Текст книги "Нежный призрак и другие истории (ЛП)"

Автор книги: Мэри Уилкинс-Фримен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

   Мне также понравился чай, который мы пили позже. Столовая была такой же очаровательной, в своем роде, что и гостиная, просторная и темная, со странными красивыми предметами мебели. Фарфор был золотистым и розовым; и мне показалось, что скатерть на столе принадлежала еще бабушке мисс Мансон, которая, перед тем как убрать ее в сундук, переложила складки розовыми лепестками. Обстоятельства и окружение придавали тонкий аромат всему, что я пробовала, и вкусовые ощущения, получаемые мною, были гораздо приятнее, чем когда-либо; но, повторяю, возможно, виной всему мое настроение.

   После этого вечера мы с мисс Мансон подружились. У меня вошло в привычку часто навещать ее; иногда она заходила сама. Между нами возникло молчаливое взаимопонимание, а потому наши встречи были для меня необыкновенно приятны.

   Не знаю, как относилась ко мне она, – думаю, все же, что я ей нравилась, – но я стала испытывать к ней чрезмерный интерес, своего рода любовь. Иногда, прогуливаясь с ней по саду, я казалась себе человеком, постоянно ощущающим слабый приятный аромат фиалок, который знает, что цветы расположены где-то рядом с ним, спрятались среди травы, хотя и не может их видеть. Каждый раз мисс Мансон говорила такие вещи, в которых содержались намеки на редкую красоту и возвышенность ее натуры, которым не позволяли в полной мере проявиться ее застенчивость и скромность.

   Она была довольно сдержанной, почти ничего не рассказывая о себе. Она представляла для меня загадку, хотя, очевидно, была искренней, наивной женщиной, довольствующейся простыми удовольствиями. Она испытывала неподдельный восторг, собирая в саду небольшой букет цветов для кого-нибудь из соседей и устраивая маленькие чаепития. Она была религиозна, самым незатейливым, наивным образом. Я не видела у нее открытой Библии, молитва для нее была такой же естественной, как дыхание.

   Но за день до моего отъезда из Уэра она рассказала мне очень странную историю, в которой предстала в ином свете, так что я была, в каком-то смысле, сильно озадачена. Мы сидели в ее гостиной. Она грустила из-за моего отъезда, и, возможно, это заставило ее довериться мне. Во всяком случае, после некоторого молчания, она вдруг подняла глаза и внимательно посмотрела на меня.

   – Вы верите в сны? – спросила она.

   – Я не могу ответить вам честно на этот вопрос, – рассмеявшись, ответила я. – Потому что на самом деле не знаю, верю я в сны или нет.

   – Я тоже не знаю, – медленно произнесла она и слегка вздрогнула. – Мне бы хотелось рассказать вам, – продолжала она, – об однажды приснившемся мне сне, и о том, что случилось потом. Я никогда никому об этом не рассказывала, но сейчас хотела бы рассказать вам. То есть, конечно, если вы этого хотите, – добавила она по-детски робко, словно боясь причинить неприятности.

   Я заверила ее, что, конечно, хочу, и, после небольшой паузы, она продолжила.

   – Мне было около двадцати двух лет, – сказала она, – мои отец и мать умерли, он – четыре, а она – шесть лет назад. Мы жили здесь одни с Маргарет, точно так, как живем сейчас. Иногда мне казалось, что моя мечтательность происходит по причине одинокой жизни, отсутствия общения с другими девушками, но я в этом не убеждена. Я всегда видела сны, причем, как мне казалось, некоторые из них должны были что-то предвещать; но тот, о котором я вам рассказываю, был самым необычным и оказал влияние на мою жизнь.

   Стояла весна, и сирень только распустилась, когда мне приснился этот сон. Мне снилось, что я иду по дороге под вязами. На мне было сиреневое муслиновое платье, в руке я несла корзину с цветами. В основном, белыми, или розоватыми – лилиями и розами. Я прошла совсем немного, когда увидела молодого человека, идущего мне навстречу. На нем была мягкая широкополая шляпа и вельветовое пальто, а под мышкой он нес что-то странное. Когда он подошел поближе, я увидела красивое смуглое лицо, а в том, что он нес, узнала мольберт художника. Он остановился, посмотрел на мое лицо, а затем – на корзину с цветами. Я тоже остановилась, – таков был сон, и я ничего не могу с этим поделать, – и опустила глаза. Я боялась смотреть на него и дрожала так, что лилии и розы в моей корзинке тоже дрожали.

   Наконец, он заговорил.

   – Не дадите ли вы мне один из ваших цветков? – спросил он. – Только один?

   Я набралась смелости взглянуть на него, и когда его взгляд встретился с моим, мне показалось, что ничего на свете я не хочу так сильно, как подарить ему один цветок. Я взглянула на свою корзинку и положила пальцы на стебель самой прекрасной лилии, когда что-то закружилось вокруг меня и село на плечо; мое сердце затрепетало, я скосила глаза и увидела сидящего на моем плече белого голубя.

   Через несколько мгновений я совсем забыла о голубе, снова перевела взгляд на молодого человека и достала лилию из корзины.

   Но его лицо выглядело не таким, как прежде, хотя мне по-прежнему хотелось подарить ему лилию. Я на мгновение замерла, глядя на него; от него исходило некое очарование, не позволявшее мне оторвать от него взгляд. Я смотрела, а его лицо менялось все сильнее и сильнее, пока, наконец, – я не могу объяснить этого, – не стало одновременно красивым и отталкивающим. Мне хотелось подарить ему лилию и, одновременно, ни за что не делать этого; я повернулась и бросилась прочь, с корзиной цветов и голубем на плече, и странным ужасом, которого не понимала, в своем сердце. А потом я проснулась, вся дрожа.

   Мисс Мансон замолчала.

   – Что вы думаете об этом сне? – спросила она через некоторое время. – Как вы считаете, мог ли он иметь какое-то особое значение, или вы склонны полагать, что это всего лишь фантазия романтической девушки?

   – Думаю, это зависит от того, что произошло далее, – ответила я. – Дальнейшие события могут пролить на это свет.

   – Вы так думаете? – с нетерпением сказала она. – Мне показалось, что так и случилось, но хуже всего то, что я в этом не уверена... никогда не была уверена. Впрочем, я расскажу вам, а вы судите сами. Спустя год после того, как мне приснился этот сон, я встретила на улице того самого молодого человека. На мне было сиреневое платье, я держала в руке ветку сирени, я сорвала ее с куста по дороге. Приблизившись ко мне, он приостановился и взглянул на мое лицо. Я была ужасно удивлена, увидев молодого человека из своего сна, и не могу сказать вам, какой испытала ужас. То же красивое смуглое лицо, широкая шляпа, бархатное пальто и мольберт под мышкой. Он прошел мимо, я пошла дальше; но весь день меня не оставлял смутный страх, мне казалось, что он передо мной, и все время смотрит мне в глаза.

   Спустя несколько дней я встретилась с ним у миссис Грейвз, дамой, жившей в Уэре и имевшей пансион; несколько лет назад она уехала. Я узнала, что он – художник. Его звали... нет, я не назову вам его имени; он из вашего города и хорошо известен. Он снимал комнату у миссис Грейвз на все лето. После этой встречи не проходило и дня, чтобы мы не виделись. Мы оба были свободны искать общества друг друга, и много времени проводили вместе. Он брал меня с собой на этюды, и заходил сюда в любое время дня так спокойно, словно был моим братом. Он сидел рядом со мной в гостиной, смотрел, как я шью, или на кухне, наблюдал, как я готовлю. Он был очень непосредственным в некотором роде, и мне это казалось очаровательным. Вскоре, разумеется, между нами возникло чувство, хотя он долго ничего мне об этом не говорил. С самого начала я знала, что полюбила его очень сильно, но, подобно как во сне, он вызывал у меня ужас вместе с любовью; я не могла быть полностью счастлива с ним. Вечером, перед отъездом, он признался в любви. Мы стояли здесь, у двери моего дома. Он сделал мне предложение. Я взглянула ему в лицо и почувствовала то же, что во сне, когда дарила ему цветок; его лицо внезапно изменилось, точно таким же образом. Я не могу этого объяснить. Словно с него исчезло выражение любви и доброты, и осталось только что-то очень злое; меня охватил ужас.

   Не знаю, что такого он увидел в моем взгляде, но он вдруг побледнел и сделал шаг назад.

   – Боже мой, Кэролайн, – сказал он, – что с тобой?

   Не помню, что я ответила, но, должно быть, в моих словах слышалось непередаваемое отвращение, поскольку, сказав что-то очень горькое, он оставил меня, и я вернулась в дом. Никогда больше я не видела его. Иногда в газетах мне встречалось его имя – только и всего.

   – А теперь я хочу узнать, – продолжала мисс Мансон, – думаете ли вы, что мой сон был послан мне в качестве предупреждения, или это было плодом моего воображения, и я сама разрушила, – нет, не разрушила, – отказалась от своего счастья из-за разыгравшихся нервов?

   Она смотрела на меня, ожидая ответа, с серьезным и одновременно жалким выражением на нежном лице. Я не знала, что сказать. Было очевидно, что у меня не сложилось никакого определенного мнения, поскольку я совершенно не знала этого человека. Я была бы удивлена, если бы сделала это. Был один художник, подходящего возраста, о котором я тогда подумала. Если он был тем, кого имела в виду мисс Мансон... в таком случае, это и вправду могло быть предупреждение.

   Она увидела мою нерешительность.

   – Не важно, – сказала она, поднимаясь, со своей обычной, нежной улыбкой на губах, – вы знаете не больше, чем я, а я никогда не узнаю ответа в этом мире. Но я надеюсь, что это Господь послал мне предупреждение, и виной всему вовсе не моя глупая фантазия. Не будем больше говорить об этом. Мне просто хотелось вам об этом рассказать, по тем или иным причинам, только и всего. А теперь я отведу вас в сад и выберу для вас самые лучшие цветы.

   Когда я уходила по каменной дорожке, с руками, полными вербены и анютиных глазок, я повернулась и посмотрела на нее, стоящую между кустами сирени, такую милую и добрую, и улыбнулась на прощание. Это был последний раз, когда я видела ее.

   На следующее лето, когда я снова приехала в дом миссис Леонард, жалюзи на окнах дома мисс Мансон были опущены, а клумбы во дворе – без цветов; цвела только сирень.

   – Мисс Мансон умерла прошлой зимой, – сказала миссис Леонард, задумчиво глядя на ее дом. – Ее похоронили в кашемировом платье сиреневого цвета, это была ее просьба. Вы же знаете, она всегда носила сиреневые платья. – Она вздохнула. – Наверное, если мисс Мансон ангел, – а я полагаю, так оно и есть, – она не намного отличается там от себя здешней, чем эти кусты сирени от прошлогодних.

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В ДВЕРНОМ ПРОЕМЕ

   Джозеф Бейли и его жена Энн выехали из городка, носящего название Салем. За день до этого они покинули свой дом в Ньюбери, и переночевали в Салеме у своего родственника, сержанта Томаса Патнэма; они направлялись на выборы в Бостон. Дорога пролегала через лес, тянувшийся от Салема до Линна; через некоторое время последний дом остался далеко позади.

   Был конец мая; цвели розы и ежевика. Лес был полон неопределенного, смешанного аромата, состоявшего из запахов мириадов растений, видимых и невидимых цветов, – непередаваемой красоты весеннего букета. Только-только покрывшиеся листвой деревья отбрасывали тени, также же нежные и весенние, как и цветы. Они изящно покачивали ветвями перед Джоном Бейли и его женой Энн на обочинах дороги, но те не замечали их. Невеселые мысли затмевали сладкие весенние картины. В тот год ни цветы, ни зеленая листва не радовали жителей Салема и его окрестностей. Здесь свирепствовала эпидемия, не позволявшая думать и замечать что-либо другое.

   Энн Бейли, позади седла, крепко прижималась к спине мужа, испуганными глазами заглядывая ему через плечо. Это была молодая, красивая женщина, одетая в лучший плащ из темного шелка, с черным капюшоном, прикрывавшим ее волосы.

   – Джозеф, что это там на дороге, впереди? – робко прошептала она.

   Он рывком натянул поводья.

   – Где? – негромко спросил он.

   – Да вон же! Вон! Справа, прямо за рощей. Что-то черное, и двигается. Вон! Вон! О, Джозеф!

   Джозеф Бейли застыл в седле неподвижно и прямо, как солдат; его лицо было бледным и суровым, а глаза наполнились ужасом.

   – Ты это видишь? – снова прошептала Энн. – Вон там! Это снова движется. Что это?

   – Да, вижу, – громко, твердым голосом, ответил Джозеф. – И что бы это ни было, я его не боюсь; и ты тоже не должна бояться, моя добрая жена.

   Энн потянулась и схватила поводья.

   – Давай вернемся, – почти простонала она. – О, Джозеф, давай не будем проезжать мимо этого. Моя душа трепещет. Я вижу что-то черное среди цветущих лавров. Жители рассказывают о черном звере. Давай повернем назад, Джозеф!

   – Успокойся, женщина! – сказал ее муж, выдернув поводья из ее руки. – Какой нам прок возвращаться в Салем? Они говорят о черном звере, а здесь их целое стадо. Нам лучше проехать мимо них как можно быстрее. Сиди тихо, и поступай так, как я буду тебе говорить. – Джозеф снова посмотрел на дорогу, на кусты лавра, и напрягся. Энн зарылась лицом в его плечо. Вдруг он воскликнул громким голосом, точно средневековый глашатай: – Прочь, проклятые звери! Прочь! Мы не из вашего рода, мы – христиане! Мы не имеем никакого отношения ни к вам, ни к вашему господину. Прочь!

   Лошадь рванулась вперед. Справа, в лавровых кустах, был прогал, в нем показалась блестящая черная спина и белые рога; мелькнул и скрылся черный бок.

   – Ах! – крикнула Энн. – Уже все? Это исчезло?

   – Господь не отдал нас в руки врага, – с торжеством ответил Джозеф.

   – На что это было похоже, Джозеф?

   – Ни на одного зверя, спасенного в Ковчеге.

   – У него были горящие глаза? – дрожа, спросила Энн.

   – Хорошо, что ты их не видела.

   – Быстрее! Пожалуйста, быстрее! – умоляла Энн, крепко прижимаясь к мужу. – Он может преследовать нас. – Лошадь бежала по дороге резвой рысью. Энн продолжала оглядываться назад и вздрагивала от каждого звука, доносившегося из леса. – Что ты думаешь насчет той истории, которую Сэмюэл Эндикотт рассказал прошлым вечером? – в очередной раз вздрогнув, спросила она. – Как во время своего путешествия на Барбадосе он, ясной лунной ночью, сидя на бухте каната, увидел ведьму Бредбари, в белом капоре и белом шейном платке? Это была ужасная история.

   – Это ерунда по сравнению с тем, что видели Мерси Льюис и дочь сержанта Томаса Патнема Энн в доме Проктора. Ты знаешь, что нам предстоит проехать в полумиле от дома Проктора?

   Энн вздрогнула.

   – Как бы мне хотелось снова оказаться дома, – простонала она. – Они сказали, что там поселилось зло; там открыл таверну черный человек, с тех пор как Проктор и его жена оказались в тюрьме. Ты помнишь, как миссис Патнэм рассказывала о черной голове, похожей на свиную, которую мистер Перли видел в окне комнаты, когда проходил мимо? Внутри все грохотало, а вокруг дымохода летали желтые птицы и щебетали псалмы? О, Джозеф, ты видишь желтую птицу вот там, на березе? Взгляни!

   Окружавший их лес поредел. Джозеф заставил лошадь двигаться быстрее.

   – Мы не станем задерживаться ни из-за черных зверей, ни из-за желтых птиц, – храбро воскликнул он.

   Вокруг березы можно было видеть трепетание маленьких желтых крылышек.

   – Она улетела, – сказала Энн. – С ними лучше вести себя так, как ведешь себя ты, Джозеф, но у меня не хватило бы мужества так поступать. Она была похожа на обычного желтого дрозда; ее крылья сияли подобно золоту. Как ты думаешь, она полетела в дом Проктора?

   – Она полетела вперед, но мне все равно, куда она полетела, – ответил Джозеф Бейли.

   Он был несколько старше Энн: со светлыми волосами и бородой, с голубыми глазами, так глубоко посаженными под тяжелыми бровями, что казались черными. Его лицо было одновременно суровым и взволнованным, демонстрируя не только ожесточение против врагов, но и некоторую внутреннюю борьбу.

   Они поехали дальше, лес стал гуще; копыта лошади выбивали едва слышимую дробь по поросшей мхом тропинке. Вдруг она остановилась и заржала. Энн схватила мужа за руку, они застыли, вслушиваясь; лошадь снова заржала.

   Внезапно Иосиф вздрогнул и уставился на деревья слева от дороги, то же самое сделала и Энн. Вверх по холму простирались густые заросли темных вечнозеленых деревьев, между ними притаились таинственные черно-синие тени; в воздухе пахло сыростью.

   Джозеф яростно хлестнул поводьями лошадь и громко крикнул.

   – Ты видел это? – спросила Энн, когда они оказались на опушке. – Разве это был не черный человек?

   – Не бойся, мы перехитрили его, – сказал муж, гордо вскинув голову.

   – Как бы я хотела, чтобы мы остались дома, в Ньюбери, – простонала Энн. – Как ты думаешь, доктор Мэзер поедет с нами обратно из Бостона, чтобы отогнать ведьм? Я останусь там навсегда, если он этого не сделает. Я больше никогда не поеду по этой ужасной дороге. Что там такое? Ой, что это? Что это за звук там, в чаще леса, напоминающий рев? Джозеф! Что это такое? Это был черный кот, перебежавший нам дорогу. Это была черная кошка. Джозеф, давай повернем назад! Нет, позади нас черный человек и зверь. Что нам делать? Что делать? Я испытываю то же, что Энн и Мерси! Мои ноги двигаются, я не могу с ними совладать! В мою руку воткнули булавку! Меня ущипнули! Кто-то душит меня! Джозеф! Джозеф!

   – Молись, дорогая! – крикнул Джозеф. – Молись. И не бойся. Молитва прогонит их. Прочь, миссис Брэдбари! Прочь, миссис Проктор! Молись, молись!

   Джозеф низко пригнулся в седле и хлестнул коня, сразу рванувшегося вперед; зеленые ветви хлестали его по лицу. Он громким голосом читал молитву. Энн судорожно прижалась к нему, тяжело дыша. Внезапно, лес кончился.

   – Дом Проктора! Дом Проктора! – воскликнула Энн. – Мерси Льюис сказала, что в нем полно дьяволов. Что нам делать?

   Она уткнулась лицом в плечо мужа, молясь и заливаясь слезами.

   Дом Проктора стоял слева от дороги, перед ним росли персиковые деревья, и на фоне серых неокрашенных стен их цветы казались розовыми брызгами. С одной стороны дома располагался большой сарай с дверями, распахнутыми настежь, с другой – вспаханное поле с плугом, брошенным в борозде. Джон Проктор был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в колдовстве в апреле, прежде чем он успел засеять его.

   Джозеф Бейли резко осадил лошадь напротив дома.

   – Энн, – прошептал он, и шепот его был полон ужаса.

   – Что там? – она еще сильнее уткнулась лицом в плечо мужа.

   – Энн, мистер Проктор выглядывает из окна погреба, а миссис Проктор стоит у колодца, хотя они оба сейчас должны находиться в тюрьме в Бостоне. – Джозеф дрожал так, что все его тело ходило ходуном. – Взгляни, Энн! – прошептал он.

   – Я не смею.

   – Взгляни!

   Энн повернула голову.

   – Я никого не вижу, – сказала она, и голос ее был совершенно естественным, в нем слышалось какое-то радостное облегчение, – кроме маленькой девочки в дверях.

   – Ты не видишь в окне мистера Проктора?

   – Нет, – с улыбкой сказала Энн. – Я не вижу никого, кроме маленькой девочки в дверях. Она в синей юбке, у нее рыжие волосы, а маленькие щечки очень бледные.

   – И ты не видишь миссис Проктор во дворе у колодца? – спросил Джозеф.

   – Нет, я никого не вижу кроме маленькой девочки в дверях. У нее бледное личико, она плачет. О, боюсь, что она в доме совершенно одна.

   – Говорю тебе, мистер и миссис Проктор, оба там, – сказал Джозеф. – Я вижу их своими собственными глазами. На Прокторе красная шапка, а миссис Проктор держит веретено. – Внезапно он крикнул и хлестнул лошадь. – Слова молитвы застревают у меня в горле, – простонал он. – Мне хочется как можно скорее оказаться подальше от этого гнезда дьяволов!

   – Джозеф! – умоляющим тоном произнесла Энн. – Остановись! Маленькая девочка зовет меня «мама». Разве ты не видишь, как она похожа на нашу маленькую Сьюзен, которая умерла? Прислушайся! Там нет никого, кроме маленькой девочки. Джозеф, умоляю тебя, остановись.

   – Нет, я буду погонять лошадь, пока она не падет, – сказал Джозеф Бейли, поднимая хлыст. – Это уже слишком. Говорю тебе, они там, и они в тюрьме. Тут не обошлось без вмешательства самого дьявола!

   Энн больше ничего не сказала; дом Проктора скрылся за поворотом. Вдруг она воскликнула:

   – Ах! Упал. Упал!

   Джозеф остановил лошадь.

   – Что упало?

   – Мой ботинок, я потеряла свой ботинок. Я должна сойти и вернуться за ним.

   Джозеф снова тронул лошадь.

   Энн вцепилась в поводья.

   – Остановись! – воскликнула она. – Говорю тебе, мне нужно найти свой ботинок.

   – А я говорю, что пусть его, даже если бы он был сделан из чистого золота.

   – Джозеф, ты не знаешь, что это за ботинок. Это мои лучшие ботинки, в которых я почти никогда не выхожу. У них малиновые шелковые шнурки. В субботу, отправляясь в молитвенный дом, я носила их в руках, идя в старых, и переобувалась только у двери. Думаешь, я просто так оставлю его здесь? Прекрати ворчать.

   Но муж ее выглядел очень мрачно.

   – Думаешь, я отправлюсь в Бостон в одном ботинке? – сказала Энн. – Ты знаешь, сколько они стоили, помимо того, что это – подарок моей матери? Предупреждаю, тебе придется развязать свой кошелек, как только мы окажемся у первого магазина в Бостоне. Подумай сам, стоит ли этого того, чтобы я слезла с седла и вернулась на несколько ярдов.

   Джозеф Бейли повернул лошадь, но Энн возразила.

   – Нет, – сказала она, – не нужно. Я устала ехать, и хотела бы немного пройтись, чтобы размять ноги.

   Муж взглянул на нее с удивлением и подозрением. В его голову закрались мрачные мысли.

   Она рассмеялась.

   – Не делай такое лицо, – сказала она, – я не собираюсь встречаться с Черным человеком и заключать с ним какой-либо договор. Я всего лишь собираюсь вернуться за своим башмаком с малиновыми шнурками.

   – Всего минуту назад ты страшно боялась, – сказал Джозеф. – А теперь совсем не испытываешь страха? – Он пытливо взглянул на нее.

   Она спокойно восприняла его взгляд.

   – По правде говоря, я не испытываю такого страха, как прежде, – ответила она. – Наверное, твоя смелость и мои молитвы прогнали зло. Я буду читать псалом, когда пойду, и со мной ничего не случится.

   Энн сползла с седла, стащила с себя оставшийся ботинок и чулки, – это были ее лучшие шелковые чулки, – и она не могла идти в них по пыльной дороге. Затем она медленно двинулась назад, всматриваясь в придорожные заросли, пока не скрылась за поворотом от глаз мужа. Здесь она подобрала свою малиновую юбку из тафты и, подобно лани, длинными, изящными прыжками, не глядя по сторонам, помчалась прямо к дому Проктора.

   В дверях дома стояла маленькая девочка, с мягкой копной светлых волос. На ней было синее платьице, она стояла босиком на освещенном солнцем крыльце. Увидев Энн, она сделала попытку убежать; затем замерла, настороженно глядя на приближавшуюся женщину; ее губы задрожали.

   Энн Бейли быстро подбежала к крыльцу, опустилась коленями на ступеньку и обняла ее.

   – Как тебя зовут, малышка? – спросила она нежным, взволнованным голосом.

   – Абигайль Проктор, – застенчиво ответила маленькая девочка приятным детским голоском. Она попыталась высвободиться, но Энн крепко держала ее.

   – Не бойся, милая, – сказала она. – Я тебя очень люблю. У меня тоже была такая же дочка, как ты. Скажи мне, дорогая, ты в доме совсем одна?

   Девочка вдруг расплакалась и обхватила Энн за шею.

   – Есть ли в доме еще кто-нибудь, милая? – прошептала Энн, лаская ее и прижимая мокрую щеку девочки к своей собственной.

   – Пришли констебли и всех забрали, – всхлипнула та. – Они бросили мою куклу в колодец, а маму и Сару вытащили на дорогу. До этого они забрали отца, и еще Мэри Уоррен. Констебли увели Бенджамина. Я хочу к маме.

   – Твоя мама обязательно вернется, – сказала Энн. – Успокойся, дорогая, они не станут задерживать ее надолго. Обещаю тебе, она скоро придет. Стой здесь и смотри, и ты увидишь ее идущей по дороге.

   Она погладила ребенка по светлым волосам и отерла слезы с ее маленького личика краешком своего красивого вышитого шейного платка. Потом она заметила, что только размазала пыль, подошла к колодцу, находившемуся рядом с крыльцом, быстро достала ведро с водой сильными молодыми руками; смочила угол шейного платка и снова вытерла личико девочки, наказав закрыть глаза. Затем она несколько раз поцеловала ее.

   – Ну вот, теперь ты чистенькая и хорошенькая, – сказала она. – У меня в сумке есть сахарные пирожные, я отдам их тебе, а потом должна буду уйти.

   Маленькая девочка с нетерпением посмотрела на нее; ее щеки были словно из воска, на детском лобике проступали вены. Энн достала несколько пирожных из красной бархатной сумки, висевшей у нее на поясе, и Абигайль, с голодным вскриком, протянула к ним руки. У Энн на глаза навернулись слезы; она положила оставшиеся пирожные небольшой кучкой возле двери и смотрела, как ребенок ест. Затем взяла ее руки в свои.

   – Прощай, милая, – сказала она, целуя мягкие дрожащие губки, ямочку на подбородке и цепляющиеся за нее руки. – Скоро я буду возвращаться этой же дорогой, и ты сможешь увидеть меня, если снова встанешь в дверях.

   Она высвободилась из объятий девочки и поспешила прочь, но маленькая Абигайль побежала за ней. Энн остановилась, опустилась на колени и снова приласкала ее.

   – Возвращайся, дорогуша, – умоляющим тоном произнесла она. – Возвращайся и съешь сладкие пирожные.

   Но это прекрасное, доброе видение в малиновой тафте, с румяными щеками и черными глазами, выглядывавшими из-под французского капюшона, с проблесками золота и тонкой вышивкой между шелковыми складками мантильи, точно как у ее матери, значило для маленькой одинокой Абигайль Проктор гораздо больше, чем сахарные пирожные, хотя она и была ужасно голодна. Она стояла, опустив взгляд, пока Энн не отвернулась, а затем, когда та пошла по дороге, побежала за ней. Энн снова обернулась, снова присела и обняла девочку.

   – Дорогая моя, – сказала она, едва не всхлипнув, – ты должна вернуться, иначе, если ты пойдешь со мной, тебе может быть очень плохо. Меня ждет мой муж, и я не знаю, что он скажет или сделает, увидев тебя. Ты должна вернуться. Мне бы очень хотелось взять тебя с собой, Абигайль, но ты должна вернуться. – Энн Бейли повернула маленькую девочку спиной к себе и слегка подтолкнула. – Возвращайся, – сказала она с улыбкой, но с глазами, полными слез. – Возвращайся и съешь сладкие пирожные.

   Она быстро побежала дальше и, приблизившись к повороту дороги, сунув руку в карман, вытащила изящный ботинок с малиновой шелковой шнуровкой. Она оглянулась, с улыбкой помахала рукой, малиновая юбка мелькнула сквозь зеленый туман подлеска; затем она исчезла.

   Маленькая Абигайль неподвижно стояла на дороге и смотрела ей вслед; ее маленький ротик был приоткрыт, а руки вцепились в синюю юбку, словно она удерживала себя, чтобы не побежать вслед. Некоторое время она слышала топот копыт за поворотом дороги, затем он стих. Она повернулась и пошла обратно в дом, и слезы катились по ее щекам; но она не рыдала, как будто боялась, что ее кто-нибудь услышит. Она пробыла в доме одна два дня и три ночи с той поры, как ее сестра Сара и брат Бенджамин были арестованы за колдовство и заключены в тюрьму. Задолго до этого ее родители, Джон и Элизабет Проктор, ушли по Бостонской дороге, в сопровождении констеблей. Из семьи не пощадили никого, кроме маленькой Абигайль, слишком маленькой, чтобы иметь дело с Сатаной, а потому ее не бросили в тюрьму, а оставили одну в заброшенном доме Проктора посреди леса, о котором говорили, что он полон злых духов и ведьм, – несмотря на то, что девочка могла умереть от голода или испуга. Не могло быть милосердия к семье тех, кого обвинили в колдовстве.

   – Пусть кто-нибудь из друзей Проктора позаботится об этом отродье, – сказал со смехом один из констеблей, когда Абигайль последовала за своими братом и сестрой в день их ареста.

   – Да, – отозвался другой. – Пусть они пошлют желтую птицу или черную свинью составить ей компанию. Тогда ее слезы скоро прекратятся.

   Лошади, несшие на своих спинах веселых констеблей, ускорили шаг, измученная Сара перестала оборачиваться и смотреть на свою маленькую сестренку, остававшуюся совсем одну, а Бенджамин с негодованием воскликнул:

   – Отпустите нас! – услышала Абигайль. – Говорю вам, отпустите нас! Вы глупцы; мы не колдуны; вы глупцы и убийцы! Отпустите нас!

   Абигайль долго ждала, полагая, что к словам ее брата прислушаются; но, ни он, ни Сара, не вернулись; звуки стихли; она, рыдая, пошла домой. Наступила весенняя ночь, все заволокло туманом, лес наполнился голосами. Маленькая девочка слышала достаточно ужасных разговоров в течение дня, и ее детская головка наполнилась смутными суеверными страхами. Она накинула на голову фартук и побежала, падая и набивая синяки; вставала, плакала и звала на помощь, но ее никто не услышал.

   Добравшись до дома, она закрыла двери и заперла их большими засовами, сделанными для защиты от индейцев, но теперь они могли оказаться бесполезными против чего-то, гораздо более худшего, чем дикари.

   Всю ночь напролет маленькая девочка кричала, и рыдала, и звала на помощь отца, мать, сестру и брата. Мужчины, шедшие по дороге между Бостоном и деревушкой Салем, услышали ее, пришли в ужас и бежали мимо, с псалмами и молитвами, у них в венах застывала кровь. На следующий день они рассказывали испуганным людям о том, что в полночь проклятый дом Прокторов вдруг наполнился адскими огнями и воющими злыми духами, прибавляя, что какая-то женщина, вылетев из деревни на метле, также подалась в сторону дома.

   На следующий день девочка убрала засов, встала в дверях и смотрела вверх и вниз по дороге, не покажется ли ее мать или кто-нибудь еще. Но никто не пришел, хотя она смотрела весь день. В ту ночь она не кричала и не рыдала; во-первых, она испугалась своего голоса, а во-вторых, обнаружила, что это все равно никак ей не помогает. Поздним вечером она услышала возле дома какой-то шум, напугавший ее и заставивший подумать о страшном черном звере, который, как она слышала, бродит где-то неподалеку.

   На следующее утро она обнаружила, что две лошади, корова и теленок ушли из сарая; кроме того, в доме не оказалось еды. Несколько буханок хлеба, немного вареного мяса, несколько лепешек, все это исчезло, равно как картофель и свинина из погреба. Что касается последних, ей было все равно, поскольку она не умела разводить огонь и не смогла бы их приготовить. В синей миске оставалось немного холодной каши, и она решила поберечь ее, но съела всю сразу; молока в кувшине хватило чуть дольше. Больше у нее ничего не было, пока, спустя день и ночь, миссис Энн Бейли не дала ей пирожных. Вернувшись в дом, она съела и их. А затем снова стояла в дверях и смотрела на дорогу, но не видела никого, только белку и куропатку. Ни один путник не желал идти этим путем; он был хорош разве что только для ведьмы, которая, как предполагалось, могла найти себе много товарищей в лесу у дороги и в самом доме, считавшемся чем-то вроде таверны для нечисти. Но ни ведьма, ни ее товарищи также не показывались, если, конечно, демоны не приняли обличье белки и куропатки. Ведь демоны, как известно, способны принимать любое обличье, даже самое обычное и безобидное.