Текст книги "Нежный призрак и другие истории (ЛП)"
Автор книги: Мэри Уилкинс-Фримен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– Принеси мне еще муки, – резко бросила София девушке, которая тут же повиновалась, бросая робкие, испуганные взгляды на мисс Старк. София Джилл принялась очищать руки от теста. – Мне ничего об этом не известно, – сдержанно ответила она. – Ты что-нибудь об этом знаешь, Флора?
– Нет, ничего, тетя София, – дрожа, сказала девушка.
София повернулась к учительнице.
– Я поднимусь с вами наверх, мисс Старк, – предложила она, – и взгляну, в чем дело. Здесь какая-то ошибка. – Она говорила натянуто и сдержанно.
– Очень хорошо, – с достоинством ответила мисс Старк. После чего они с Софией отправились наверх. Флора смотрела им вслед.
София и Луиза Старк поднялись в юго-западную комнату. Дверь шкафа была закрыта. София распахнула ее и посмотрела на мисс Старк. На вешалках висела одежда учительницы.
– Не вижу, чтобы здесь что-то было не в порядке, – мрачно заметила она.
Мисс Старк попыталась заговорить, но не смогла. Она опустилась на ближайший стул. Она даже не пыталась защищаться. Она видела в шкафу свою одежду. Она понимала, что ни одному человеческому существу не хватило бы времени, чтобы убрать чужую одежду и вернуть на место ее собственную. Она знала, что это невозможно. И ее снова охватил ужас.
– Вы, должно быть, ошиблись, – услышала она голос Софии.
Она что-то пробормотала, сама не зная, что. София вышла из комнаты. Вскоре она разделась и легла в постель. Утром она не спустилась к завтраку и, когда София пришла узнать, в чем дело, попросила заказать коляску к полуденному поезду. Она сказала, что очень сожалеет; но она больна, и опасается, как бы ей не стало хуже. Она действительно выглядела больной, и даже не притронулась к тостам и чаю, которые ей приготовила София. Последняя почувствовала к ней жалость, впрочем, с примесью негодования. Ей казалось, что она знает истинную причину болезни и внезапного отъезда учительницы, и это ее раздражало.
– Если люди будут вести себя глупо, мы не сможем содержать этот дом, – сказала она Аманде, когда мисс Старк уехала.
Как только вдова, миссис Эльвира Симмонс, узнала, что учительница уехала и юго-западная комната освободилась, она попросила разрешения перебраться в нее. София мгновение колебалась, пристально глядя на нее. Но в этом полном розовом лице, помимо юмора и решительности, было еще что-то, что ее успокоило.
– Я не возражаю, миссис Симмонс, – сказала она, – если...
– Если – что? – спросила вдова.
– Если у вас хватит здравого смысла не суетиться из-за того, что моя тетя умерла именно в этой комнате, – резко ответила София.
– Чепуха! – ответила миссис Эльвира Симмонс.
В тот же день она перебралась в юго-западную комнату. Флора помогала ей, хотя и против ее воли.
– А теперь отнеси платья миссис Симмонс в шкаф в той комнату, аккуратно повесь их и проследи, чтобы у нее было все, что нужно, – сказала София Джилл. – Поменяй постель и постели свежие простыни. Почему ты так смотришь на меня?
– О, тетя София, не могу ли я заняться чем-нибудь другим?
– Зачем тебе заниматься чем-нибудь другим?
– Я боюсь.
– Боишься – чего? Мне казалось, с головой у тебя все в порядке. Нет. Отправляйся туда и сделай то, что я тебе сказала.
Вскоре Флора вбежала в гостиную, где сидела София, бледная как смерть, держа в руке странный старомодный ночной колпак с оборками.
– Что это? – спросила София.
– Я нашла его под подушкой.
– Какой подушкой?
– В юго-западной комнате.
София взяла колпак и осмотрела его.
– Это колпак бабушки Харриет, – тихо сказала Флора.
– Сходи к бакалейщику и принеси все, что он для меня приготовил, я сама посмотрю комнату, – с подчеркнутым спокойствием сказала София. Она унесла ночной колпак и положила его в сундук на чердаке, где хранились все вещи покойной тетки. Затем направилась в юго-западную комнату, застелила постель и помогла миссис Симмонс с переездом. Ничего странного более не случилось.
Вдова была довольна переездом и не скрывала этого. За обедом она только об этом и говорила.
– Эта комната, – лучшая в доме, и я уверена, вы все будете мне завидовать, – сказала она.
– А вы уверены, что не боитесь привидений? – спросила библиотекарша.
– Привидения! – с презрением повторила вдова. – Если заявится призрак, я пришлю его к вам. Вы ведь снимаете комнату напротив юго-западной.
– Не стоит, – вздрогнув, пробормотала Элиза Липпинкотт. – Я бы не осталась в этой комнате, после того, как... – Она взглянула на священника и осеклась.
– После чего? – осведомилась вдова.
– Ничего, – смущенно ответила Элиза Липпинкотт.
– Надеюсь, у мисс Липпинкотт достаточно здравого смысла, чтобы не верить во что-либо подобное, – заметил священник.
– Разумеется, – поспешно согласилась Элиза.
– Вы что-то видели или слышали? И если да, то что именно, хотелось бы мне знать? – спросила вдова тем же вечером, когда они остались в гостиной одни после ухода священника.
Элиза колебалась.
– Что это было? – настаивала вдова.
– Ну, – нерешительно сказала Элиза, – если вы обещаете никому не говорить...
– Обещаю. Итак, что это было?
– На прошлой неделе, как раз перед приездом учительницы, я зашла в ту комнату взглянуть в окно, нет ли облаков. Я хотела надеть свое серое платье и боялась, что пойдет дождь, поэтому решила взглянуть в окно, зашла туда...
– И что?
– Ну... вы ведь видели рисунок ситца на кровати и кресле?
– Да, павлиньи перья на синем фоне. Красивый рисунок, думаю, его невозможно забыть, один раз увидев.
– Павлиньи перья на синем фоне, вы уверены?
– Разумеется. А что такое?
– Когда я вошла в комнату в тот день, это не были павлиньи перья на синем фоне; это были алые розы на желтом фоне.
– Что вы имеете в виду?
– Только то, что сказала.
– Возможно, его поменяла мисс София?
– Нет. Спустя час я снова вошла в комнату; рисунок стал прежним – павлиньи перья на синем фоне.
– В первый раз вы просто ошиблись.
– Я ожидала, что вы скажете именно так.
– Я только что видела этот рисунок – павлиньи перья на синем фоне.
– Полагаю, что так. Полагаю, рисунок не поменялся.
– Он и не мог поменяться.
– Наверное, вы правы.
– Этого просто не могло быть. Как такое могло случиться?
– Не знаю. Мне показалось в тот день, что павлиньи перья на синем фоне исчезли на час, а вместо них появились красные розы на желтом фоне.
Вдова некоторое время смотрела на нее, а потом истерически рассмеялась.
– Я не стану, – сказала она, – отказываться от своей милой комнаты из-за подобной чепухи. Думаю, для меня не имеет значения рисунок: красные розы на желтом фоне, или павлиньи перья на синем. Скорее всего, вам просто показалось.
– Не знаю, – ответила Элиза Липпинкотт, – но уверена, что не стала бы спать в этой комнате, даже если бы вы дали мне тысячу долларов.
– А я стала бы, – сказала вдова. – Более того, стану.
Когда миссис Симмонс в тот вечер пришла в юго-западную комнату, она бросила взгляд на полог кровати и кресло. Павлиньи перья на синем фоне. Она с презрением подумала об Элизе Липпинкотт.
«Мне кажется, она очень нервная, – подумала она. – Интересно, не страдал ли кто-нибудь в ее семье помутнением рассудка?»
Однако, перед тем как лечь спать, когда миссис Симмонс снова взглянула на полог и кресло, то увидела красные розы на желтом фоне, а не павлиньи перья на синем. Она смотрела долго и пристально. Закрыла глаза, затем снова открыла. Она по-прежнему видела красные розы. Она пересекла комнату, повернулась спиной к кровати и всмотрелась в ночь из южного окна. Светила полная луна. Некоторое время она смотрела, на яркий диск, в золотом нимбе, посреди темной синевы. Потом взглянула на полог кровати. Она все еще видела красные розы на желтом фоне.
Она была поражена так, как никогда прежде. Это кажущееся противоречие разумному, проявившееся в такой банальной вещи, как ситцевый полог кровати, подействовало на эту лишенную воображения женщину так, как не подействовало бы явление призрака. Эти красные розы на желтом фоне казались ей куда более призрачными, чем любая странная фигура, облаченная в белый саван, вошедшая в комнату.
Она сделала шаг к двери, затем решительно развернулась.
– Если я спущусь вниз и признаюсь, что мне страшно, эта девчонка, Липпинкотт, посмеется надо мной. Мне все равно, красные розы на желтом фоне или павлиньи перья на синем. Не думаю, чтобы они причинили мне вред. А поскольку мы видели их обе, то вряд ли обе сошли с ума, – сказала она.
Миссис Эльвира Симмонс погасила свет, легла в постель и уставилась сквозь ситцевые занавески на залитую лунным светом комнату. Она предпочитала молиться в постели, находя это более удобным; молитва, по ее мнению, должна была охранять ее не хуже, чем какой-нибудь крепкого телосложения слуга. Через какое-то время она заснула; она была слишком практична, чтобы не спать из-за чего бы то ни было, что не могло оказать на нее физического воздействия. Ничто не нарушало ее сна. Она спала среди красных роз или павлиньих перьев – не зная точно, между чем именно.
Однако, около полуночи, ее разбудило странное ощущение. Ей приснилось, будто кто-то душит ее длинными белыми пальцами, она увидела склонившееся над ней лицо старухи в белом чепце. Когда она проснулась, старухи не было, полная луна освещала комнату, словно днем, и все вокруг казалось мирным; но ощущение удушья не проходило, а кроме того, казалось, лицо ее чем-то прикрыто. Она подняла руку и почувствовала, что голова ее прикрыта кружевным ночным колпаком с тесемками, завязанными под подбородком ужасно туго. Ее охватил ужас. Она сорвала его и судорожным движением отбросила в сторону, словно это был паук, издав короткий крик ужаса. Вскочив с кровати, она направилась к двери, но вдруг остановилась.
Ей вдруг пришло в голову, что Элиза Липпинкотт могла войти в комнату и повязать ей колпак, пока она спала. Она не заперла дверь. Она заглянула в шкаф, потом под кровать; там никого не было. Затем попыталась открыть дверь, но, к своему удивлению, обнаружила, что та заперта изнутри. «Значит, я все-таки заперла ее», – подумала она, поскольку дверей никогда не запирала. Теперь она не могла отмахнуться от того, что во всем случившемся было нечто странное. Конечно, никто не мог войти в комнату и выйти из нее, заперев дверь изнутри. Она не могла совладать с дрожью, охватившей ее, и все же была полна решимости. Она решила выбросить колпак в окно.
– Я не позволю так шутить со мной, вне зависимости от того, кто этот шутник, – сказала она вслух.
Она все еще отказывалась до конца поверить в сверхъестественное. Она полагала, что все это – дело рук человеческого существа, и это наполняло ее гневом.
Направляясь к двери, она подошла к тому месту, где должен был лежать колпак, и собиралась переступить через него, но на полу ничего не оказалось. Она зажгла лампу и обыскала всю комнату, но колпака нигде не было. Она сдалась. Она погасила лампу и вернулась в постель. Снова заснула, и снова была разбужена, как и прежде. Она сорвала колпак, но не отбросила, а вцепилась в него мертвой хваткой. Ее охватила ярость.
Крепко держа колпак в руках, она вскочила с постели, подбежала к открытому окну, отодвинула штору и выбросила его, но внезапный порыв ветра, – хотя ночь была спокойной, – швырнул его обратно. Она отмахнулась от него, как от паутины, попыталась схватить, но он выскользнул из ее пальцев. И исчез. Она зажгла лампу, обыскала комнату, но ничего не нашла.
Миссис Симмонс пришла в ярость, вытеснившую ужас. Она не знала, на что рассержена, но ощущала чье-то насмешливое молчаливое присутствие, перед которым была бессильна. Она была сбита с толку и негодовала, поскольку вынуждена была сопротивляться чему-то невидимому.
Наконец, она снова легла в кровать, но даже не пыталась заснуть. Она ощущала наваливающуюся на нее странную сонливость, и боролась с ней изо всех сил. Она старалась не уснуть и смотрела на лунный свет, когда вдруг почувствовала, как мягкие тесемки обвиваются вокруг ее шеи, и поняла, что ее враг рядом. Она ухватилась за тесемки, развязала их, сорвала колпак, подбежала к столу, на котором лежали ножницы, и стала резать его на мелкие кусочки. Она резала и рвала, испытывая безумную ярость удовлетворения.
– Вот так! – вслух произнесла она. – Полагаю, у меня больше не возникнет проблем с этой старой дрянью!
Она бросила куски в корзину и вернулась в постель. И почти сразу почувствовала, как мягкие тесемки обвиваются вокруг ее шеи. Она сдалась, она признала свое поражение. Это новое опровержение тех законов реальности, которым она привыкла следовать в своей жизни, лишило ее внутреннего равновесия. Она слабо потянула за тесемки, стянула с головы колпак, соскользнула с постели, накинула халат и поспешно вышла из комнаты. Бесшумно пройдя по коридору в свою прежнюю комнату, она легла в кровать и провела в ней остаток ночи, дрожа и прислушиваясь; а если ей случалось задремать, она тут же просыпалась, вздрагивая, ожидая ощутить на шее прикосновение мягких тесемок, но, даже обнаружив их отсутствие, оказываясь не в силах стряхнуть с себя страх.
С рассветом, она прокралась обратно в юго-западную комнату и поспешно оделась. Ей потребовалась вся ее решимость, чтобы войти в нее, но, пока она в ней находилась, не случилось ничего необычного. К завтраку она спустилась с невозмутимым видом. Она ничуть не была бледна. Когда Элиза Липпинкотт спросила ее, как она спала, она ответила со спокойствием, которое привело ее собеседницу в некоторое замешательство, что спала не очень хорошо. Ей никогда не удается хорошо выспаться в новой кровати, а потому она решила вернуться в свою прежнюю комнату.
Ни Элиза Липпинкотт, ни сестры Джилл, ни даже молодая Флора не были обмануты. Первая не стала ходить вокруг да около.
– Не нужно пытаться убедить меня в том, что вам всего лишь не удалось хорошо выспаться, – сказала она. – По вашему поведению, я понимаю, что вчера вечером в этой комнате случилось нечто странное.
Все с ожиданием взглянули на миссис Симмонс: библиотекарша – с любопытством и затаенным торжеством, священник – с печальным недоверием, София Джилл – со страхом и негодованием, Аманда и Флора – с нескрываемым ужасом. Вдова держалась с достоинством.
– Я не видела и не слышала ничего такого, что не могло бы быть объяснено разумным образом, – ответила она.
– И что же это было? – настаивала Элиза Липпинкотт.
– Я не желаю более говорить на эту тему, – коротко ответила миссис Симмонс и протянула ей тарелку с картофельным пюре. Она чувствовала, что скорее умрет, чем сознается в нелепом происшествии с ночным колпаком, или в том, что ее потревожили павлиньи перья и красные розы, после того как она посмеялась над возможностью такой замены. При этом ответ ее выглядел так неопределенно, что она, в некотором роде, перестала быть хозяйкой положения. Произведя, однако, впечатление своим хладнокровием перед лицом неведомого ужаса, с каким, несомненно, столкнулась ночью.
После завтрака, с помощью Аманды и Флоры, она перенесла свои вещи в прежнюю комнату. За все это время не было произнесено ни слова, но они занимались этим делом с величайшей поспешностью и выглядели виноватыми, встречаясь взглядами, словно чувствовали, что невольно выдают испытываемый ими всеми страх.
Днем, молодой священник, Джон Данн, подошел к Софии Джилл и попросил разрешения провести ночь в юго-западной комнате.
– Я не прошу, чтобы мои вещи были перенесены туда, – сказал он, – поскольку едва ли могу позволить себе комнату лучше той, в которой живу сейчас, но хотел бы, если вы не возражаете, переночевать там сегодня, чтобы лично опровергнуть любое злосчастное суеверие, которое способно здесь укорениться.
София Джилл поблагодарила священника и с готовностью приняла его предложение.
– Но как человек, обладающий здравым смыслом, может хотя бы на минуту поверить в подобную чепуху? – сказала она.
– Я тоже не понимаю, как христианин может верить в привидения, – мягко сказал священник, и София Джилл почувствовала удовлетворение, услышав его слова. Священник был для нее ребенком; она смотрела на него без тени сентиментальности, но ей нравилось слышать, как остальные женщины втайне осуждаются им; тем самым он как бы возвышал ее над ними.
В ту ночь, около двенадцати, преподобный Джон Данн попытался уснуть в юго-западной комнате. До этого часа он бодрствовал, готовясь к проповеди.
Он пересек холл с ночником в руке, открыл дверь в юго-западную комнату и попытался войти. С таким же успехом он мог попытаться пройти сквозь стену. Он не мог поверить своим чувствам. Дверь, вне всякого сомнения, была открыта; он видел комнату, полную мягкого света и теней, образуемых лунным светом, льющимся в окна. Он видел кровать, в которой собирался провести ночь, но не мог войти. Всякий раз, когда он пытался это сделать, у него возникало странное ощущение, будто он пытается преодолеть сопротивление невидимого человека, чья сила во много раз превосходит его собственную. Священник не был атлетически сложен, но обладал достаточной силой. Он вытянул руки, плотно сжал губы и попытался протиснуться в комнату. Однако, сопротивление, которое он встретил, было подобно сопротивлению гранитной скалы, словно бы внезапно выросшей на его пути.
В течение получаса Джон Данн, охваченный не столько страхом, сколько сомнениями и яростью, пытался проникнуть в юго-западную комнату. Он оказался бессилен против сверхъестественного препятствия. Наконец, его охватил ужас, как если бы он увидел перед собой живое воплощение зла. Он был очень чувствительным молодым человеком. Он сбежал в свою комнату и заперся там, подобно испуганному ребенку.
Наутро он отправился к мисс Джилл и, откровенно рассказав о случившемся, умолял ее никому ничего не говорить, поскольку его слабость могла нанести вред, – ибо он пришел к убеждению, что с комнатой и в самом деле что-то не так.
– Я не знаю, что с ней такое, мисс София, – сказал он, – но я убежден, против своей воли, что в комнате существует некая злая сила, природа которой неизвестна ни современной науке, ни религии.
Мисс София Джил слушала с мрачным видом, опустив голову. У нее было врожденное уважение к духовенству, но она была обязана поддерживать мнение, что в юго-западной комнате в ее нежно любимом старом доме ничего нет.
– Пожалуй, я сама сегодня переночую в ней, – сказала она, когда священник закончил.
Он взглянул на нее с сомнением и тревогой.
– Я восхищен вашей верой и мужеством, мисс София, – сказал он, – но насколько разумно такое решение?
– Я твердо решила переночевать в этой комнате, – произнесла она. В некоторых случаях, мисс София Джилл выглядела величественно, и сейчас был именно такой случай.
Было около десяти часов вечера, когда София Джилл вошла в юго-западную комнату. Она сказала сестре, как собирается поступить, и отмахнулась от ее слезливых просьб. Аманде было строго-настрого приказано ничего не говорить Флоре.
– Нет смысла пугать ребенка из-за пустяков, – сказал она.
Войдя в юго-западную комнату, София поставила лампу, которую принесла с собой, на комод, и принялась ходить по комнате, готовясь отойти ко сну: опустила шторы, сняла с кровати красивое покрывало.
Двигаясь неторопливо, сохраняя величайшее хладнокровие, она вдруг осознала, что думает о чем-то, ей чуждом. Она вспоминала о том, о чем помнить не могла, потому что тогда еще не родилась: неприятности из-за замужества матери, ожесточение, запертая дверь, изгнание из дома и сердца. Она ощутила странное чувство, словно бы горькую обиду на саму себя, и не на мать и сестру, которые так обошлись с ее матерью, а на собственную мать, и чувство глубокой горечи охватило ее. Она злилась на мать, когда была маленькой девочкой, – которую помнила и не могла вспомнить, – и на саму себя, и на свою сестру Аманду, и на Флору. У нее возникали злые мысли, обращавшие ее сердце в камень, но одновременно завораживавшие ее. И все это время она странным образом понимала, что думает и вспоминает не по своей воле. Кто заставляет ее думать и чувствовать так, и она знала, кто. Она начинала ощущать себя одержимой.
Тем не менее, это была сильная натура. Она унаследовала от своих предков силу добра и праведности, защищавшую ее от зла. И она обратила против него эту унаследованную ею силу. Она предприняла усилие, казавшееся невозможным, и почувствовала, как отвратительное зло исчезло. Теперь она думала самостоятельно. И решила, что поддалась соблазну приписать все чему-то сверхъестественному. «Я все попросту выдумала», – сказала она себе. Продолжая готовиться лечь спать, она подошла к комоду, чтобы распустить волосы, и, взглянув в зеркало, увидела вместо аккуратного пробора серо-стальные линии под черной каймой старомодного головного убора. Вместо гладкого широкого лба, она увидела высокий и сморщенный от сосредоточенных, эгоистических размышлений долгой жизни; вместо спокойных синих глаз, – черные, исполненные злой сдержанности и недоброжелательности; вместо мягкой линии губ – жесткую, окруженную морщинами. Вместо своего лица, – доброй женщины среднего возраста, она увидела лицо очень старой женщины, прожившей долгую жизнь в нескончаемой ненависти и страдании, к себе и остальным, к жизни и смерти, к тому, что было, и что будет. Вместо собственного лица, она увидела в зеркале лицо своей покойной тети Харриет, в хорошо знакомом ей – ее собственном – платье!
София Джилл вышла и пошла в комнату, которую они занимали с сестрой. Аманда подняла голову. София поставил лампу на стол и застыла, скрыв носовым платком лицо. Аманда с ужасом смотрела на нее.
– Что с тобой? Что случилось, София? – ахнула она.
Та стояла, продолжая прижимать платок к лицу.
– София, скажи же что-нибудь. У тебя болит лицо? Что с ним? – чуть не взвизгнула Аманда.
Внезапно София отняла платок от лица.
– Взгляни на меня, Аманда Джилл, – произнесла она пугающим голосом.
Аманда посмотрела и вздрогнула.
– Что случилось? Что? Мне кажется, с тобой все в порядке. Что случилось, София?
– Что ты видишь?
– Я вижу... Я вижу тебя.
– Меня?
– Да, тебя. А кого я, по-твоему, должна была увидеть?
София Джилл смотрела на сестру.
– Никогда в жизни я не скажу тебе, – кого, как мне казалось, ты должна была увидеть. И ты – никогда не спрашивай меня об этом, – сказала она.
– Хорошо, София, я никогда не буду тебя об этом спрашивать, – ответила Аманда, чуть не плача от страха. – Ты больше не будешь спать в той комнате?
– Нет, – ответила сестра. – Кроме того, я собираюсь продать этот дом.
СИРЕНЕВАЯ СИМФОНИЯ
Я прибыла довольно поздно, темным и дождливым вечером, и, полагаю, первым объектом, привлекшим мое внимание за пределами того, что находилось в непосредственной близости от меня, был дом Мансона. Когда я выглянула в окно на следующее утро, он вырисовывался прямо напротив, через дорогу, мрачный и влажный после ночного дождя. Между этим домом и моим росло так много вязов, что маленькие лужицы дождевой воды, видневшиеся на дороге тут и там, совершенно не блестели, хотя солнце поднялось высоко и ярко светило. Сам дом отстоял достаточно далеко, чтобы иметь перед фасадом хорошенький квадратный дворик, и был немного приподнят по отношению к уровню улицы. К парадному входу вели три или четыре ступени. По бокам ступеней, у самой стены, росла огромная цветущая сирень. Я видела раскачивающиеся фиолетовые гроздья между ветвями вязов: в тот день дул сильный ветер. От этих кустов тянулась живая изгородь, охватывала двор и упиралась в наружную ограду. Двор был покрыт цветами, высаженными на причудливых огороженных клумбах. Дом принадлежал к тем квадратным, массивным, окрашенным в белый цвет зданиям, подчеркивавшейся зеленью растительности, которые свидетельствовали о богатстве и важности его владельца с полвека, или около того, назад, и все еще был окутан потускневшим ореолом его славы. Сам по себе он не был красив, будучи простым и ярким, подобно всем таким же домам, но зеленые колышущиеся ветви вязов, сирени и отбрасываемые ими волнистые тени, смягчали впечатление, придавая ему привлекательный, тенистый вид. Пока я стояла у окна своей комнаты и смотрела на него, мне стало любопытно, кто в нем живет, и после завтрака, войдя в гостиную, передние окна которой также выходили на дом, я воспользовалась случаем и спросила об этом свою хозяйку, вошедшую вместе со мною.
– Я никогда не видела жильцов и ничего не слышала о них, – сказала я, – но сегодня утром, когда смотрела на дом, мне почему-то захотелось о них узнать.
Миссис Леонард задумчиво посмотрела на дом, а потом – на меня. Она почему-то всегда поступала подобным образом, прежде чем начать говорить.
– Там живет незамужняя леди, – наконец ответила она, переведя взгляд с меня на дом, – совсем одна; то есть, конечно, исключая старую Маргарет. Она всегда жила с семьей, с той поры, когда Кэролайн была еще ребенком, как мне кажется; старушка, преданная ей как никто другой, но сейчас она стала совсем слаба. Кэролайн, должно быть, выполняет всю работу сама, и я не думаю, что ей требуется что-то, помимо заботы. Кстати, вон и она сама.
– Кто? – спросила я, ощущая некоторую растерянность.
– Как – кто? Кэролайн. Кэролайн Мансон.
Стройная маленькая женщина с белым кувшином в руках спускалась по каменным ступеням между цветущими кустами сирени. На ней было ситцевое платье сиреневого цвета и белый фартук. На ней не было ни шляпки, ни капора, а ее седые волосы были собраны в пучок на затылке. Ее лицо, светлое и приятное, казалось отсюда лицом сорокалетней женщины.
– Она идет к миссис Барнс за молоком, – объяснила миссис Леонард. – Она всегда ходит сама, каждое утро, примерно в это время. Она никогда не посылает старую Маргарет; полагаю, той это просто не под силу. Думаю, она еще способна выполнять какую-то работу по дому, но когда дело доходит до того, что нужно куда-то выйти, Кэролайн отправляется сама.
Затем миссис Леонард отправилась на кухню, а я, получив информацию одновременно определенную и расплывчатую, стала наблюдать, как мисс Кэролайн Мансон идет по тенистой улице. У нее была красивая, плавная походка.
Примерно через неделю я получила от нее приглашение на чай. Никогда в жизни я не была так удивлена, поскольку совершенно не была знакома с ней. Иногда мне случалось наблюдать за ее утренним паломничеством за молоком, иногда – как она ухаживает за своими клумбами во дворе. Что касается меня, это было все; я даже не предполагала, что она знает о моем существовании. Но миссис Леонард, которая также была приглашена, объяснила это.
– Такова Кэролайн, – сказала она. – У нее всегда была своего рода мания приглашать людей на чай. Думаю, в году вряд ли найдется пара недель, в которые она не пригласила бы к себе кого-нибудь. Полагаю, ей скучно, и она ищет хоть какой компании. Во всяком случае, ей это наверняка нравится, иначе бы она никого не приглашала. Она, вероятно, слышала, что вы собираетесь провести здесь лето, – как вы знаете, это маленькое местечко, где все обо всем знают, – и решила пригласить нас к себе. Вам лучше пойти; вам понравится. Прекрасный дом, она замечательно готовит, – или Маргарет, не знаю, – а может, и обе вместе. В любом случае, вы приятно проведете время. Мы возьмем с собой наше шитье и отправимся туда пораньше, часам к трем.
Итак, на следующий день, в три часа, мы с миссис Леонард отправились через дорогу к мисс Кэролайн Мансон. Едва мы постучали старомодным молотком, она открыла дверь. Ее манера, с какой она приветствовала нас, была очаровательна своей причудливостью. Она произнесла едва три слова, но проявила при этом простую вежливость и одновременно застенчивость, подобно ребенку, охваченному восторгом от чаепития, устроенного в его честь. Она провела нас в красивую старую гостиную справа по коридору, и мы сели там с нашим шитьем. Насколько я могла судить, разговор был неспешным и поверхностным. Вряд ли существовала тема, представлявшая одинаковый интерес для нас троих. Миссис Леонард принадлежала к тем женщинам, которые говорят только о себе или круге своих знакомых, редко – о чем-то еще. Какова была привычка общения мисс Мансон, я, естественно, сказать не могу; казалось, она просто слушала миссис Леонард, с каким-то ненавязчивым интересом, едва вставляя хоть слово. Я была совершенно незнакома ни с городком, ни с населяющими его людьми, а потому молчала и особо не прислушивалась.
Но мне было интересно наблюдать за мисс Мансон. Она представляла собой прекрасный объект для наблюдения, ибо, даже если сознавала, что является объектом пристального внимания, не подавала вида. Ее глаза ни разу не перехватили мой взгляд, что заставило бы нас обоих почувствовать неловкость. Я могла рассматривать ее так же незатейливо и пристально, как какой-нибудь цветок.
В самом деле, мисс Мансон заставила меня задуматься о цветке, точнее, о кусте, который рос у нее на переднем дворе, – о сирени: она была такой же неяркой, застенчивой, со старомодной грацией. Сирень почему-то всегда кажется старушкой среди прочих цветов. Мисс Мансон, насколько я могла теперь судить, было скорее около пятидесяти, чем около сорока. На ее лице присутствовали морщинки и тени, которые нельзя было увидеть с другой стороны улицы. Я подумала, что она, наверное, было очень мила в молодости, неяркой, неброской красотой, не требующей внимания, но удерживающей его без труда. Изысканное, нежное юное создание, – она должна была быть именно такой, и, несомненно, такой и была, если только ее нынешняя внешность меня не обманывала.
Сиреневый, казалось, был ее любимым цветом для платьев, ибо в тот день она была одета в старомодный сиреневый муслин, выглядевший так, словно содержался в лаванде каждую зиму в течение последних тридцати лет. На платье имелся воротничок, она носила изящный кружевной платок, заправленный в него.
Если взять все в целом, наверное, никогда прежде я не проводила вечер в столь приятной, спокойной, милой атмосфере. Комфорт ощущался во всем: в комнате ли, или виде, открывавшемся из высоких окон. В гостиной не было ничего яркого; все вокруг потускнело от времени. Ковер выцвел. Большие, темные фигуры раскинулись на полу, изящные, но не бросающиеся в глаза; полировка на мебели красного дерева была слишком тусклой, чтобы отражать свет. Позолоченные завитки на обоях не светились, поверх старинных гравюр на стенах виднелась какая-то полупрозрачная пленка, похожая на туман. Снаружи сад был погружен в прохладную зеленую тень, в окна лениво просачивались мягкие ароматы сирени. Это было прекрасно, и наслаждаться этим было совсем не сложно.
