Текст книги "Тезей (другой вариант перевода)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Мы поехали вверх – через Морские Ворота – и дальше в Афины... Как капитан чует погоду, так ощущал я настроение толпы по их крикам и песням. В детстве он был сын амазонки, и только; а теперь они им восхищались, как детишки новой игрушкой: женщины ворковали, мужчины сравнивали его с Аполлоном-Гелием... Если бы могли, они кричали бы мне: "Почему ты его от нас прятал!.."

Во Дворце было то же самое. Старики, ненавидевшие его мать, вымерли; их больше не было... Всё было забыто, – и я давно уже знал об этом, хоть сам не забыл ничего. Молодые люди, которые были детьми, когда она погибла, восхищались тем, что они называли его эллинской чистотой... Это слово "эллинский" – можно было услышать в каждом углу, и оно часто имело смысл. Смуглый Акам, – с его тонкой талией, гибкой критской походкой и певучим акцентом, – это он был теперь чужеземцем; это на его матери лежала теперь тень Богини, ее надо было опасаться... Как мог я не предвидеть этого? Если Ипполит только руку протянет за своим правом первородства – они его кинут ему, как букет цветов...

Он был теперь более уверен в себе, в нем росла привычка к царской власти – теперь в мире нет такого человека, чтобы смог его подчинить... Что ж, тем лучше; но я тоже кое-что понимаю в нашем деле – посмотрим...

Акам встретил нас в Зале. Сначала он был напуган ростом брата, но Ипполит вспомнил какую-то их прежнюю шутку – и скоро они уже болтали меж собой, как всякие мальчишки. Когда мы подходили к внутренним покоям, Акам спросил Ипполита, не холодно ли там, наверху. Тот рассмеялся, посадил его себе на плечи – посмотри, мол, сам... В разгаре этой игры в лошадки младший вдруг притих, и старший повернул голову. Там была Федра, ждала, когда к ней подойдут. Она плохо спала в ту ночь и с утра воевала со своими служанками... Причесана она была плохо и, очевидно, не могла сидеть спокойно, когда ей красили губы... Решив, что к ней недостаточно внимательны, она встретила его холодно и любезностей тратить не стала. Он подошел было к ней с улыбкой, просить прощения, но смутился и сразу посерьезнел и, сказав что положено, постарался уйти вместе с братом как можно скорей.

Вскоре и я последовал за ними. Мне было жаль, что она обиделась, – но быть может оно к лучшему, что она впервые увидела его именно так, в невыгодном свете, не слишком похожего на царя? Говорят, первое впечатление остается надолго...

Но что на самом деле было жаль – что я вообще притащил ее в Афины. Она не могла не разглядеть в нем красоты своей соперницы, и уже это было скверно; но если она увидит в нем соперника своему сыну – это и того хуже, это опасно... У меня был опыт по этой части: Медея считала соперником меня...

Потому я убрал его подальше на первое время, чтобы она о нем поменьше думала. Он катался или охотился, – с братом или со мной, – она видела его лишь среди прочих, во время обедов в Зале. Там он хорошо смотрелся, на самом деле. Он ходил обнаженный до пояса, по моде, что я привез с Крита, в коротких ярко-красных штанах, и носил большое ожерелье царского наследника Трезены, собранное из золотых орлов с распростертыми крыльями... Гладкая смуглая кожа оттеняла золото, а волосы падали на плечи, как серебро по бронзе. Когда он проходил на свое место рядом со мной, я каждый раз слышал тихий шепот среди женщин. Когда-то он звучал в мою честь, – но люди должны жить по своим сезонам, иначе боги станут смеяться над ними...

Вскоре он собрался в Элевсин на обряд очищения. Было еще полмесяца впереди, но он сказал, что ему надо там что-то спросить. В первые дни он приезжал по вечерам домой, затем вошел во внутренние пределы храма и уже перестал появляться. Вскоре Верховный жрец Элевсина сказал мне, как жрец жрецу, что Ипполит избран для посвящения в тайные догматы веры, которые они узнали от Орфея, прежде чем менады убили его, и которые вообще-то доверялись только жрецам.

Мне его здорово не хватало; но его отсутствие вроде было к лучшему, потому что Федра пришла наконец в себя. Она и выглядела лучше, и перестала жаловаться на воду и воздух в Афинах и на невежество людей; одевалась более тщательно и была любезна с влиятельными людьми... Я решил, она увидела, что ее угрюмость может пойти во вред сыну. Когда до обрядов осталось совсем немного, – женщины уже начали готовить к празднику новые платья, – она сказала, что тоже хотела бы пройти посвящение.

Я восхитился ее политическим тактом. Это должно было понравиться: ведь афиняне боялись старой религии, а в Элевсине – каждый знает – ее обряды исправлены... Так что я не стал препятствовать ей, хоть и видел в этом прежде всего заботу о сыне. Она была у нас слишком одинока, а теперь могла бы подружиться с кем-нибудь из женщин... И вообще, с чего я взял, что Ипполит передумает? А если нет?.. Иногда мне хотелось, чтобы парни уладили это дело меж собой, никому не сказав ни слова, как-нибудь у костра во время охоты. Молодым бывает трудно подчиняться своим родителям, они должны до всего дойти сами... Так что же остается, кроме как оставить всё это богам?.. Но я по характеру предусмотрителен, и потому продолжал планировать, хоть и знал что бесполезно.

В надлежащие дни она пошла вместе с другими женщинами научиться обрядам очищения. Ей сказали там, от чего она должна воздерживаться... В числе прочего была и наша постель. Это был ее пост – не мой, – а с Сицилии я привез одну темно-медовую девчушку, искусную в танцах Афродиты... Ради мира в доме я не держал ее на виду, но сейчас был рад снова встретиться с ней.

За два дня до обрядов, участники Таинства вернулись в Афины, чтобы жрецы могли организовать торжественное шествие. Вести молодежь я назначил Ипполита, поскольку его брат был еще слишком мал. Если б я попросил, для Акама пошли бы на уступки; но никто не мог сказать, что я его обидел. Народная хвала в великие дни празднеств – это крепкое вино; если Ипполит хлебнет добрый глоток его – быть может он лучше себя поймет...

Он появился среди самых последних, когда на Агоре уже было полно народу. Хоть он и похудел – глаза его светились, и кожа была чиста... Умылся и причесался он, как маленький, который делает это по обязанности и предпочел бы вместо этого поиграть, но всё равно – будто сиял. И казался счастливым... Мне подумалось: "Вот я посеял это семя жизни, а из него выросла тайна – жизнь, в которой я чужой. Пути богов неисповедимы..."

Потом я был занят, как всегда перед началом праздника... А когда выехал на колеснице и повел к храму афинских мужей, – юноши уже ушли, и унесли с собой изображение бога-жениха и священные предметы.

По дороге я вспоминал свое собственное посвящение. Я был последним, кто принимал участие в прежнем Таинстве, и первым – в нынешнем. Хоть от жрецов и от поэта я знал частично, что там будет, но все-таки в Таинстве была большая сила: и мрак и страх, и свет и радость... Прошедшие годы со всеми их делами и заботами стерли это в памяти; но теперь я вновь вспомнил те обряды и думал о сыне, которому предстояло через них пройти. А что он сделал бы со старыми? Смертельная схватка перед глазами Царицы, сидевшей на троне; и брачное ложе в темной пещере, и бесстыдный свет факелов... Он бы покраснел и сбежал в горы?.. Однако он не мог не слышать об этом: она – кому он служит – не всегда дева, и она любит чтобы фимиам курился перед каждым обликом ее... А он – он более мужчина, чем большинство мужчин; и когда-нибудь невеста скажет ему: "Неужто мой алтарь останется вечно холодным?"

Была чудесная ясная ночь. Внизу все сняли одежды – мужчины и женщины и вошли с факелами в море. Это был последний обряд их очищения; когда-то он смывал с них кровь убитого царя. Он и тогда был серьезен и пристоен, а насколько это торжественно сейчас – знает весь мир... Долго впереди был факел жреца, потом другой обошел его – его нес кто-то высокий, кто мог войти дальше... Свет факелов удваивался их отражением в воде, и где-то среди этих блуждающих огней была Федра. Она была с Благой Богиней, наверняка, и не могла там набраться ничего дурного.

Огни погасли. Внизу всё стихло – там переодевались пока... Сквозь мрак я видел с крепости лишь шевеление смутных теней; они выстраивались для священного шествия... А тем временем все проходы в скалах были перекрыты, чтобы сохранить секреты Таинства. Потом в глубокой тишине возникли звуки песнопения, – сладкозвучные и полные печали, – слов не было слышно на таком расстоянии... И снова ночь упала в тишину... Где-то завыла собака, – собаки часто воют, когда чувствуют торжественность, – потом взвизгнула и смолкла... Затихло всё.

Пришло время умирать, – Дважды Рожденные меня поймут, – и я снова думал о мертвой, и снова душа моя умерла вместе с ней. Наконец откуда-то из глубин земли ударил гонг, глас тьмы, – даже на таком расстоянии он внушал ужас... Но во мне не было страха. Ни страха, ни надежды.

Но вот во тьме возникло яркое чистое сияние. Молчаливое изумление, потом крики радости, потом гимн... Словно светлячки, разлетались из пещеры вновь зажженные факелы – и начался танец. Я смотрел на него до самой зари, своей неутомимой неизменностью он был похож на движение звезд... На горах забрезжил рассвет, и я повел народ вниз – встретить посвященных и привести их домой.

А когда появилось солнце и проложило сверкающую дорогу по морю к Афинам, они встретили нас на берегу, одетые в новые белые одежды, в венках из пшеничных колосьев и цветов... Их лица – такие лица можно увидеть каждый год: еще слегка ошеломленные всем пережитым – страхом и восторгом... Те, кто заранее боялся обрядов, те были просто рады, что всё уже позади; другие были счастливы, что заслужили счастливую судьбу в Стране за Рекой... Я глянул на молодежь, на того, кто шел впереди всех. Думал, он всё еще в трансе своих видений, – нет, он с восторгом смотрел вокруг, словно всё было ему дорого и мило... На лице его было великое спокойствие и мягкое удивление и нежность... Но нежность – мудрого, старшего... Представьте себе взрослого человека, который видел только что, как детишки, спотыкаясь, запинаясь, пытались что-то изобразить... играли во что-то торжественное, великое... Они не могут постичь истинный смысл своей игры; они сами не знают, насколько она была прекрасна, – это лишь он, взрослый, знает... Вот так он выглядел.

Я произнес ритуальное приветствие, жрец ответил... Посвященным пора было разговеться в кругу друзей... Когда Ипполит, улыбаясь, подошел ко мне солнце перечеркнули чьи-то широкие крылья. Громадный ворон, слетевший со скал, остановился над нами в воздухе так низко, что был виден пурпурный отсвет на его груди, словно эмаль на драгоценном мече. Люди показывали его друг другу, заспорив о смысле этого знамения... А парень просто любовался им – счастливый и спокойный, казалось он не видел там ничего, кроме красоты, распростертой в вышине. Ворон опустился ниже – он протянул руку, словно приветствуя птицу; и та почти коснулась его пальцев, а потом улетела в сторону Саламина, к морю.

Мне стало не по себе слегка – я следил за полетом птицы, – но шум среди женщин меня отвлек. У Федры поникла голова, ее отпаивали вином... После поста, и целой ночи на ногах, и переживаний во время обрядов – при Таинстве всегда одна-две женщины падают в обморок. В тот раз их оказалось четыре что с того?.. И я забыл об этом.

3

Совсем вскоре после того, Акам однажды с утра появился бледный, под глазами круги... Я спросил, как он себя чувствует, – он ответил, мол, лучше не бывает; но его мать сказала мне, что в ту ночь у него был приступ кашля, впервые за последние годы. Я подумал, плохо дело, если будущий царь окажется так же слаб телом, как умом...

– Я пришлю лекаря, – говорю. – А пока ему может быть полезно повидаться с братом. У Ипполита много дел сегодня, он завтра отплывает; но ведь когда-то он помог малышу.

Послал за Ипполитом, велел чтоб нашли... Он прощался со своими друзьями, и когда пришел – их любовь еще окружала его, как аромат лета. Он растрачивал попусту свою власть над людьми, которую мог бы обратить в господство: его любили все вокруг, и он был счастлив этим, – прямо расцветал, – и этого было ему достаточно.

Побыв немного с Акамом, он вышел задумчивый, присел возле меня... Если бы я ему не пододвинул скамеечку для ног, он так и сидел бы на корточках, словно паж. Это было не от скромности: просто человек его роста может себе позволить не обращать внимание на такие мелочи; и говорил он совсем спокойно, как говорит о своем быке хороший пахарь:

– В прошлый раз, когда начались эти приступы, у него на душе была тяжесть. Ничего серьезного, – Аполлон доказал ему, – немного воздуха и всё прошло... Теперь Акам не хочет говорить, жаль, но мне кажется, что причина та же... Его мать выглядит хуже чем до Элевсина, тебе не кажется, отец? Быть может, она скучает по Криту?

– Может быть. Я во всяком случае у нее спрошу... Но малыш – как он сможет вести воинов в бой, если так пойдет? Ему бы хоть немножко твоей силы... Да, он будет огорчен, что ты завтра уезжаешь.

– О, я сказал ему, что задержусь на пару дней; если ты позволишь, отец. Можно мне послать гонца на корабль?

В тот вечер я пошел к Федре. Она почти не выходила из своих покоев после Таинства. В ту первую ночь она была утомлена, а у меня была девочка с Сицилии – и так это и пошло с тех пор; и ни она мне ни слова, ни я ей. Когда я вошел, она быстро глянула на меня и приказала подать шаль. Она похудела, и вид у нее был какой-то лихорадочный, напряженный, – казалось, с волос под гребнем вот-вот искры посыпятся.

Когда служанки вышли, я спросил об Акаме – его я только что видел, он мирно спал, – а потом о ней самой. Она сказала что всё в порядке; ну голова побаливала, ничего, мол, особенного, однако это утомляет. Я говорю, Ипполит, мол, беспокоился о ней... Тут она выпрямилась в кресле, засмеялась над его причудой воображать себя целителем и спрашивает, что он сказал.

– В Трезене, – говорю, – не смеются. Там верят, что у него целящие руки.

– Что ж! Эта вера их и исцеляет... Но что он сказал?

Я рассказал ей. Она окаменела в кресле, потом вскочила на ноги, – шаль потащилась за ней, – и давай кричать! С какой стати я позволяю такую дерзость?.. Этот сосунок считает себя лучше всех на всем белом свете – так поэтому я позволю ему хозяйничать в моем доме, как ему вздумается? Где моя гордость?.. Она буквально визжала от ярости и вся тряслась с головы до ног; я никогда ее такой не видел. Я подумал, у нее наверно месячное время, и ответил спокойно, что парень говорил из лучших побуждений и не имел в виду ничего худого...

– Ничего худого?.. А ты откуда знаешь? Нет, за этим что-то кроется!.. Почему он хочет, чтоб меня услали? Он хочет, чтобы здесь забыли нас, – меня и моего сына, – чтобы он занял первое место перед народом?..

– Ты очень ошибаешься, – говорю.

Она настолько опоздала со своими страхами, что я едва не рассмеялся над ними; но она была дочь Миноса!..

– Ты же знаешь, – говорю, – он уже сделал свой выбор.

Но она несла всё дальше и дальше: про его гордость, про его холодность... Такая мелочность была не в ее духе; уж не разгадала ли она моих тайных надежд?.. Какая жалость, что я привез ее сюда, ведь она должна была встать на дыбы из-за сына... Однако надо быть идиотом, чтобы пытаться спорить с бабами, когда у них это дело, – я ушел. Ночь еще только начиналась – так что нашел себе другую компанию.

На другой день Ипполит повез Акама купаться на Фалеронскую бухту. Они вернулись к вечеру, покрытые солью, почерневшие от солнца, и оба в отличном настроении. Видя их вместе, я подумал: "Вот так будет всегда. Он будет опираться на Ипполита во всем, и когда станет царем – тоже; фактическим властелином здесь будет старший. Но что это за жизнь для такого человека, каким будет он? Безымянная тайная власть бывает и у коварных старых сводников, у шлюх... Стоять перед богами за народ – вот в чем истинная царственность; а власть сама по себе – это бронза без золота..."

Когда-то примерно в те же дни Ипполит меня спросил:

– Отец, а что за человек Менестей? Чего он хочет?

– Чего он хочет? – говорю. – Хочет хорошо о себе думать. Что не жалеет трудов и не делает ошибок... Он полезный человек, из него может выйти неплохой посол, если только не позволять ему вмешиваться в дела.

– Ты имеешь в виду Хэлай? – спросил он.

У них там возник спор из-за земли, и я посылал Менестея повидаться с вождями.

– Да, – говорю. – Ты знаешь, он планировал великий день встречи племен: они должны были выступать здесь с речами друг перед другом и передо мной. Конечно, они бы вспомнили все старые обиды, за много поколений назад, к полудню дошли бы до смертельных оскорблений, к вечеру – до угроз... И первая кровь пролилась бы тут же, в начале их пути домой; и нам хватило бы этого добра лет на десять. Так я ему и сказал. Когда я узнал от него, в чем там дело, то поехал туда без шума, один, поговорил спокойно с вождями и привел их к соглашению. Каждый из них чем-то поступился, зато в выигрыше оказались все крестьяне – они бы голодали, если бы выжгли их поля... Быть может, Менестей надеялся на какие-то последствия этой встречи для себя, но нам надо было заботиться о хэлайцах, а не о нем.

– Так ты думаешь, ему не хватало последствий? – спросил Ипполит. – А я думал злости. Не знаю почему, но ему, кажется, вражда нужна как воздух.

Я задумался. Ипполит такого зря не скажет, никогда...

– Но это не принесло бы ему никакой выгоды, – говорю.

– О нет, выгода тут ни при чем. Он чрезвычайно честен; чтобы он взялся за какое-то дело, прежде всего оно должно ему нравиться. Быть может, гнев ему помогает?.. Ты заметил, отец, если человеку просто не повезло, – как бы он ни страдал, – Менестей этого просто не видит! Чтобы он пожалел кого-то, тот должен быть обижен кем-то другим: должен быть виновный, вызывающий гнев, у Менестея все чувства начинаются с него.

– Его отец его бил, – говорю. – Хотя, впрочем, многих в детстве били... Не знаю, почему именно Менестей, и только он, не может этого забыть. Ладно, в конце концов не стоит он того, чтобы говорить о нем весь день.

И так часто случалось, когда мы говорили о делах. Он не научился хитрости и был прямодушен как в детстве, но походя разрушал интриги хитрецов. Он просто не замечал этих интриг – им было не за что зацепить его; он не знал, что такое зависть, алчность или злоба. Да, но был он как те люди, заколдованные от оружия: то место, где их держат боги, окуная в огненную купель, – то место остается уязвимым... Так было и у него.

Через день-другой после того разговора мне передали, что царица больна. Это меня озаботило, – я отложил в сторону все дела, – но и разозлило тоже: ведь я разрешил ей уехать, раз Афины ей не подходят; если она осталась только потому, что не хотела оставить Акама с братом и со мной... А он и так слишком долго продержался за ее юбки, ему нужны были мужчины рядом...

В ее покоях все шторы были задернуты, она лежала в темно-красном сумраке с повязками на лбу, и женщины постоянно меняли их, макая в холодную воду... Воздух был густым и сладким от критских эссенций.

Я спросил, что думает об этом лекарь.

– О, я его просто не выношу!.. Он ничем не может мне помочь, ну так ушел бы и оставил бы меня в покое – нет!.. сидит... и говорит, говорит, пока голова у меня вовсе не начнет раскалываться... – Она заметалась в постели, девушка поднесла ей понюхать ароматический шарик, она закрыла глаза... Я уже двинулся к выходу, когда они вновь открылись, и она сказала: – А Акам сводит меня с ума своим вечным "пошли за Ипполитом". О, пусть он придет, пусть он придет, я знаю, что это мне не поможет, но пока вы все в этом не убедитесь сами – мне же покоя не будет... Приведи его сюда, с этими его большими целящими руками, и пусть уж это будет позади.

– Раз ты просишь, то он придет, – говорю. – Но я в этом смысла не вижу, это только еще больше тебя взбудоражит...

Я подумал, что она хочет выставить его дураком, чтобы выместить свое раздражение.

Она сбросила со лба влажную повязку, потянулась за новой:

– Да, да, – говорит, – но со всеми этими разговорами я уже просто не могу больше. Я чувствую, что не будет мне покоя, пока это не сделано. Пришли его, хоть это и бессмыслица, – потом мне по крайней мере дадут уснуть...

Я нашел парня. Он был в конюшне; они со старым конюхом разглядывали больное копыто, а лошадь уткнулась носом ему в шею. Отвел его в сторону, сказал в чем дело...

– Хорошо, отец, если хочешь – я пойду... Но, пожалуй, от меня больше пользы здесь: лошадь мне верит, а это нужно чтобы дойти до бога.

– Знаю. Она устала и вообще капризна, так что много благодарностей ты не заслужишь... Но все-таки пойди. Ведь не умрешь же ты от этого...

Я помню, он улыбнулся...

Когда мы шли по двору, я думал, как часто он говорит теперь с благоговением об Аполлоне. Когда-то была одна лишь Владычица... Но, конечно, в Эпидавре его научили чтить Целителя, и как-никак они ведь родные брат с сестрой...

Служанки Федры приотворили шторы, чуть-чуть. Она была причесана и опиралась спиной на свежие подушки, глаза ей слегка подсинили... Я ввел мальчика наверх, и он остановился возле ее постели. Неуклюжий, застенчивый таким я его никогда не видел... Его длинные большие руки висели нерешительно, словно задумались. Пробормотал что-то, в смысле ему, мол, очень жаль, что она болеет...

Я обрадовался, что она ответила любезно. Это, мол, приходит и уходит, но сегодня особенно тяжкий день... "Я уже испробовала все средства, кроме тебя. Так сделай, пожалуйста, что сможешь".

Он углубился в себя, – как я видел и у других целителей, – смотрел и думал. Потом положил руку ей на лоб и словно прислушался... Она закрыла глаза. Вскоре он взял руками ее виски и сжал слегка, чуть-чуть нахмурясь и всё с тем же слушающим видом... Через некоторое время он убрал руки, но она прижала их к лицу, так что он подержал еще немного, наконец выпрямился и покачал головой:

– Извини. Но, быть может, станет легче от отвара из ивовой коры?

Она открыла глаза:

– Почему же? Все уже прошло!

– Прошло? – Он снова наклонился посмотреть на нее. – Как странно, я этого не почувствовал. Но я рад, что тебе лучше. Надеюсь, теперь ты сможешь заснуть. До свидания.

Когда мы вышли, я сказал:

– Раз она забыла – я должен поблагодарить тебя за нее.

Он улыбнулся.

– Бог сам это сделал; хотел бы я знать как... Ну ладно, пойду назад к лошади; там случай простой.

В ближайшие несколько дней она посылала за ним еще пару раз. В первый раз я сам его отвел, в следующий был занят и отослал его с ее служанкой... А на следующий день она позвала его снова, но он уехал кататься на колеснице вместе с младшим братом. В конце концов, сказал я ей, он и задержался-то, чтобы помочь малому, и у них не так уж много времени осталось побыть вместе...

У меня еще были дела в Хэлае, где границы были запутаны несколько веков назад. Слишком много я запустил за свои бродячие годы и теперь ездил туда чуть ли не каждый день. На другой вечер я узнал, что Федра снова посылала за Ипполитом, но он не пошел, хоть был во Дворце. Я спросил почему, он ответил совсем коротко:

– Я послал ей лекарство. Оно ей поможет лучше.

– Может быть, – говорю, – но пойди хоть из вежливости. В доме будет легче жить без обид.

– Тогда пойдем вместе, – говорит, – посмотрим, как она себя чувствует.

– Мне некогда... – Пожалуй, я был груб, но не ему было указывать мне, что я должен делать... – Иди, – говорю, – пока не слишком поздно.

Он вышел вместе с ее служанкой. Мы как раз только что поели, он был одет для Зала, в своем большом золотом ожерелье... Тогда я не обратил внимания, а вот сейчас вспоминаю в деталях и пояс его, усыпанный ляписом и кораллами, и только что вымытые волосы, – мягкие, блестящие, – и как от него пахло душистыми травами после ванны...

Я рано ушел наверх со своей сицилианкой, а на другое утро был в Совете, – только к полудню хватился, что его не видно. Его паж сказал, что его не было всю ночь и что он еще не вернулся.

Вообще-то в этом не было ничего особенного, но я пошел спросить у Федры, послушался ли он меня, прежде чем исчез. Она была еще в постели, одна из ее девушек пробежала мимо меня в слезах, со следами побоев на теле... И сама она выглядела дико, словно всю ночь не спала, и всё вокруг дышало ссорой. Она глянула на меня так, будто ненавидела, – но, конечно, никто не мог ей нравиться в ту минуту...

– Откуда мне знать, где твой сын? И какое мне дело?.. Пусть будет где угодно, он был такой странный и грубый вчера!

– Грубый? – говорю. – Это на него не похоже. Что он тебе сказал?

Она продолжала кричать безо всякого смысла. Он бессердечен; врачевание для него только средство удовлетворить его гордость; его научили каким-то дикостям, это уж точно; ей стало не лучше, а хуже, теперь она весь день ни на что не будет годна; пусть он лучше к ней вообще и близко не подходит, но он должен прийти, чтобы хоть извиниться перед ней... И так далее. Я вспомнил про побитую девушку и решил, что она делает из мухи слона, но пообещал, что поговорю с парнем, как только он отыщется. Тут она вскочила, спрашивает, куда он уехал, – при этом я получше рассмотрел ее лицо. Она казалась лихорадочной и похудела, но не постарела от этого, как это бывает у женщин, нет: болезненная, дикая, полностью утратившая свое обычное спокойствие, она напомнила мне ту своевольную девочку в Лабиринте, с влажными волосами, разметанными по подушке, с распухшими от слез глазами... Напомнила впервые со дня нашей свадьбы.

– Он вернется домой, – говорю, – устанет или проголодается и придет. Ты же знаешь, каков он... Когда появится, я его отчитаю. А теперь я пришлю тебе настоящего лекаря, который знает все фокусы своего ремесла, он даст тебе что-нибудь, чтоб ты спала.

Она вдруг схватила мою руку, прижалась к ней, плачет навзрыд... Я не знал, что сказать; просто погладил ее по голове...

– Ох, Тезей, Тезей!.. Зачем ты меня привез сюда?!..

– Только ради твоей чести, – говорю. – Но если тебе там будет легче, то уезжай на Крит.

Она задрожала вся и аж ногтями мне в руку впилась:

– Нет, нет! Не сейчас!.. Я не могу покинуть вас, Тезей, не отсылай меня, иначе я умру!.. – вздохнула и, уже чуть совладав с собой. – Я слишком больна, море меня убьет.

– Ну успокойся, – говорю, – всё будет так, как ты захочешь; поговорим, когда тебе станет полегче.

Мне не хотелось продолжать при женщинах. Я вышел, послал за лекарем... Но мне сказали, что он у принца Акама, которому очень плохо; меня уже искали, чтоб сообщить об этом.

Я пошел к нему – и едва не задохнулся уже в дверях: слуга лекаря кипятил в котле какое-то зелье, и вся комната была полна удушливого пара. Дрова дымили; рабы, стоявшие возле них на коленях в попытках раздуть огонь, разрывались от кашля... Малыш задыхался в своей постели, лекарь лепил ему на грудь какой-то компресс – я их едва разглядел. Заорал, чтоб они убирались вон со всей своей дрянью, пока не задушили его совсем, спросил его, давно ли ему плохо... Со вчерашнего вечера, говорит, а слова – едва выговаривает сквозь удушье.

– Слушай, – говорю, – судя по твоему виду, эти идиоты не много тебе помогли своей вонью. Не знаю, что сегодня со всеми творится... – Дом, казалось, был полон болезнями и унынием, и я от этого почувствовал себя стариком. Снова вспомнились годы амазонки – стремительные, как бег колесницы, когда я знал, зачем я... – Я найду твоего брата, – говорю, – он должен быть где-то близко. Он сможет что-нибудь сделать, лучше этих.

Акам покачал головой и старался что-то сказать, но его опять одолел кашель. Я знал – он не любит, чтобы его видели во время приступов, и поднялся уходить; он ухватил меня за руку, пытаясь задержать, но я подозвал его старую критскую няньку, понимавшую больше всех остальных здесь, и пошел искать Ипполита. Я думал – если болезнь здесь, то лекарь не может быть далеко.

В его покоях был только паж, коренастый парнишка лет пятнадцати. Смотрел в окно... Как только увидел меня, сразу сказал:

– Я знаю, где он сейчас, мой господин: он ушел вниз со Скалы. – Потом увидел мое лицо и добавил: – О нет, государь, всё в порядке, я видел – он там сидит.

– Где? – Я был на грани терпения.

– Сверху не видно, мой господин, надо обойти понизу. Я думал, мне стоит взглянуть; я знаю большинство его любимых мест.

Он не был моим подданным, потому я спросил спокойно:

– Почему ж ты его не привел?

Он изумился:

– О, я никогда не хожу за ним, государь, разве что он мне заранее прикажет.

Я знал, глядя на него, что если я прикажу он мне не подчинится; так иногда знаешь заранее, что собака укусит. Потому просто спросил, что это за место.

– У устья старой пещеры, государь, на западном склоне. Там, где храм Владычицы.

Его построили после Скифской войны в благодарность за победу. Я вспомнил приношения, кровь и цветы и необработанный камень – там, где снова сомкнулись валуны над входом... С тех пор я там ни разу не был, – это была последняя дверь, через которую она прошла при жизни, – но теперь меня так тошнило от всех вокруг, что я пошел сам.

Дорога успела зарасти, стала почти такой же дикой, как была, когда открыли подземелье... А я теперь был не так гибок, как тогда, – пару раз нога соскальзывала, срывался, – но в общем спустился, без особого труда.

Он сидел, опершись спиной о скалу и глядя в море, и – похоже – не двигался уже много часов. И не обернулся, пока я не подошел совсем близко. Я знал, как он подвержен настроению, с первых лет, но такой перемены не видывал никогда: казалось, тоска высосала из него даже молодость, от его цветущего обаяния и следа не осталось... Там сидел хорошо сложенный мужчина; и лицо его можно было бы назвать красивым, если бы в нем была хоть капля радости... Но оно было угрюмо, иссушено заботой, – как лицо крестьянина над издохшим волом. Это я увидел прежде всего: страшную утрату, и незнание как жить дальше.

Он поднялся на ноги и даже не удивился, увидев меня... На его спине остались глубокие красные отпечатки от камня...

– Я думал, ты остался в Афинах присмотреть за братом, – сказал я. – Он едва жив, а я целый день тебя ищу...

Он вздрогнул, в отчаянии ударил себя рукой по бедру:

– Святая Мать! Я должен был знать это!..

– Тогда мне не пришлось бы рвать сандалии на этой козьей тропе. Но я полагаю, ты сам себе хозяин... Ладно, если хочешь помочь брату, то тебе стоит поторопиться чтоб не опоздать. Двигай!..

Он пошел по тропе, потом остановился... Я подумал, он возмущен, что его выследили здесь, и принимает это слишком близко к сердцу, что бы там ни привело его сюда... Он молчал. Нахмурился, в глазах тревога... А мое нетерпение было, наверно, заметно... Наконец он выжал из себя: