Текст книги "Тезей (другой вариант перевода)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Я подошел к полированной подставке. Топор был той же формы, что применяли на бычьей арене; рукоять из бронзы, украшена змеями... Но, разглядев сам топор, я увидел, что он из камня; лезвия были отесаны и заточены вручную, и так же просверлено отверстие в шейке под рукоять. Это была священная секира, та самая Мать Лабрис, хранительница рода от начала его... Я склонился перед ней, как перед нашим родовым Змеем.

Царь сказал:

– С тех пор как она взяла последнего царя, прошло двести лет, но она вспомнит. Она так давно знает свою работу, что почти могла бы делать ее сама...

Я поднял ее с постели... Черные тени бились вокруг меня, словно вороны падали с неба.

– Если бог так сказал... – говорю. – Ведь мы лишь псы божьи, мы держим или отпускаем, услышав имя свое и веление. Но это дело мне не по душе.

– Ты молод, – сказал он, – тебе не понять, что ты разрушаешь мою тюрьму, освобождаешь меня. Не тревожься ни о чем, всё правильно.

Я взвесил топор на руке. На самом деле, умный топор, балансировка отличная...

– Там, за Рекой, – говорю, – когда Мстительницы спросят, от чьей руки ты погиб, замолви за меня слово. Если останусь жив, прослежу, чтобы могила твоя была заметна и чтобы у тебя было всё, что подобает царю; тебе не придется бродить по тропам подземной тьмы в голоде и скудости.

– Я скажу там, что ты мой сын, если будешь добр с дочерью моей. Но если нет – я спрошу с тебя!

– Не бойся. Она мне дороже жизни, – так сказал я.

Он опустился на колени перед идолом Матери-Земли, согнул спину, потом снял свою маску и положил ее перед собой. В его черных волосах белели густые пряди седины, и шея просвечивала из-под них как кора засохшего дерева. Он спросил, не оборачиваясь:

– Тебе места достаточно?

Я поднял топор.

– Да, – говорю, – при моем росте достаточно.

– Ну так сделай это, когда я взову к Матери.

Он помолчал немного – и крикнул. Закричал громко на древнем языке, опустил голову... Руки все еще не слушались меня, но я не мог заставлять его ждать – и бросил вниз тяжелую секиру, и она пошла стремительно и ровно, будто и вправду знала свое дело... Голова его откатилась, а тело сникло у моих ног. Я отшатнулся. Всё было правильно, но дрожь меня не отпускала. А когда поставил Лабрис на место – облизываться после долгого поста – и снова повернулся к нему с прощальным приветом душе его, что уходила в свой далекий путь... Голова его была повернута ко мне лицом, и хоть лежала она в тени – я увидел такое, что дыхание мне перехватило: это не человеческое было лицо львиное. Я выбежал из-под портьеры и жадно глотал свежий ночной воздух; дрожь не проходила, и руки были как лед... Но когда смог вдуматься порадовался за него. Я понял, что боги отметили его печатью достоинства, – и вот он принес себя в жертву в трудный для народа час. Так они могут: после долгого молчания, долгого отсутствия все-таки приходят к человеку и призывают его наконец. После долгого молчания, после того как кровь и смерть, и горькие сожаления о том чего не воротишь, забивают уши тех, кто Слышал, – забивают плотнее пыли – приходят они... Так и со мной может случиться когда-нибудь, в самом конце.

Пятно лунного света упало на парапет подземного святилища... Я огляделся вокруг и увидел под стеной высокий белый трон Миноса со скамьями жрецов по обе стороны, а за ним, на стене, хранителей-грифонов, нарисованных на поле белых лилий... Ухнул филин, где-то во Дворце заплакал ребенок, мать успокоила его, и снова все стихло...

Меня давило ощущение опасности, и я бы уже ушел оттуда; но это место, казалось, было отделено от всего мира. Отделено для меня, для его богов-хранителей и для духа его, что ждал переправы у берега печали; казалось, будет недостойно всего, что было, если я сейчас стану красться отсюда словно вор; я чувствовал – он смотрит на меня... И тогда я прошел по разрисованному полу и сел на его место, как сидел он: сложив ладони на коленях и прижав затылок к высокой спинке. Сидел и думал.

Потом за дверями раздались голоса стражи, совершавшей обход, – я тихо поднялся и пошел назад через темный Лабиринт, по дороге указанной шнуром.

9

Проснулся я с тяжелой головой, все были уже на ногах. Зевая, пошел за завтраком своим... Аминтор глядел-глядел на меня; потом не выдержал спросил хмуро, как мне спалось.

Я не привык, чтобы он упрекал меня, но вспомнил, как я вчера уходил, вспомнил, что он элевсинец...

– Послушай, – говорю, – дурень. Ты что, думаешь я по пирам таскался? За мной прислали, ты же видел. Минос умирает. Может быть, уже умер.

Ему не надо было знать больше; ради него самого не надо было.

– Умер? – Аминтор огляделся. – Нет еще. Послушай, всё тихо.

Верно. После таинства, совершенного в ночной тиши и тьме, я и забыл, что должно быть много шума. Но удар был смертелен – голова-то...

– Неважно, – говорю, – он слабеет быстро. Мне сказали наверняка.

Но ведь к этому времени кто-то уже должен был его найти... В чем дело?

– Это хорошо, – сказал Аминтор.– Наши дела теперь пойдут быстрее. Но пока – Бычья Пляска, тебе надо еще поспать хоть немного.

– Я не устал, – говорю. Соврал конечно, но Аминтор всё время порывался меня нянчить и слишком много беспокоился. – И потом, не станут же они устраивать Пляску, когда царь лежит не похоронен.

– Не продавай бычка, пока корова не телилась.

До приезда на Крит Аминтор был самым отчаянным и безрассудным из Товарищей. Это его работа на арене – ловец, подстраховщик, – работа на арене сделала его таким осторожным.

Чтобы успокоить его, я пошел все-таки на свою циновку; а ему сказал, чтобы не говорил ничего остальным; это только взбудоражило бы их и могло быть замечено чужим глазом. Я сделал вид, что сплю, но спать не мог: всё прислушивался, ждал крика, возвещающего о смерти царя. То и дело подходил на цыпочках кто-нибудь из Журавлей посмотреть на меня – я видел их из-под опущенных век... Они боялись, что я попаду в беду на арене, теперь, когда наш час уже подходит... Казалось, много времени прошло. Я был слишком неспокоен – не мог лежать больше, поднялся снова. Подошел полдень, время обеда. Журавли поели слегка – иначе нельзя перед Пляской... Еще час мы отдыхали – играли в бабки, – а потом заиграли дудки и барабаны – пора было идти.

Сияло солнце, пахло пылью и весенней листвой... Мы прикоснулись на счастье к алтарю Всех Богов, что стоял у Ворот Плясунов... Вокруг него сидели в пыли священные калеки – те, что смогли сами уйти с арены после удара рогом, но уже никогда больше не выходили на Пляску. Некоторые из них просидели там уже по полсотни лет – лысые, старые, сморщенные... Они грелись на солнце – болтали, почесывались – и грозили накликать на нас беду, если поскупимся на милостыню... Мы, почти не глядя, клали наши дары в их чашки слушали музыку и разминались, готовясь к Пляске.

Песок был горяч от солнца. Гудели и хихикали женские трибуны, игроки выкрикивали ставки... Мы вышли на арену под ложу, и я пытался угадать по ее лицу, знает ли она о своей потере, – но под ритуальным гримом ничего нельзя было увидеть.

Мы разошлись и встали в круг на арене, я занял свое место против Бычьих ворот... Их еще не успели поднять, как за ними раздался рев. И я почувствовал, как все Журавли насторожились, словно собаки, – я тоже, – по звуку было ясно, что сегодня что-то не так.

Загрохотали цепи, я собирался присмотреться к быку, когда он остановится оглядеться по сторонам... В дурные свои дни он входил на арену с низко опущенной головой и, остановившись, начинал рыть копытом землю. Но вот со звоном поднялась решетка, я поднял руку навстречу ему в своем приветствии капитана... И еще махал рукой, кажется, а он уже был возле меня. Не глянув вправо или влево, не задержавшись ни на миг, чтоб дух перевести, – он ринулся на меня прямо из ворот через всю арену. Словно кабан из чащи, словно дротик, брошенный мне в сердце...

Я не выспался и соображал медленно, но тело думало за меня само – я прыгнул в сторону. Прыгнул... Но рог его зацепил бедро, – хоть и вскользь, сбил меня с ног... Я откатился дальше, вскочил, выплевывая пыль, протирал глаза... А по ноге бежала горячая кровь; и на трибунах визжали так, словно всех женщин там насиловали разом.

Отбросил с глаз волосы – Иппий сидит у быка на лбу, ухватился за него, как мартышка в ураган, а Аминтор и Менестий держат его за рога и пытаются остановить. Судя по тому, каков он был сегодня, долго это продолжаться не могло: глаза налиты кровью, на губах я заметил желтую пену, и двигался он словно бешеный. Мне совсем не нравилась эта мельница вокруг его рогов, но был лишь один способ: в момент, когда он выпрямил шею, я схватился за кончики рогов и прыгнул через всю эту тройку, чтобы сесть ему на загривок. Быстро перевернулся, оседлал его, ухватил рога у самого основания, возле головы, и давай колотить каблуками по подгрудку, изо всех сил. Это отвлекло его от остальных, и они смогли убраться; а он помчался со мной вперед стремительно, как боевая колесница; и шум вокруг тоже был словно рев битвы, и десять тысяч глоток кричали: "Тезей! Тезей!..."

Я глянул сквозь упавшие волосы – Аминтор несся рядом с быком, готовый поддержать меня, когда я его отпущу... И все Журавли вертелись рядом слишком близко, он еще не готов был для них... И хоть я, казалось, вот-вот развалюсь на куски – не мог я его пока остановить. "Разойдитесь!.. кричу. – Дайте ему дорогу, я его замотаю!.." Я скрестил ноги под его шеей и старался прижать ему гортань, придушить его, но он по-прежнему несся вскачь, и у меня уже зубы не держались в челюстях... – и впервые Журавли не послушались меня: цеплялись на него со всех сторон, где только могли. Он затормозил на какой-то миг – я увидел, что Меланто и Хриза тащатся по земле, повиснув на рогах... Потом они исчезли – я не заметил когда и где... Хлопья пены летели назад мне в лицо, забивали глаза, ноздри... И странный запах был у этой пены – едкий.

Кричащие лица приближались – он мчался к барьеру... Надо прыгать, иначе он меня собьет – я бросил рога. Аминтор, несмотря ни на что, был рядом; но когда он отпустил меня, я понял, что со мной покончено: когда бык снова пойдет на меня – уже не смогу пошевелиться. Аминтор тоже спекся, я слышал его дыхание – словно всхлипы... Журавли подбегали к нам, но все они уже сделали больше, чем было нужно, – ведь не послушались меня! – и теперь никуда не годились, еле двигались... Я ждал, что Геракл повернет у барьера и пойдет на нас.

Но вместо этого – он ударил в барьер. Раздался грохот, треск дерева, крики... Барьер был из кедровой плахи в руку толщиной, но закачался. Сверху посыпались орехи, сласти, веера... даже собачки их карманные... Один рог застрял... Он с трудом выдернул его – повернулся... Но для меня в тот миг всё стало безразлично, арена медленно крутилась перед глазами... И только одно я знал – я попал на рога; если сейчас упаду, то кровь моя принадлежит Матери.

Я стоял. Качался, хватал ртом воздух из последних сил – но стоял. Аминтор взывал к богам, звал меня ласковыми минойскими словами, сыпал проклятиями... Поддерживать жертву запрещено, он мог лишь стоять рядом... А бык шел на нас, шел медленно словно во сне, я подумал – брежу... Казалось, он идет уже целую вечность; глаза его – набрякшие, налитые кровью – глядели прямо на меня, мне в глаза... Я подобрался, как мог, – постараться заметить, в какую сторону он будет бить... Вдруг голова его опустилась, ниже, еще ниже, коснулась песка... Подломились колени... Он накренился, словно разбитый корабль, и рухнул в пыль.

И вокруг стало тихо-тихо... Потом волной прокатился вздох изумления и ужаса; а потом – трибуны разразились ликованием.

Чувствовал я себя скверно – слабость, боль... – но в глазах прояснилось. Увидел, что крови хоть и много, но рана неглубокая... А вся арена была – словно сад; люди будто с ума посходили и швыряли с трибун всё, что было под рукой: веера, шарфы, бусы, цветы... Журавли собрались вокруг меня – чумазые, изодранные, побитые, в волосах пыль, по запачканным лицам потеки пота... Формион хромал – Хриза после сказала мне, что он спас ей жизнь... Когда она подошла, под руку с Меланто, я увидел рану у нее на скуле; шрам останется на всю жизнь – ей уже не быть той безупречной лилией, что плыла сюда из Афин... Гелика шутила с Фебой... Сегодня было так страшно, что страх у нее прошел, – на войне тоже так бывает... А улыбка Аминтора была глупой-глупой, от слабости наверно; и я, конечно, улыбался так же слабо и так же глупо... Теламон подставил мне плечо, но я махнул рукой – не надо. Моя девочка в ложе и так достаточно перепугалась, а я еще мог по крайней мере отсалютовать ей, стоя без поддержки.

Она стояла на своем помосте прямо и неподвижно. Краска на лице проступила ярко, как у куклы, но она провела прощальный ритуал без заминочки. Я гордился ею: такая выдержка! Пусть, думаю, она не Видит и не Слышит, но царица из нее будет настоящая.

А старина Геракл лежал на том же месте, где упал. Букет анемонов, брошенный сверху, рассыпался у него на голове, словно венок на него надели... Я смотрел на него – и тут он чуть приподнялся, дернулся... и мухи облепили его глаза. И сверху, где дешевые трибуны были темны от коренных критян, раздался торжественный гул голосов, словно люди увидели знамение.

Мы шли к воротам. Устал я страшно, – но не настолько, чтобы потерять способность думать. Вспомнил, как охраняют священных быков – ни один посторонний не мог пройти к ним в ограду... Посмотрел вверх – на пустую ложу Миноса, на соседнюю, где наш покровитель принимал поздравления и похвалы его команде... Принимал поздравления – но я видел его глаза, когда он не видел моих.

Уйдя с арены, я позволил себя нести. В Бычьем Дворе наша знахарка обмыла и перевязала мне ногу, дала укрепляющего питья, горячего и пряного... Актор сидел рядом и насвистывал сквозь зубы. Глаза наши встретились – он показал взглядом на знахарку, покачал головой – молчи, мол, – и отошел.

Подошла Фалестра, встала возле моей циновки – одна рука на бедре, другой чешет свою черноволосую голову... Я поманил ее поближе, она наклонилась. И смотрела на меня не как женщина на раненого, а как настороженный воин в засаде, ждущий команды. Я тихо сказал:

– Быка чем-то напоили.

Она кивнула.

– Оружие хорошо спрятано? Астерион что-то узнал, – говорю. Говорю, а сам думаю – скоро ли он пришлет за мной и какой смертью заставит умирать.

– Много он знать не может, иначе бы нашего оружия уже не было. – Это она верно сказала, Фалестра. – Спрятано все хорошо, – говорит, – а ты не волнуйся; ведь ты же ни на что не будешь годен, пока не отдохнешь.

Она отошла и – я видел – разогнала плясунов, которые собирались подойти говорить со мной. Да, она была умница, Фалестра, – она знала, что если я не отдохну сейчас, то потом может не остаться времени. Я лежал и обдумывал ее слова, а мысли плыли медленно и словно в тумане – от слабости и от лекарства. "Он не знает, что я убил Миноса, иначе открыто казнил бы меня. Он не знает об оружии, иначе его бы уже отобрали. Но, быть может, он знает о Владычице? Или о том, кого она имела в виду, когда пророчествовала? Он допрашивал Пирима или его сыновей? Что он знает?" – так я думал. Но сон наваливался на меня, несмотря на все мои тревоги, и я снова услышал ропот критян, думавших, что бог убил быка у моих ног. Что ж, конечно же он был с нами... Мне казалось, что я и сейчас ощущаю его присутствие: суровая торжественность витала вокруг, и обычный шум Бычьего Двора казался слишком громким, непривычно мешал мне... Но даже подумав об этом, я все равно уснул. Мне снилось детство: я служил в храме на острове и слушал священный источник в полуденной тишине.

Когда проснулся, зажигали лампы и плясуны садились ужинать. Аминтор, наверно, ждал, когда я открою глаза, – тотчас подошел и спросил, чего мне принести. Я сел, хоть едва смог, и первым делом спросил, есть ли новости о смерти Миноса. Он огляделся – вокруг нас никого не было, все плясуны сидели у стола.

– Нет, Тезей... Кто тебе сказал? Ему можно верить?.. Сегодня разошелся совсем другой слух: говорят, что, когда флот уходил на Сицилию, перед штормами, Минос пошел с флотом, но это держится в тайне. Говорят, он хотел захватить остров врасплох, и потому никто ничего не должен был знать. В Малом Дворце эти слухи опровергают, потому все уверены, что это правда.

Он принес мне суп, ячменную лепешку и медовых сотов... Я ел лежа, облокотившись на локоть, и размышлял, сколько времени пройдет до тех пор, как из Сицилии придет известие о смерти Миноса. Но на самом деле, до чего умен скот! И быстро соображает... Отрицать эти слухи – это было здорово придумано; я должен был признаться себе, что сам бы не додумался. Но – раз так – ему нужно время, он еще не готов...

Подошла знахарка, ощупала меня... Потом смазала маслом и принялась массировать: растирала, стукала, шлепала, мяла... Бормоча, заклинания, осмотрела рану и сказала, что заживает быстро.

За столом плясуны сидели над нашим разбавленным вином – это был последний час общей беседы, перед тем как уводили девушек. Я растянулся под руками старухи и чувствовал, как расслабляются, оживают мышцы, как веселее бежит по телу кровь... Боль прошла. Лишь рана саднила от вина да по-прежнему хотелось спать. Когда она ушла, я повернулся на бок – собирался уснуть снова – и увидел, что Актор стоит возле моего ложа.

– Ну, – говорит, – значит, ты снова ожил. Я напишу это у входа в Бычий Двор, чтобы не бегать отвечать на вопросы о тебе. Поспал ты неплохо... Когда ты тут лежал во время землетрясения, а все эти чужеземцы не знали, что это такое, и вопили, призывая своих богов, я подошел поглядеть, не умер ли А ты – причмокивал как младенец!..

– Землетрясение?.. Ах да, конечно! – говорю. Я вспомнил ощущение присутствия бога. Настолько был замучен, что не понял предупреждения, когда оно было.

– Ничего особенного, – сказал он. – Полка горшков повалилась на кухне... А Журавлям придется ловить другого быка...

Он смотрел на меня – не просто так смотрел. И вокруг никого не было на этот раз.

– Что ему дали? От него пахло, – говорю.

– Откуда я знаю? – Он снова оглянулся. – Наверно то же, что дают собакам, перед тем как стравить. Собаки как правило выживают, но угадать бычью дозу...

До сих пор он стоял наклонившись, а тут сел на пол возле меня и заговорил еще тише.

– Сегодня одному человеку крупно не повезло. Имени называть не станем но здорово его сегодня ободрали; если ему понадобится еще талант золота, то придется ему ждать лета, когда вернутся его корабли.

– При чем тут золото?

Я спросил, а думал еще о другом в тот момент: думал, что мое лекарство, наверно, на маке было настоено, оттого я до сих пор такой вялый.

– Дух говорит, – сказал он... Это формула такая у критян: если человек не станет повторять свои слова при свидетелях, то так он начинает. – Дух говорит, что он занялся каким-то делом и это дело опустошило его казну. Его агенты целый день потрошили город – собирали налоги и подати, продавали должников, брали взаймы у финикийцев... Ну ставки на вас ты знаешь. Три месяца назад были равные деньги, теперь – от шести до восьми к одному. Пойди к любому и попробуй поставить на то, что Тезей останется жив, – с тобой и разговаривать не станут. Если ставишь на Журавлей – придется играть поровну... Но нынче утром, я слыхал, по всему Кноссу играли на смерть, – сто против одного и даже больше – и играли втихую, в разных местах, но примерно в одно и то же время, чтобы не сбить ставки. Это тебе что-нибудь говорит?

– Говорит?.. Что я понимаю во всех ваших делах?.. Я всего лишь бычий плясун, дикарь с материка; у нас в деревне народ простой, мы без хитростей...

Голова у меня кружилась. Актор посмотрел на меня, почесал затылок...

– Выспи хорошенько свое лекарство, парень, ты еще в дурмане плаваешь. И ушел

Глаза слипались – не выговоришь; веки словно свинцом налиты... Но я подумал, что засыпать нельзя: если усну, то потом буду думать, что это всё мне приснилось. Аминтор слонялся поблизости, я поманил его к себе.

– Есть новости. Позови Фалестру.

Они подошли вдвоем, склонились надо мной и глядели на меня так, словно я вот-вот исчезну.

– Успокойтесь. – сказал я. – Минотавр ничего не знает. Он это сделал ради золота.

Если б я говорил по-вавилонски, они бы поняли ровно столько же, и я не винил их за это.

– Минос мертв, – говорю – Это наверняка. Его где-то спрятали в Лабиринте, сплавили без обрядов, словно казненного бандита. Астериону нужно время. Ему нужна возможность покупать себе войска, – и друзей тоже, – но он не может распоряжаться государственной казной, пока не обнародована смерть царя. Положение у него трудное. Мы бы сказали – попал меж рогов, верно?.. Потому он стал играть на смерть, чтобы раздобыть денег.

До чего они стали похожи друг на друга!.. У обоих челюсти отвисли, как у деревенских дурачков, – я едва не рассмеялся.

Наконец Аминтор медленно заговорил:

– Так он сделал это ради денег? Но ведь мы – Журавли, мы плясали для него целый год...

Фалестра закинула назад голову:

– Мать Кобыл!.. – Она на самом деле смотрелась, как истинная дочь Посейдона-Коня: струилась по спине ее густая черная грива, ноздри раздувались... Она уперла кулаки в бедра и сверкала синеватыми белками черных глаз, словно норовистый жеребенок. – Чего стоят эти критяне?! Они сами, и их ванны, и бассейны, и их болтовня о варварах!.. Пустышки, сушеные тыквы!.. Если их потрясти, они будут трещать как погремушки! Тезей, чего мы ждем?!

Прежде, в Элевсине, Аминтор заговорил бы первым; а теперь вот стоял и молчал. Молчал, – но черные брови его сошлись над орлиным носом, и пальцы шарили по поясу, где должен быть кинжал.

– Тезей, как этот человек презирает нас! – только это и сказал он.

Я кивнул.

– Да, – говорю, – он никогда не принимал нас всерьез.

– Каждый мужчина, если он не баба, имеет право на месть. Если бы он сделал это, зная что в Бычьем Дворе спрятано оружие, – я бы не стал его любить больше прежнего, но и не думал бы о нем хуже. Однако всё, что он знает о нас, – всё только к чести нашей, – а он продал нас как козлов отпущения в неурожайный год... Клянусь Чернорогим Посейдоном, Тезей! – этого достаточно. За это он нам заплатит жизнью.

10

Поутру снова пришла наша старуха, принесла свои теплые растирания... Ночь я проспал как убитый, моя рана почти уже зажила и оказалась чуть глубже царапины. Я думал, мышцы порваны, а они были лишь ушиблены, так что теперь мне надо было только двигаться – больше ничего. Вечером пойду наверх в храм и выясню, знает ли Ариадна о смерти Миноса. Если они заперли вход к нему, то она ничего не сможет сделать, не раскрыв тайного хода... "Стоп, – думаю. – А что мы вообще можем?.. Она, или Пирим, или Алектрион, – и любой из нас в Бычьем Дворе, – что мы можем сделать? Любой, кто знает о смерти царя, должен быть обвинен в его убийстве. А каждый день нашего бездействия усиливает Астериона..."

Я слегка подвигался для разминки и почувствовал себя вполне сносно, но эта безвыходность, что ли, угнетала... Вокруг меня были Журавли, Фалестра, еще один капитан – Касий, из Ястребов, сын родосского пирата, попавший в плен, когда повесили его отца, – все рвались что-нибудь делать, как-то действовать... А я – ну ничего не мог. Стыдно было, что ведь ничего со мной не случилось, а я себя так скверно чувствую; хотелось хоть видимость бодрости изобразить для ребят – я даже этого не мог. По ту сторону двора Дельфины затеяли петушиный бой... Шум сверлил мне голову, я ни о чем больше не мечтал – лишь бы он только кончился... И наконец не выдержал – заорал:

– Пусть они прекратят этот гвалт!!!

Наша добрая заботливая Феба спросила:

– Что с тобой? У тебя еще голова болит?

– Нет, – говорю, – это предупреждение. – На самом деле как раз в тот момент я понял наконец, в чем дело. – Это предупреждение, – говорю. – Земля скоро снова дрогнет. Думаю, что не очень сильно, но когда бог разгневан шум ни к чему.

Они заговорили потихоньку; Касий поглядел на громадные потолочины и переступил ногами...

– Кажется, это будет не сильно, – говорю, – меня не давит, а только тревожит, – но все-таки пусть все угомонятся и отойдут от стен.

Нефела пошла к Дельфинам. Команда бегом кинулась к нам, бросила своих петухов, и они прыгали друг на друга, клевали и били шпорами в тишине; а потом вдруг затихли, растопырив крылья, и стояли так, растерянные и жалкие, будто бог и их предупредил. Голову мне давило всё сильнее, каждая мелочь раздражала, ноги стало покалывать... И тут подходит Актор, – ему, наверно, кто-то передал мои слова о предупреждении, – подходит и говорит:

– Что с тобой, Тезей? Если тебе еще нездоровится, так ложись в постель, не ставь Бычий Двор вверх ногами!

Я едва не ударил его:

– Отойди от колонны, – говорю.

Сказал тихо; невыносимо было голос повысить. Он, видно, собрался что-то ответить, даже рот раскрыл, – но в этот момент земля дрогнула и закачалась, и большой кусок лепки с вершины колонны разбился возле него в куски. На кухне загремела посуда, во дворце за воротами послышались крики, визг, молитвы... А вокруг нас плясуны взывали к сотне богов Бычьего Двора, чужестранцы пали ниц и закрывали головы руками, любовники прижались друг к другу; а Актор смотрел на меня выпучив глаза, и челюсть у него отвисла так, что можно было пересчитать все зубы.

А потом появился новый звук, едва заметный сначала. Я поднял руку, призывая к тишине, и тогда услыхал, что это такое. Из глубоких глубин доносился тот рев, о котором я слышал только рассказы, а его не слышал никогда: едва различимый, приглушенный, но чудовищный рев Земного Быка в тайной подземной пещере. Все остальные звуки замерли.

Потом земля успокоилась, и постепенно замер и этот рев. Голову мне отпустило, я мог уже говорить громко.

– Стойте! – говорю. – Пока бог здесь, мы принесем ему молитву нашу. – Я протянул руки вперед, ладонями к земле. – Сотрясатель Земли, Отец Быков, ты знаешь всех нас. Мы твои дети, телята твои, мы плясали здесь для тебя, ты слышал топот ног наших, ты пробовал вкус крови нашей в пыльном песке. Мы брали быков за рога, мы прыгали через них – и каждый раз рисковали жизнью своей, но никто не бежал, не старался спастись, жизнь любого из нас была в длани твоей. Твой гнев справедлив, здесь содеяно зло, но мы, дети твои, неповинны в нем. До сих пор наши жизни в руке твоей и нужна нам поддержка твоя – помоги!

Так я молился. Непосвященные думали, что я прошу его пощадить нас на арене. Но он знал, что я имел в виду; я прямо чувствовал, как слова мои уходят вглубь, – сквозь плиты Бычьего Двора, через подвалы под ними, сквозь обломки прежних Лабиринтов, сквозь нетронутую девственную землю и скалы под ней, – вниз, в священную пещеру, где темный Владыка стоит в своем бычьем обличье, длиннорогий, тяжелолобый, и огромные глаза его светятся как угли в ночной тьме.

В Доме Секиры всё стихло. В Бычьем Дворе народ долго стоял вокруг меня – смотрели на меня, перешептывались... Потом снова начались разговоры и игры, снова свели бойцовых петухов, прыгуны вернулись к деревянному быку, а я – я в конце концов последовал совету Актора и лег. Мне еще было не совсем хорошо и хотелось побыть одному; но лег – опять нехорошо, от постели едва не затошнило, на ногах всё же легче... Я поднялся, поглядел петушиный бой, сыграл в пять пальцев с Журавлями... Но голова болела по-прежнему, словно землетрясение не очистило ее от боли; и на душе было тяжко; и тело временами содрогалось с головы до пят – я уж подумал, не валит ли меня лихорадка... Ощупал свою рану – ничего: не горит, не саднит; и лоб прохладный, жара нет... Я с самого раннего детства ничем не болел, и уже не помнил как это бывает. Отравили меня, что ли? Но в Бычьем Дворе никого не кормили отдельно, мы ели из общего блюда... Не было боли ни в груди, ни в животе; и руки не дрожали; но какой-то ужас словно прилип ко мне, стягивая кожу, а перед глазами мельтешила карусель темных и светлых пятен.

Подошел ужин. Я возился с бараньей костью; делал вид, что ем. Что бы подумали все? – Тезей весь день не ест после вчерашнего дела на арене!.. Слуги-критяне убрали остатки пищи и принесли вино; плясуны, как обычно, болтали с ними, и я услышал краем уха, что говорят о празднике: нынче ночью весеннее полнолуние, и женщины будут плясать при факелах на крыше Лабиринта. Праздник... А мне было по-прежнему плохо. Это тень Миноса, наверно, давит на меня, жалуется на обиду. Изо всех людей на свете я был ближе всего к тому, чтобы стать его сыном; он хочет, чтобы я похоронил его и дал возможность душе перейти реку... "Потерпи, – думаю. – Потерпи, бедный царь, я не забыл!"

Разбавленное вино шло по кругу, за столом смеялись... А я злился на них – как они могут радоваться? Небо за высокими окнами порозовело от света факелов, раздались звуки свирелей и струн – музыка мешала мне; хотелось, чтоб она затихла... К столу подошел старик, что уже полсотни лет обслуживал стол Бычьего Двора, подошел за кувшинами из-под вина; Меланто спросила его, что говорят люди о смерти Геракла. Я заставил себя прислушаться. Он тихо ответил:

– Людям это не нравится. Вчера не понравилось, а сегодня и того пуще. Говорят, его чем-то подпоили, чтобы обманом выиграть пари. Никаких имен не называют, сами понимаете; только твое имя, Тезей; ты, мол, спас их ставки. Но сегодня говорят, что это дело не доведет до добра. Говорят, мол, Земной Бык не станет терпеть, чтобы ему крутили хвост, кто бы ни осмелился на это, будь он хоть величайший из людей на земле. До сих пор было два удара, большого вреда они не принесли, но люди считают, что это предзнаменование худших бед. А теперь вот еще и гавань.

Я не просто повернулся к нему – меня словно подбросило.

– Гавань?.. – спрашиваю. – А что там?

– Тебе не надо было вставать с постели, – говорит, – ты очень плохо выглядишь, Тезей.

– Гавань!.. Что там происходит?!.. – Меня вдруг охватило бешенство, я готов был схватить его за грудки и вытрясти ответ – и в то же время боялся, боялся его услышать.

– Успокойся, малыш! – говорит. – Да, здорово тебя вчера тряхнуло... Так сам-то я не видел, но гонец из Амниса прибежал, говорит что море там обмелело, осталось воды на полсажени, корабли все легли на дно посуху. Люди говорят – это к несчастью.

Бычий Двор пошел кругом перед глазами, потом стало совсем черно... по губам била, втискивалась чаша, старческий голос уговаривал: "Выпей, полегчает..." – а я стоял как истукан, ухватившись за стол, и ничего не видел. Потом на губах была медовая сладость пряного вина, а вокруг – лица, лица... с изумленными глазами, с раскрытыми ртами... я отшвырнул чашу и слышал, как она разбилась о плиты пола... меня держали со всех сторон, словно без этого я мог бы упасть, – а я чувствовал себя легким, словно пламя, мне чудилось, что череп мой расколот и из него струятся кверху языки голубого огня... я судорожно хватал ртом воздух, наконец наполнил грудь – и дикий вопль, будто волчий вой, заполнил Бычий Двор, забился меж высоких стен, и я вдруг понял, что это– мой голос!..