжках и в забавных скачках на маленьких минойских лошадках. И стрельбу из лука тоже выиграл, хоть у меня глаза – думал, вылезут; до того был замучен бессонными ночами.

Борьбы там не было; с этим, по-видимому, всё уже было решено между мной и Керкионом. Но если вы думаете, что это были погребальные игры в его честь, – не угадали. В мою честь их проводили; а он – с глаз долой, из сердца вон!.. Я дольше горевал по своим собакам, чем они о нем. И больше того, теперь меня звали Керкионом. Так заведено в Элевсине, как Фараоны у египтян или Миносы на Крите. Так что от того человека даже имени не осталось.

Прошло какое-то время, и жизнь во Дворце вошла в обычную колею. Внизу на равнине приступила к своим занятиям армия – бросали в чучела копья, стреляли в цель... Но это, как выяснилось, меня не касается. На самом деле, какой смысл менять командующего каждый год? Войска подчинялись Ксантию, брату царицы. Он был крупным мужчиной, – по минойским меркам, – тоже рыжий, как она, но ему это не шло. И глаза у него были лисьи, красные какие-то. Бывают горячие рыжие и по-холодному рыжие мужики – так вот он был из холодных. Со мной он разговаривал, как с маленьким, и это меня раздражало. Хоть он был старше меня лет на двенадцать, но я был царь!.. А в Элевсине пробыл слишком мало, чтобы понять, что там это ничего не значит.

Царица давала аудиенции ежедневно. Поскольку Большой Зал был при этом забит одними женщинами – я сначала не соображал, что она вершит без меня все государственные дела. Но эти женщины были главы семейств; они приходили с тяжбами о границах владений, о налогах, о брачных договорах и приданом... С отцами в Элевсине не считались: они не могли выбирать жен своим сыновьям, сыновья не наследовали даже их имен, а уже о собственности и говорить нечего. Мужчины держались позади, говорили одни женщины; а если ей был нужен мужской совет, она посылала за Ксантием.

Однажды вечером, в спальне, я спросил ее: неужели в Элевсине для царя нет никаких дел? Она улыбнулась.

– Конечно, есть, – говорит. – Сними с меня ожерелье; в волосах запуталось.

Я сперва не пошевелился, только глянул на нее.

– Ну, подумай, – говорит, – зачем царю превращаться в писаря и тратить время на противных уродливых стариков? – Уронила на пол пояс и юбку, подошла вплотную... – Погляди, вот здесь тянет. Мне больно! – Больше мы в ту ночь не разговаривали.

Но тут же вскоре я узнал, что она принимала посольство с Родоса и даже не сказала мне. Случайно узнал: услышал на нижней террасе разговор слуг. Они – знали! Я был ошеломлен. Я с места двинуться не мог!.. "За кого она меня принимает? – думаю. – Если у ее лисоглазого братца борода гуще, так она считает, что мне нянька нужна? Громы Зевса! Ведь я убил ее мужа!.." От злости в глазах потемнело.

Очнулся я от голосов вокруг. Мои Товарищи, как всегда, были там со мной; я еще едва отличал их друг от друга в то время.

– Что случилось, Керкион? Тебя что-нибудь тревожит? Ты выглядишь больным...

– Нет, он выглядит сердитым.

– Керкион, я могу чем-нибудь помочь?

– Ничего, – говорю, – мелочь! – Не мог же я им сказать, что она меня за человека не считает. Но когда в тот вечер все ее женщины разошлись, я спросил ее, что все это значит.

Она изумилась. Она на самом деле, действительно не понимала, чем я рассержен. Сказала, что ни в чем не нарушила обычаев, и это была правда, я знал... А что до того, как она ко мне относится... Она распустила волосы, улыбнулась мне из-под них...

На другое утро заря была золотисто-зеленой. У меня на груди лежала груда рыжих волос, щекотала кожу... Я поднял их, соскользнул с постели и подошел к окну. Через мерцающее море плыли в золотистом тумане холмы Аттики; казалось, их можно достать стрелой из лука. Я думал об обычаях землепоклонников – как все это странно, как трудно эллину их понять... Вот она выбрала меня, заставила драться, сделала царем... Но ни она, ни кто другой не спросили, согласен ли я с моей мойрой.

Проснулась и запела белая птица... С постели раздался ее голос – совсем не сонный.

– Ты думаешь? О чем ты думаешь?

Я знал, какой ответ ей понравится больше всего. Из всех ее мужей я был первым эллином.

Но с этого дня я словно очнулся от сна. Много времени в Элевсине я провел праздно: спал, танцевал или боролся с молодыми парнями, играл на лире, смотрел на море... Теперь я начал искать себе работу. Ничего не делать – не в моей это натуре.

Под рукой у меня были мои Товарищи. Если начнется война – пусть Ксантий ведет остальных, но должен же я командовать хотя бы своей гвардией. Пора было уделить им внимание.

Эти ребята не отходили от меня, – я уже говорил, – разве что в постели с царицей я обходился без них. Они все были из хороших семей, хорошо воспитаны, привлекательны, – без того они не попали бы туда, куда попали, но этим и исчерпывались их достоинства. Чтобы попасть в ту гвардию, не надо было совершать подвигов, и я не нуждался в их защите. Ведь в Элевсине не было более ужасного преступления, чем убить царя не вовремя, и наказание было ужасно: после чудовищных пыток убийцу хоронили заживо, чтобы отдать его во власть Дочерям Ночи. Это случилось лишь однажды, очень давно, и то по нечаянности... Так что Товарищи были не охраной, а украшением царя; народу это нравилось.

Все они были более или менее греки – признак аристократизма в тех краях... Когда я начал с ними беседовать, то изумился, насколько они были тщеславны и завистливы. Каждый реагировал на малейший недостаток внимания, словно кошка на воду; все старались друг друга подсидеть... Ко мне они относились с живым интересом. Во-первых, потому что я был эллин, а во-вторых – как я узнал вскоре – про меня было какое-то предсказание, которое держали от народа в тайне. Я вспомнил смех прежнего царя, но это никому ничего не подсказало.

Судя по тому, что они умели, – до сих пор они только баловались в военные игры. Но трусами они не были; так что, наверно, виноваты были прежние цари: ни один из них не заглядывал дальше конца своего срока. Ну со мной другое дело – я всегда во всё вмешиваюсь, где бы я ни был...

Занятия на дворцовом плацу скоро всем надоели, потому я повел своих людей в горы. Сначала им не хотелось. Элевсинцы выросли на равнине и презирали горы: мол, нищая бесплодная земля, годная лишь волкам да бандитам... Я спросил, что они будут делать, когда грабители придут за их скотом, если не знают собственных границ. Они сказали – верно, мегарцы часто угоняют стада, чтобы восполнить потери от Истмийских бандитов по другую сторону их страны... "Ну что ж, – говорю, – на это лишь один ответ. Они должны нас бояться больше, чем тех бандитов". Так я затащил их на скалы. Мы добыли оленя в тот день и жарили нашу добычу возле горного ручья понравилось. Но на обратном пути один из них вдруг подошел:

– Не говори никому, Керкион, а то в другой раз наверняка не пустят.

Я поднял брови:

– Ого! Кто это меня не пустит?

Они чего-то зашептались... Слышу, кто-то доказывает:

– ...чего ты хочешь, дурак, ведь он же эллин!

Потом один сказал, очень учтиво:

– Видишь ли, Керкион, это очень большая беда, если царь умирает не вовремя.

Что верно, то верно. У минойцев есть песня про то, как в давние времена один молодой царь не послушался запрета царицы и пошел на охоту и его убил кабан. Говорят, анемоны окрашены его кровью. В тот год не уродились маслины, и никто никогда не слышал, чем это кончилось.

Тем не менее, на другой день мы снова были в горах, и на третий тоже... Элевсин лежит между двумя эллинскими царствами; когда юноши уставали от тяжелой власти своих матерей, им было достаточно взглянуть искоса в любую сторону, чтобы увидеть страну мужчин. Так что они ходили в горы, и помалкивали об этом, и были очень довольны собой. Я не мог приносить во дворец свои охотничьи трофеи, потому раздавал их в качестве призов. Очень осторожно приходилось это делать, чтобы тщеславная братия не перессорилась из-за них. Время шло, мы привыкали друг к другу, взаимно учились говорить... И незаметно выработали свой собственный язык – греческо-минойскую смесь с целой кучей только наших шуток и словечек. Никто другой его не понимал.

Однажды – мы брали очень трудный подъем – я вдруг услышал, как они перекликаются:

– Мы потеряли Малыша!

– Где Малыш? Ты его не видел?

Я выбрался на видное место, и кто-то сказал:

– А! Вот он!

Я со многим смирился в Элевсине, но глотать оскорбления – слуга покорный. Я напомнил себе, что прошел за девятнадцатилетнего, а самому старшему из них двадцать один... И шагнул вперед:

– Следующего, кто назовет меня Малышом, я убью!

Они стояли разинув рты.

– Ну! – говорю. – Мы здесь на границе. Любой, кто убьет меня, может бежать. Или можете скинуть мой труп со скалы и сказать, что я упал. Я за юбки Богини прятаться не намерен, но сам за себя постою... Кто тут считает меня Малышом? Выходи и скажи это мне!

Все молчали, потом самый старший, Биас, – борода уже настоящая, заговорил:

– Но послушай, Керкион, никто не думал тебя оскорблять. Это совсем не то...

Остальные присоединились:

– Это наше имя для тебя...

– Что такое Керкион? Все Керкионы, а ты...

– У всех хороших царей бывают прозвища...

А один – он всегда отличался храбростью и безрассудством – рассмеялся:

– Это ж мы любя, Керкион! Тебе стоит только мигнуть – и ты поимеешь любого из нас.

Несколько человек громко согласились с ним, и не то чтобы совсем в шутку – было видно, что предлагают... И двое из них тут же сцепились в драке.

Я разнял их, сделал вид, что мы все просто дурачимся, что я ничего не понял... Все знают, что среди минойцев это нередкая вещь, так что удивляться тут нечему. Это оттого, что они – уже будучи мужчинами – привязаны к материнскому подолу, матери им даже жен выбирают; а потом они уходят в дом жены и лишь меняют один подол на другой. Когда мужик живет вот так; если он может сам выбрать себе юношу, который глядит на него снизу вверх и гордится его дружбой, – он чувствует себя человеком гораздо больше, чем со всем своим бабьем у себя дома. Не вижу смысла презирать этот обычай – у каждого обычая есть причина; даже среди эллинов, – где-нибудь на долгой войне, когда женщин в обрез и они достаются только вождям, – у нас тоже дружба молодых людей бывает гораздо нежнее, чем надо бы... Можно даже быть мужчиной для женщин, как я, и все-таки не пренебречь возможностью заиметь в чужой стране беззаветных друзей или верную гвардию. Не знаю, правда, что бы я делал, если бы они стали назойливы и утомительны; разве что в этом случае хоть раз пригодилась бы царская власть – избавиться от таких?.. Однако, если бы я выбрал кого-либо из них, не было б конца интригам и кровопролитию, – такие вещи случались при прежних царях, – так что надо было держаться от этого подальше. Потому я и обратил все в шутку.

– Ладно, – говорю. – Но в той земле, откуда я пришел, даже у царей бывают имена. Мое имя – Тезей.

Так и стали называть меня, хоть это было явно не по обычаю. А что до того обычая – несколько человек на самом деле говорили, что думали; остальные так, ради моды. У них уже были свои младшие друзья или девушки обычно те, на которых матери жениться запрещали... Они часто приходили ко мне со своими бедами, и я, когда мог, утрясал эти дела с царицей. Но до чего ж это унизительно мужчине – уговаривать, улещать женщину и не иметь власти настоять на своем!

Я снова, как в детстве, начал искать диких путей, чтобы утвердить в себе себя. Начал мечтать о войне. Но на западе были мегарцы – родственники и побратимы моего отца; а на востоке – сам отец. Я много слышал о стычках с Мегарой из-за скота, некоторые из моих парней уже успели принять участие в самой последней из них. Они говорили, мегарский царь Нисий слишком стар для войны, но зато сын его Пилай дерется за двоих. А братца нашей царицы люди недолюбливали; прямо об этом не говорили, но намеками это проскальзывало частенько. Никто не сомневался в его храбрости, но его считали надменным и жадным. А добычу он делил так, что появилась даже поговорка – "Ксантиева доля".

Дед меня предупреждал: "Когда будешь в Мегаре – смотри, не впутайся в какую-нибудь ссору, не обидь никого. Царь Нисий – брат твоей бабки, единственный верный союзник твоего отца; царь Пандион скрывался у него, когда ему пришлось бежать из Афин во время войны за царство, и твой отец родился в Мегаре..." Чем ближе подходила осень, тем больше тревожили меня эти слова. Подходило время набегов – самое время, пока зима не закрыла перевалы. Доведись нам встретиться с ними – я не смогу вызвать Пилая на поединок, и тогда у всех будет достаточно оснований звать меня Малышом. Но если вызвать – я его убью или он меня, – отцу все равно будет хуже; я боялся этой войны, словно последний из трусов.

На рассвете – белая птица еще не пела навстречу солнцу – лежал я без сна в расписной опочивальне и думал, как быть. Пожалуй, пора смываться в Афины... Но как? Рабу легче бежать, чем царю. Ведь я всегда на людях: на праздниках, на жертвоприношениях (приносила-то жертвы она, но без меня не обходилось); куда б я ни пошел – со мной всегда моя гвардия; а по ночам царица просыпается, стоит мне подвинуться к краю постели... Оставались, правда, наши охотничьи вылазки в горы – но я знал своих Товарищей: решив, что я лежу где-нибудь раненый, они пустят по моему следу собак-ищеек... И если даже мне удастся от них уйти – ведь им не миновать кары за меня, за то что потеряли. Судя по всему, их убьют; а я уже начал чувствовать себя за них в ответе... Тут уж никуда не денешься, когда слишком долго общаешься с людьми.

Ну и, допустим, удрал я – что потом?

Приду я к отцу беглецом-попрошайкой, да еще, быть может, принесу ему угрозу войны с Элевсином. И дурацкий же у меня будет вид – от женщины удрал!.. То ли дело, если бы слух обо мне дошел раньше меня. Чтобы, еще не зная, кто я такой, отец сказал бы: "Вот бы мне такого сына!"

"Нет! – думаю. – Зевс Вечноживущий! Ведь у меня еще есть время. Осень, зима, весна впереди... Если я не смогу открыто прийти в Афины, чтобы слава моя бежала передо мной, – так мне и надо, – останусь в Элевсине, разделив судьбу прежних царей".

Я осматривался, прислушивался...

Пилай, сын Нисия, был прославленный воин; к мегарцам относились настороженно... Чтобы сохранить свое положение, не схлестнувшись с ним, мне надо было как-то с ним подружиться. И поскорее!.. Я крутил и так и сяк и не мог придумать, как это сделать.

Правда, наши ночи не утратили сладости, – каждый раз песни арфистов за ужином казались чересчур длинными, – но я уже больше не мучился мыслью, как смогу оставить ее. Я никогда не заговаривал с ней о делах, если кто-нибудь мог услышать, чтобы она не унизила меня при свидетелях небрежным ответом; но если пытался ночью – она убаюкивала меня, как маленького. Дома, когда мне было всего десять лет, дед часто оставлял меня в Зале Совета, чтобы я сидел тихонько и слушал, как он судит; а потом спрашивал, что я понял в делах. Здесь же ко мне подкатывались просители, пытались меня подкупить, чтобы я раскрыл им ее уши, словно я был наложницей... Разумеется, это были женщины, так что я не мог попросту дать им по зубам.

Я часто видел во Дворце ее детей. Их было всего пять, хотя она выходила за десятерых царей. От последнего детей не было, и я надеялся, как каждый мужчина, что от меня она понесет. Но мне довелось услышать разговор нянек: мол, эти дети – знак ее особого расположения к их отцам, она выбирает, кому из царей рожать, а кому нет. И потому я не спрашивал ее: знал, если она мне скажет, что не считает меня достойным стать отцом, – слишком я буду зол, чтобы отвечать за себя.

Настал день, когда она услышала, что я гонялся за леопардом. Как она меня отчитывала!.. Кто бы слышал – подумал бы, что пацана сняли с яблони; пацана, только что надевшего первые короткие штанишки!.. Я буквально онемел. Мать моя, знавшая меня беспомощным младенцем, голым как червяк, – моя собственная мать не посмела бы сказать мне всех тех слов!.. Потом я сообразил, что надо было ответить, но уж поздно ... В ту ночь в постели я повернулся к ней спиной; думал, что хоть тут она надо мной не властна... Но не тут-то было! – в конце концов она добилась от меня всего, чего хотела, на этот счет она была мастерица... На другое утро я проснулся еще до рассвета, и чувствовал себя – прескверно. Это же позор! Что ж я? Как ночь – мужчина, а как день – детеныш-несмышленыш?.. И всё – ради удовольствия этой бабы?.. Нет, с этим надо кончать, иначе сам себя уважать перестану.

Я решил, что снова пойду на охоту, и на этот раз за чем-нибудь стоящим, не просто так. В горах мальчишки-пастухи знали, что я хорошо отблагодарю за известие о дичи. И вот вскоре один прибегает, спрашивает меня, аж танцует от нетерпения:

– Керкион, в пограничных горах громадная свинья, Файя! Она пришла из Мегары; у нее логово на Ломаной Горе. Говорят, у нее там выводок...

Он продолжал рассказывать, но кое-что я уже слышал. Мегарцы говорили, что в боку у нее сидит наконечник дротика и потому она ненавидит людей: нападает из засады, когда никто ее не преследует, и убивает крестьян, просто так. На ее счету уже было пять человек.

Как раз нечто такое мне и было нужно. Я так одарил парнишку, что тот подпрыгнул от радости:

– Пусть Добрая Богиня будет так же щедра к тебе, Керкион. Царь Нисий назначил награду за зверя – треножник и быка. – Он уже собрался уходить, но у меня возникла новая мысль.

– Стой-ка! – говорю. – А Пилай, сын царя Нисия, не охотится возле границы?

– Обязательно будет, государь, раз она там. Он все время за ней гоняется.

– Когда он появится, дайте мне знать.

И через несколько дней он пришел снова. Я собрал своих Товарищей.

– В наших горах появился стоящий зверь, – говорю.

Самый лихой из них – смуглый юноша, Аминтор его звали – вскрикнул радостно, но тотчас смолк; я услышал, как кто-то предложил пари... Конечно же они знали, что произошло у нас с царицей. Во Дворце женщин, где к полудню все знают, сколько раз за ночь ты обнял жену, – нигде больше не услышишь столько сплетен; и теперь все они ждали и гадали, что я буду делать. А элевсинцев хлебом не корми – только дай им попереживать посильнее.

– Пилай Мегарский и его друзья собираются затравить Кроммионскую свинью. Но, по-моему, – говорю, – мы не должны им этого позволить, раз она на нашей стороне границы.

У ребят глаза расширились. Гляжу – мнутся, шепчутся... Я удивился вроде бы не трусы были, в чем дело? Потом один протянул: "Свинья-а!"

Тут я вспомнил: ведь эта скотина в Элевсине священна!

Сначала это мне не понравилось – уж больно я на нее нацелился, как только услышал про нее; но подумал – так ведь это даже к лучшему...

– Успокойтесь, парни, – говорю, – она умрет не в Элевсине. Эти горы ничья земля. И кровь ее на вас не падет – я ее убью. А для эллинов кабан не запретная добыча.

Они глядели на меня – как на сумасшедшего – а я сам не знал, почему так был уверен в успехе.

– Пошли, – говорю, – нам надо выбраться в горы, пока солнце не слишком высоко. Мы и так уже отстали от Пилая.

Я боялся, что если отпущу их – кто-нибудь может перетрусить или проболтаться. А так, все вместе, они друг друга подзадоривали; у них стало модой быть эллинами.

У царицы была аудиенция, когда мы двинулись в путь. Никто не заметил. К этому времени я уже знал, что оружие и снаряжение незачем держать в городе, – все было в пещере в горах. Там мы отдохнули после тяжелого подъема, а брат того козопаса, следивший за дичью, рассказал нам новости. Пилай со своей компанией уже обложил Файю, но она вырвалась, убив двух собак и распоров бедро одному из охотников. Дождь смыл следы и запах, а мальчишка, чтобы сохранить ее для нас, направил мегарцев вокруг горы. Свинья – как залегла, так и не поднималась; и он знал, где она.

На горах повис дождь. Далеко внизу светилась равнина и берег Элевсина, словно омытые бледным солнечным светом, а склоны гор под сине-черными тучами выглядели мрачно и хмуро; казалось, что темнота шла за нами следом. Один из гвардейцев – маленький, смуглый, вообще насквозь миноец – сказал тихо: "Наверно, Богиня гневается".

Черные скалы под набухшими тучами и меня вогнали в дрожь. Ведь в Элевсине Великая Мать – совсем не та, что в Трезене. Но я чувствовал, что назад дороги нет: лучше умереть, чем пойти на попятную и опозориться перед людьми.

– Мы отдадим Владычице ее долю, – говорю, – Аполлону и ей.

И едва я помянул имя бога – на склон горы пробился луч солнца.

На горе было место, где после обвала громадные скалы громоздились одна на другую; между ними проросли молодые деревья, забив ветвями каждую щель... В этом непроходимом хаосе и было логово свиньи.

Мы установили сети, как могли, – не слишком хорошо, ведь почва была скальная... Потом спустили собак. Они рвались туда, как бешеные, но там им, как видно, не понравилось: с лаем и воем посыпались из скал первые, потом показалась вся свора... А за ними – словно громадный черный валун выползал из горы. И он был живой, этот валун: это шла свинья.

Здорово я был наказан за петушиную самоуверенность свою. Те кабаны, что я видел дома, разве что в поросята годились бы по сравнению с ней. Казалось, что это зверь древней породы, что она дожила до наших дней где-нибудь в горном ущелье со времен Титанов и гигантов, рожденных Землей... Но нет, она была молода: громадные кривые клыки на длинной черной морде сверкали свежей белизной, где не были покрыты кровью... Слишком плохо я подумал о мегарцах они недаром ее боялись.

"Ну, – думаю, – влип! Смерть предо мной, позор за спиной... Впрочем, там тоже смерть, если мои люди станут меня презирать..." Когда они получше ее рассмотрели, я услышал их голоса. Они тоже перепугались не на шутку решили, что это не просто крупный зверь, а чудище.

Вот она попалась в сети – покатилась, забилась... Я бросился вперед... Но в тот же миг она поднялась на ноги, выдернула колья и потащила за собой всю сеть, полную собак. Если я тотчас ее не остановлю, она доберется до Товарищей... но мне же ни за что ее не остановить, для этого надо быть гигантом!..

Рядом была высокая скала, обращенная ей навстречу плоской стороной. Это была моя последняя надежда. Свинья задержалась на момент – сети ей мешали, должно быть они хоть немного замедлят ее бросок... Я прыгнул к этой скале, прижался к ней спиной и опустил копье, – "к бою!", – движение привлекло свинью, и она пошла прямо на меня.

По пути она споткнулась, но все равно я едва-едва успел упредить ее движением копья и не дать ему сломаться. Наконечник вошел ей в грудь, сразу под плечом, а древко я упер в камень позади себя. Ее собственная сила, не моя, вгоняла копье в ее тело; но мне – мне надо было его держать.

Она ненавидела людей. И когда она визжала, дергалась, рвалась – я знал, что она не за свою жизнь бьется, она старалась добраться до меня. Привязанный тонким древком к этому могучему порождению земли, я ощущал себя травинкой; меня колошматило спиной о скалу, словно сама гора старалась сбросить меня ей на грудь и раздавить, как жалкого комара... И я все время ждал, что копье не выдержит, треснет.

Вдруг, когда я ждал нового рывка вперед, она дернулась назад – у меня руки едва не вырвались из суставов, я был почти готов... И тут она снова надавила. Наверно, копье как-то повернулось в ней; она еще раз резко рванулась, так что древко проскрежетало по скале, – но это была последняя, предсмертная конвульсия.

Я стоял, тяжело дыша; ничего не видел, не чувствовал – слишком был вымотан. Прислонился спиной к скале – прилип: вся спина была в крови... Потом, словно через вату, словно издали, услышал радостные крики Товарищей и, хоть едва стоял на ногах, начал оживать. И поднялось во мне такое чувство – как бывает, когда совершишь дело, возложенное на тебя богом: ты свободен и светел и полон счастья!..

Товарищи кинулись ко мне: "Малыш! Малыш!" – кричат, давай меня качать... Я уже не протестовал против Малыша, но ссадины горели. Они увидели кровь, опустили меня, начали выяснять, у кого есть масло, – никто не взял оказывается, – переругались друг с другом...

– Сойдет и кабанье сало, – говорю, но тут же раздался голос со скалы прямо над нами:

– У меня есть масло. Приветствую тебя!

Там стоял эллинский воин, лет двадцати восьми. Его желтые волосы были заплетены для охоты, борода аккуратно подстрижена, бритая губа... А глаза светло-серые – быстрые и яркие. Возле него стоял юноша с охотничьими копьями на вепря, а чуть отстав, – группа охотников. Я поблагодарил его и спросил формы ради, не он ли Пилай, сын Нисия. Я и так это знал, это ж написано было на нем.

– Да, – говорит. – Послушай, парень, ты перехватил мою добычу; но это было такое зрелище, что за него можно и больше заплатить... А ты, наверно, нынешний Керкион, что пришел по Истмийской дороге?

Я подтвердил; он, казалось, услышал это с сожалением; и после Элевсина это уже было странно... А что он назвал меня "парень" – нельзя же всерьез требовать от наследника эллинского царства, чтобы он относился с почтением к случайному царю-на-год.

– Да, – говорю, – я Керкион, но имя мое Тезей, я эллин.

– Это видно, – он посмотрел на свинью. Потом сказал своему оруженосцу, чтобы тот натер мне спину... Я знал, что он мой троюродный брат, и был рад увидеть в нем благородного человека.

Тем временем все собрались толпой вокруг туши, и мои мальчики начали поддразнивать мегарцев. А ведь последняя война была еще свежа в памяти, так что это были опасные шутки. Я сделал им знак прекратить, но они слишком были возбуждены и довольны собой. Я уже направился к ним, когда Пилай сказал:

– Ты можешь требовать от отца приз – треножник и быка.

Я совсем забыл об этом в суматохе, хоть с самого начала именно этот приз был мне всего нужней. Ничего лучше нельзя было бы придумать.

– Слушайте! – крикнул я. – Вот человек, не знающий, что такое низость. Хоть он упустил добычу – он предлагает нам потребовать награду!