Текст книги "Нежный призрак и другие истории (ЛП)"
Автор книги: Мэри Уилкинс-Фримен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
– Он вернется через северный луг, – прошептала она. – Следи за северным лугом, но пройдет много дней, прежде чем ты увидишь его.
Сайленс, казалось, не обратила внимания на ее слова. Она не обратила внимания на рассказ лейтенанта Джона Шелдона о том, как французы и индейцы во главе с Гертелем де Кувилем увели в Канаду своих пленников; о сражении на лугу между отступающим врагом и храбрым отрядом из жителей Дирфилда и Хэтфилда, которые попытались его перехватить; о том, как они были вынуждены прекратить огонь, потому что пленников угрожали убить; о несчастном пасторе Джоне Уильямсе, двое детей которого были убиты, которого влекли по снегу вместе с другими, включая его больную жену.
– Если бы люди послушались его, мы были бы сейчас в безопасности в наших домах, и наши вещи не пострадали бы! – воскликнула Юнис Бишоп.
– Они не утащат далеко миссис Уильямс, – сказала Гуди Крейн, – и ее грудного младенца. Он уже перестал кричать.
– Откуда вы это знаете? – спросила Юнис Бишоп, поворачиваясь к ней.
Но старуха только покачала головой, и Сайленс не обратила на это внимания, потому что она была не здесь. Ее стройная девичья фигурка сидела у камина в доме Джона Шелдона в Дирфилде, ее белокурая головка казалась нежным цветком, но Сайленс Холт следовала за своим возлюбленным в Канаду. Она сама испытывала мучения от каждого шага, который делал он по непроходимым лесам, коварному льду и пустынным заснеженным полям; она видела лезвия, сверкавшие над его головой. Она переносила его боль, мучения голода и холода, даже еще сильнее, чем он, потому что испытывала все обнаженным сердцем, не защищенным плотью, ибо плоть ее сидела в Дирфилде, а сердце шло с возлюбленным в Канаду.
Солнце поднялось выше, но все еще было очень холодно; синий иней на окнах не таял, с сосулек на карнизах, вытянувшихся почти до сугробов под ними, не капала вода. Оставшиеся в живых после ужасной ночи копошились среди черных развалин своих домов. Они позаботились, как могли, о мертвых на главной улице и на лугу, где произошла схватка. Их тела были напряжены от холода, лица посинели, но сердца их сковывал куда более сильный холод. Убитых было много, они лежали, обращенные вверх мертвыми лицами, или смотрели мертвыми глазами вслед врагам, ушедшим в Канаду. Все время, пока оставшиеся в живых исполняли долг перед мертвыми, они поглядывали в сторону севера, откуда налетали на них порывы резкого ледяного ветра, казалось, доносившим изредка крики их друзей и близких; тогда они застывали и напряженно вслушивались.
Сайленс Хойт вышла из дома, прошла немного по дороге и остановилась, глядя в сторону севера, на луг. Ее светлые волосы развевались на ветру, бледные щеки порозовели, ветер безжалостно обжигал ее нежную кожу. Она вышла без одеяла.
– Дэвид, – крикнула она. – Дэвид! Дэвид! Дэвид! – Северный ветер налетел на нее, завывая с дикой яростью, подобно индейцам; голые ветки дерева хлестнули ее по лицу. – Дэвид! – снова крикнула она. – Дэвид! Дэвид! – Она вытянула шею, подобно птице, и голос ее стал пронзительным. Люди, бывшие на лугу, собиравшие мертвые тела, посмотрели на нее, но она не обратила на них внимания. Она вышла через пролом в частоколе; по обе стороны от нее покрытые твердой коркой сугробы сверкали голубыми искрами, подобно ледникам, сверкавшим в лучах утреннего солнца на далеких вершинах, через которые их враги перебрались прошлой ночью.
Люди на лугу видели светлые волосы Сайленс, развевавшиеся между сугробами подобно знамени.
– Бедняжка вышла с непокрытой головой, – сказал лейтенант Шелдон. – Она сходит с ума из-за Дэвида Уолкотта.
– В наше время у мужчины не должно быть возлюбленной, если только он не хочет разбить ей сердце, – сказал молодой человек рядом с ним. Он был почти мальчик, его лицо было розовым, словно у девушки на ветру. Он держался поближе к лейтенанту Шелдону, и мысли его были заняты юной Мэри Шелдон, идущей в Канаду на своих маленьких усталых ножках. По субботам он часто смотрел на нее в молельном доме и считал, что в Дирфилде нет другой такой девушки, как она.
Лейтенант Джон Шелдон вспомнил о своей жене, лежавшей в замерзшей спальне, и склонился над мертвым мужчиной из Хэтфилда, чье лицо вмерзло в снег.
Молодой человек, которого звали Фридомом Уэлшем, наклонился, чтобы ему помочь. И вздрогнул. – Что это? – сказал он.
– Это Сайленс Хойт снова зовет Дэвида Уолкотта, – ответил лейтенант Шелдон.
Ее голос напомнил Фридому голос Мэри Шелдон. Слеза покатились по его юношеским щекам, когда он сунул руки в снег, стараясь очистить от него лицо мертвеца.
– Дэвид! Дэвид! Дэвид! – звала Сайленс.
Внезапно, тетка обвила ее сильной рукой.
– Ты что, совсем спятила? – завизжала она. – Стоит здесь и зовет Дэвида Уолкотта! Разве ты не знаешь, что до Канады полдня пути, а дикари не сняли с него скальп и не бросили на дороге? Стоишь здесь, с непокрытой головой, без одеяла! Сейчас же иди в дом!
Сайленс безропотно последовала за ней. Женщины в доме лейтенанта Шелдона были заняты работой. Они пекли в большой кирпичной печи, пряли и даже лепили свечи.
– Подвяжи волосы, как подобает девушке, и садись прясть, – сказал Юнис и указала на прялку, вынесенную из своего дома. – Мы, оставшиеся в живых, должны работать, а не сидеть, сложа руки. В Дирфилде не осталось ни белья, ни кусочка ткани. Подвяжи волосы!
Сайленс, подвязав волосы, послушно, но с некоторым достоинством, села за прялку. На самом деле, несмотря на все смятение ее чувств и разума, это нежное девичье достоинство никогда не покидало ее; она всегда вела себя уважительно.
Время шло, и стало совершенно очевидным, что, хотя прекрасная оболочка Сайленс Хойт все еще бродит по главной улице Дирфилда, сидит в молитвенном доме и трудится за прялкой и ткацким станком, внутренне она все же не здесь, как если бы ее в ту ужасную февральскую ночь, вместе с остальными пленниками, увели в Канаду. По общему мнению, Сайленс Хойт уже никогда было не стать прежней, если только Дэвид Уолкотт не освободится из плена и не вернется к ней. Только в этом случае могут быть ликвидированы последствия ужасного события, послужившего причиной ее расстройства.
– Погодите, – говорила вдова Юнис Бишоп, все это время теребившая лен так, словно это были волосы на голове врага, – подождите. Если однажды Дэвид Уолкотт вернется, мы увидим, что Сайленс Хойт вовсе не лишилась рассудка. У нее просто более нежное сердце, чем у многих, кого я могла бы назвать, кто способен ходить и улыбаться, в то время как их ближайшие родственники мучаются в индейских хижинах. Она не думает о том, чтобы найти себе нового возлюбленного. Она предана одному, не то, что некоторые. Сайленс никогда не была ветреницей, порхающей от цветка к цветку. И, что бы вы ни говорили, во всем Дирфилде вы не найдете другой девушки, которая справлялась бы со своей работой лучше, чем она.
Последнее ее утверждение было абсолютно верным. Все женщины и девушки Дирфилда трудились, не покладая рук, с тем же непоколебимым терпением, с каким на полях приграничья трудились мужчины, и служили примером прочим поселенцам, вынужденным постоянно восстанавливать свои деревни после разрушений, – подобно муравьям на обочине, чьи муравейники постоянно топчут ногами. Требовался постоянный тяжелый труд за ткацким станком и прялкой, потому что в Дирфилде не хватало домашнего белья, а нежные белые руки Сайленс Хойт дрожали меньше, чем у кого бы то ни было.
Тем не менее, не один раз, по утрам, когда заснеженные луга были полны голубых огней, или на закате, когда снежные равнины розовели, но, особенно, в зимнем лунном свете, когда местность была усыпана серебром, Сайленс внезапно оставляла работу, спешила на террасу, выходящую на северный луг, и звала:
– Дэвид! Дэвид Уолкотт!..
Деревенские дети никогда не смеялись над ней, как смеялись бы над Гуди Крейн, если бы их не одергивали взрослые. Со смешанным чувством удивления и восхищения смотрели они на прекрасное лицо Сайленс, на изгибы золотых волос вокруг розовых щек и на черепаховый гребешок, венчающий их. Гребешок подарил девушке Дэвид Уолкотт, и ее никогда не видели без этого гребешка.
Часто, когда Сайленс звала Дэвида с террасы, обращенной к северному лугу, некоторые девушки Дирфилда были также готовы оставить свою работу и присоединиться к ней. Они не боялись ее, как боялись Гуди Крейн.
В самом деле, Гуди Крейн, после резни, пользовалась в Дирфилде еще худшей репутацией, чем прежде. Ходили смутные слухи о ее местонахождении в ту ужасную ночь. Некоторые из наиболее набожных и благочестивых жителей верили, что старуха вступила в союз с силами тьмы и их союзниками-дикарями и, благодаря этому, избежала опасности. Кое-кто даже говорил, будто из самой гущи резни, когда Дирфилд был охвачен огненной бурей, доносился смех старой Гуди Крейн, а кто-то, якобы, видел ее в тот момент верхом на метле, с красным от пламени пожара лицом. Если бы Дирфилд не был пограничным селением, если бы людям не приходилось постоянно думать о более серьезных вещах, трудно сказать, к чему могли бы привести подобные подозрения относительно нее.
Много ночей, после случившейся резни, окна распахивались, и из них выглядывали встревоженные лица. Казалось, люди все время были готовы услышать боевые индейские кличи, и даже слышали их, к счастью, только воображаемые.
За частоколом следили; никогда более не должно было образоваться сугробов из заледеневшего снега, которые могли бы послужить врагу опорой, часовой никогда более не засыпал на своем посту. Но встревоженные женщины всю зиму ожидали услышать воинственные крики. Когда им становилось нестерпимо страшно, у них возникало сильное искушение посоветоваться со старой Гуди Крейн, поскольку считалось, что она обладает тайным знанием.
– Ручаюсь, старая Гуди Крейн сейчас же скажет нам, придут ночью индейцы или нет, – сказала Юнис Бишоп однажды ветреным вечером, как тот, когда случилась резня.
– Знание, полученное таким образом, не принесет нам никакой пользы, – возразила миссис Спир. – Я молю Господа, чтобы он защитил нас.
– Не сомневаюсь, – отозвалась Юнис Бишоп, – но мне хотелось бы знать, не лучше ли мне закопать свои капюшон, прялку и зеркало в сугроб сегодня вечером. Мне бы не хотелось, чтобы индейцы до них добрались. Думаю, ей хорошо это известно.
Но Юнис Бишоп не стала советоваться с Гуди Крейн, хотя и внимательно следила за ней, сидевшей в углу у камина, и прислушивалась к ее бормотанию. Юнис и Сайленс жили в доме Джона Шелдона, подобно многим, выжившим после резни. Это был самый большой дом в деревне, а большинство его прежних обитателей были убиты или уведены в плен. Объятые страхом люди собрались в немногих оставшихся целыми домах, так что прялки и ткацкие станки женщин задевали один другой.
Как только позволила погода, начались работы по строительству новых домов, с наступлением весны они продолжились. Воздух наполнился щебетом птиц, стуками топоров и молотков. На месте их старого дома, для вдовы Бишоп и Сайленс Хойт был построен новый, маленький. Вдова Сара Спир поселилась с ними, Гуди Крейн часто приходила к ним, посидеть у камина. В доме жили только женщины, но они всегда держали под рукой заряженные мушкеты, и большую часть времени проводили за прялками или ткацкими станками. С домашней утварью было плохо, хотя вдова Бишоп всячески старалась ее приобрести. Несколько раз за лето она совершала опасные поездки в Хэтфилд и Сквокхик, чтобы обменять мотки пряжи или рулоны шерсти на предметы домашнего обихода. В декабре, когда лейтенант Шелдон и юный Фридом Уэлш отправились в Бостон, чтобы поговорить с губернатором Дадли относительно поездки в Канаду, с целью выкупа пленников, вдова Юнис Бишоп, скопив несколько шиллингов, дала их им, попросив купить капор и кое-что из одежды. Она была очень рассержена, когда они вернулись с пустыми руками, позабыв, в спешке, о ее просьбе.
В тот день, когда Джон Шелдон и Фридом Уэлш отправились в свое ужасное трехсотмильное путешествие, чтобы освободить пленников, Юнис Бишоп крутилась и бранилась возле очага.
– Думаю, они никого не выкупят, – заявила она, стараясь перекричать гул огня. – Если не смогли выполнить просьбу бедной одинокой вдовы и привезти ей капор и одежду из Бостона, вряд ли они привезут кого-нибудь домой из Канады. Хотела бы я послушать губернатора Дадли. Мне казалось, нужно послать туда людей с умом, понимающих толк в этом деле.
Юнис все время дергала головой и вертелась, подобно пчеле, раздраженной собственным жужжанием.
Сайленс сидела и вязала, не обращая на нее внимания. Она не слушала разговоры о путешествии лейтенанта Шелдона и Фридома Уэлша в Канаду. Казалось, она даже не пыталась понять, когда вдова Спир пыталась разъяснить ей суть дела.
– Может быть, милая, если на то будет воля Господня, они вернут тебе Дэвида, – повторяла она снова и снова, но девушка молчала и никак не реагировала на ее слова.
Она была единственной в Дирфилде, кого не терзали волнение и неизвестность, единственная, которая не радовалась и не тревожилась; которая не испытала разочарования, когда в мае Джон Шелдон и Фридом Уэлш вернулись с пятью пленниками. Дэвида Уолкотта среди них не было.
– Разве я не предупреждала? – бранилась Юнис Бишоп. – Разве я не знала, что так и будет, когда они забыли купить мне в Бостоне капор и одежду? Они не вернули единственного из пленников, который был способен спасти разум бедной девушки. Мэри Шелдон вернулась домой, и теперь постоянно краснеет при встрече с Фридомом Уэлшем, и все это видят. Думаю, они могли бы сделать что-нибудь для бедняжки Сайленс. – Тут Юнис не выдержала и расплакалась, но Сайленс не пролила ни слезинки. Вскоре она выскользнула на террасу и стала звать:
– Дэвид! Дэвид!
Дэвид должен был появиться на северном лугу; она смотрела своими голубыми глазами в сторону Канады и протягивала к ней свои прекрасные руки, но она не была разочарована или охвачена отчаянием.
Не проходило ни дня, ни вечера, чтобы Сайленс не звала, обернувшись к северному лугу, подобно тому, как весенняя пташка в кустах призывает свою пару; люди слышали ее, вздрагивали и вздыхали. Но однажды, в конце июня, в полдень, когда Сайленс, стоя среди ветвей дикой вишни, звала Дэвида: «Дэвид! Дэвид!», он сам, выйдя из зарослей, предстал перед ней. Он и еще трое молодых людей сбежали из плена и вернулись домой; они, четверо, полуживые, брели по лугу, когда Дэвид, услышав голос Сайленс, зовущей его с террасы, оставил остальных и поспешил к ней.
– Сайленс! – воскликнул он и, задохнувшись, протянул к ней руки.
Но девушка смотрела мимо него.
– Дэвид! Дэвид Уолкотт! – позвала она.
Молодой человек едва держался на ногах и, чтобы не упасть, ухватился за ветку вишни, и пошатнулся вместе с ней.
– Ты... Сайленс... Ты не узнаешь меня?.. – спросил он.
Казалось, она не слышит его, и позвала снова, все время глядя мимо него. Дэвид Уолкотт, измученный усталостью и голодом, обвил руками ствол дерева, и слезы потекли у него по щекам, когда он смотрел на нее; она продолжала звать его, пока не пришли какие-то женщины, не увели его, пытаясь утешить, говоря, что скоро она его узнает, когда он снова станет похож на себя прежнего.
Но лето заканчивалось, а она по-прежнему не узнавала его, хотя он постоянно находился с ней рядом. Старшие даже упрекали его за то, что он так мало уделяет внимания обычной деревенской работе. – Не подобает молодому человеку так вести себя из-за девушки, – говорили они. Но Дэвид Уолкотт мог в любой момент оставить свой серп в кукурузе или топор в дереве, оставить любую работу, кроме обязанностей часового, когда слышал, как Сайленс зовет его на северном лугу. Он вставал рядом с ней и говорил срывающимся, как у женщины, голосом: «Я здесь, милая, я здесь, рядом с тобой. Прошу тебя, взгляни на меня». Но она не позволяла своему взгляду задержаться на нем долее, чем на несколько мгновений, и снова обращался в сторону Канады, и снова раздавался призыв, терзавший его душу и разбивавший сердце: «Дэвид! Дэвид!» Казалось, ее разум, стремившийся к нему, получил такой могучий импульс, что отказался воспринимать случившееся за реальность.
Иногда Дэвид Уолкотт приходил в отчаяние, обнимал ее и целовал нежные холодные губы и щеки, страстно желая, чтобы она узнала его, но она высвобождалась с бесстрастным негодованием, лишавшим его сил.
Однажды осенью, когда прилегающие к Дирфилду луга окрасились в дымчато-пурпурный цвет дикими астрами, посреди которых огоньками вспыхивали золотые язычки, Дэвид Уолкотт в очередной раз тщетно умолял ее замолчать, стоя на северной террасе. Вдруг он отвернулся и бросился прочь, с лицом, искаженным, как у плачущего ребенка. И едва не столкнулся со старой Гуди Крейн; он хотел пройти мимо, но она остановила его.
– Пожалуйста, задержись ненадолго, мастер Дэвид Уолкотт, – сказала она.
– Что вам нужно? – угрюмо воскликнул тот, проведя тыльной стороной ладони по глазам.
– Сегодня ночью будет полнолуние, – шепотом произнесла старая женщина. – Приходи сюда сегодня ночью, когда на небо взойдет полная луна, и я обещаю, что она узнает тебя.
Молодой человек взглянул на нее.
– Говорю тебе, мисс Сайленс Холт узнает тебя сегодня вечером, – повторила старуха. Ее голос глухо звучал из-под капюшона, в котором она ходила с начала осени. Ее глаза поблескивали.
– Ты собираешься ее заворожить? – грозно спросил Дэвид.
– Я не ворожея, я полагаюсь только на свой собственный ум, – ответила Гуди Крейн. – Конечно, они могут повесить меня, как ведьму, если захотят. Но никто, кроме меня, не сможет ее вылечить. Вот что я скажу тебе: приходи сюда сегодня ночью, когда взойдет полная луна, и не забудь накинуть на плечи белую овечью шкуру. Твоя любовь сделает все остальное, а вовсе не мое колдовство, что бы ты там ни говорил.
Старуха прошла мимо него туда, где стояла Сайленс в тени дикой вишни, обернулась и подождала, пока Дэвид не спрячется за кустами.
– Выслушай меня, Сайленс Хойт, – сказала она после этого.
Сайленс не ответила, только улыбнулась, нежно и устало.
– Дай мне свою руку, – потребовала Гуди Крейн.
Сайленс безразличным жестом протянула ей руку, ослепительно белую на фоне еще зеленой листвы.
Старуха склонила голову и всмотрелась в ее ладонь.
– Он приближается! – вдруг воскликнула она. – Он приближается, в белой овечьей шкуре на плечах! Он идет через лес из Канады! Он пересечет луг, когда взойдет полная луна, и на плечах у него будет белая овечья шкура. Ты узнаешь его по ней!
Блуждающий взор Сайленс остановился на ее лице.
Старуха схватила ее за плечи и начала трясти.
– Дэвид! Дэвид! Дэвид Уолкотт! – кричала она. – Дэвид Уолкотт с белой овечьей шкурой на плечах! На лугу! Сегодня ночью, когда взойдет полная луна! Будь здесь сегодня ночью, Сайленс Хойт, если хочешь увидеть, как он идет через луг!.. Через северный луг!
Сайленс слабо ахнула, когда старуха отпустила ее и ушла, бормоча что-то себе под нос. Девушка отправилась домой, села на свое обычное место у камина и принялась за обычную работу.
Когда Юнис Бишоп подвесила котелок с овсянкой, вошла Гуди Крейн. Смеркалось, но до восхода луны оставался еще час. Гуди Крейн сидела напротив Сайленс, не сводя с нее глаз, а девушка, сама того не желая, смотрела на нее. Золотая брошь на шее старухи поблескивала в свете огня, и это, казалось, привлекало внимание Сайленс.
За ужином она не сводила с нее глаз, и, даже снова сев за вязанье, продолжала смотреть на золотое пятнышко на шее старухи.
Взошла луна, озарив серебристым светом ветви деревьев за окном; воздух наполнился стрекотом сверчков. Сайленс беспокойно завозилась, уронив вязанье.
– Уже близко, – пробормотала Гуди Крейн. Девушка вздрогнула.
Луна продолжала всходить. Вдова Бишоп пряла, вдова Спир сматывала клубки, Сайленс вязала.
– Уже близко, – пробормотала Гуди Крейн.
Сайленс вскрикнула, внезапно и резко. Ее тетя перестала прясть, а миссис Спир – сматывать клубок.
– Что случилось? – спросила вдова Бишоп. Но Сайленс уже снова вязала.
– Что случилось? – повторила свой вопрос ее тетя.
– Я укололась, – ответила Сайленс.
Тетя вернулась к прерванной работе, время от времени бросая на нее настороженный взгляд. Луна почти взошла. Сайленс пристально смотрела на золотую брошь на шее Гуди Крейн.
– Тебе лучше идти, – тихо произнесла старуха.
Сайленс тут же встала.
– Куда это ты собралась в такое время? – проворчала тетя. Но девушка проскользнула мимо нее.
– Ты потеряешь не только разум, но и доброе имя! – крикнула Юнис. Но не попыталась остановить Сайленс, зная, что это бесполезно.
– Белая овечья шкура на плечах, – пробормотала Гуди Крейн, когда Сайленс выходила; Юнис Бишоп и миссис Спир с удивлением посмотрели на нее.
Сайленс Хойт быстро и бесшумно шла по главной улице Дирфилда к своему обычному месту на террасе возле северного луга. Она пробиралась между дикими вишнями, ветви которых, белые от лунного света, протягивались к ней подобно рукам. Остановилась, повернулась лицом к северному лугу и Канаде и крикнула: «Дэвид! Дэвид!» Но на этот раз голос ее звучал совсем по-другому, а сердце готово было выскочить у нее из груди.
Дэвид Уолкотт медленно шел через луг; лунный свет играл на белой овечьей шкуре, наброшенной на его плечи. Он все приближался и приближался; наконец, поднялся на террасу и оказался рядом с ней, лицом к лицу.
– Сайленс, – сказал он.
Громко вскрикнув, девушка обвила руками его шею, и прижалась к его щеке своей, мокрой от слез.
– Ты узнаешь меня, милая?
– Ах, Дэвид! Дэвид!!!
Деревья сгибались над ними под тяжестью дикого винограда, наполнявшего воздух сладостью; в листве стрекотали ночные насекомые; деревня Дирфилд и долина были залиты лунным светом, словно серебром. Влюбленные застыли в объятиях друг друга, прекрасные, подобно окружавшей их природе Новой Англии, и любовь их была так же прекрасна, как и она.
