Текст книги "Иметь и хранить "
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– Ты что, пьян или принял какое-то зелье? – воскликнул я. – Ведь нас только двое. И дело здесь не в том, что ты еще не продрал глаза. Говори: что с тобой?
Он не отвечал, а только стоял, придерживая открытые ворота, и тупо смотрел на нас невидящими, полузакрытыми глазами. Да, дело здесь было не в одной лишь дремоте: его явно чем-то опоили. Когда мы отошли от ворот на несколько ярдов, он снова пробормотал, так же невнятно, как и в первый раз:
– Доброй вам ночи – всем троим!
Потом ворота заскрипели, и до нас донесся грохот задвигаемых засовов.
За палисадом простиралась пустошь, частью заболоченная, частью покрытая зарослями; постепенно суживаясь, она превращалась в неширокую полоску песка и кустарников, соединяющую полуостров с лесом на берегу. Кое-где на пустоши стояли убогие домики, в которых жили поселенцы победнее. Сейчас их окна – все до единого – были темны. Миновав их, мы ступили на перешеек. По обе стороны от нас слышалось тоскливое журчание реки, впереди чернела сплошная стена леса. Внезапно Дикон встал как вкопанный и обернулся.
– Значит, я тогда не ослышался, – пробормотал он. – Смотрите, сэр!
Свет звезд смутно освещал песчаную дорогу, утоптанную множеством ног. По дороге что-то двигалось: какое-то существо, приземистое и темное подходило к нам все ближе и ближе. Его поступь нельзя было назвать ни быстрой, ни медленной, она была размеренной и целеустремленной.
– Пума! – прошептал Дикон.
Мы смотрели на нее больше с любопытством, нежели с тревогой. Эти крупные кошки, если только они не загнаны в безвыходное место, не голодны, ничем не разорены, большей частью довольно трусливы. Навряд ли пума решится напасть на нас двоих. Она приближалась к нам, не выказывая ни ярости, ни страха и не обращая ни малейшего внимания на сухую ветку, которой Дикон пытался ее отпугнуть. Подойдя совсем близко, так что стала видна ее белая грудь, она остановилась, спокойно глядя на нас своими большими немигающими глазами и слегка виляя хвостом.
– Ей-богу, она ручная! – воскликнул Дикон. – Должно быть, это та самая пума, сэр, которую приручил Нантокуас. Наверное, он держал ее во дворе дома мастера Ролфа.
– И она услыхала наши шаги и увязалась за нами, – подхватил я. – Так вот кто был тот третий, о котором толковал стражник!
Мы пошли дальше, и пума, приноровясь к нашему шагу, двинулась вслед за нами. Время от времени мы оглядывались на нее, однако она не внушала нам страха.
Что до меня, то мне подумалось, что встреча с пумой, пожалуй, самая безопасная из тех, которые предстояли мне нынче ночью. К этому времени я уже почти перестал надеяться – или бояться, – что в конце пути меня ждет свидание с женой. Уединенная тропа, ведущая в ночной лес, глубокая темная река с ее жалобным плеском, жесткий, безжалостный блеск звезд, холод, безлюдье, удаленность от города – возможно ли, чтобы Джослин оказалась здесь в такую пору? А если не она, то кто?
Хижина, в которой мне была назначена встреча, стояла в том месте, где перешеек соединялся с берегом реки. По одну сторону от нее текла река, по другую начинался безбрежный лес. Об этой хижине шла дурная слава, и никто не жил в ней с тех самых пор, как плантатор, который построил ее для себя, повесился на ее пороге. Заброшенный дом разрушался; летом вокруг него вырастали гигантские сорняки, а под сгнившим, проломившимся полом селились ядовитые змеи; зимой его заметало снегом; и во всякое время года птицы беспрепятственно влетали и вылетали в его распахнутую дверь и не забитые досками окна. Сегодня дверь была затворе на и окна чем-то прикрыты, но через щели между брел нами сквозил красный свет; в хижине горел огонь, стало быть, кто-то пришел на свидание.
Кругом стояла давящая тишина, нарушаемая лишь журчанием реки в сухих тростниках, да доносящимися из глубин леса воплями какого-то ночного зверя. Дверь, покоробившаяся и просевшая, была только закрыта, но не заперта изнутри на засов, о чем свидетельствовала непрерывная полоса красного света, проходящая вдоль косяка. Я бесшумно приоткрыл ее и заглянул внутрь хижины.
Я ожидал найти ее либо пустой, либо заполненной людьми, однако я ошибся. Она была освещена одиноким факелом и тем огнем, что горел в очаге. Перед очагом стоял грубый самодельный стул, на нем застыла маленькая тонкая фигурка, с головы до ног закутанная в черный плащ. Голова ее была опущена, лицо закрыто плащом, вся поза выражала усталое безучастие и удрученность. Внезапно до меня донесся долгий трепетный вздох, и голова под плащом стала склоняться все ниже и ниже, словно под гнетом нарастающего отчаяния.
В душе моей все перевернулось. Несколько мгновений я стоял, словно пораженный громом. Пока я добирался сюда от тюрьмы, у меня было достаточно времени для всяческих догадок о подвохах и западнях, ожидающих меня в этом уединенном доме. И вот передо мною была тоненькая фигурка у очага, я видел ее изящную, полную печали позу, поникшую голову, догадывался, что она плачет, – и все мысли оставили меня, кроме одной – утешить ее как можно скорей. Дикон попытался было удержать меня, но я стряхнул его руку, распахнув дверь, бросился к очагу, торопливо шагая по неровному скрипучему полу, и склонился над сидящей возле него одинокой фигурой.
– Джослин, – сказал я, – я пришел на твой зов.
Говоря, я положил руку на склоненную, окутанную плащом голову. Голова поднялась, плащ сдвинулся – и в глаза мне взглянул итальянский доктор.
Я окаменел, точно под взглядом Медузы Горгоны[130]. Будто подернутые пленкой глаза, усмешка, которую можно было бы назвать издевательской, если бы она не была столь трудно уловимой, бледное лицо, источающее злорадство, я смотрел и смотрел, и сердце мое объял томительный холод.
Но все это длилось лишь мгновение: крик Дикона привел меня в чувство. Я отскочил к дальней стороне очага и очутился лицом к лицу с последним из королевских фаворитов. За его спиной виднелась открытая дверь, а за ней – тесная, тускло освещенная прихожая. Он стоял и глядел на меня с таким наглым неприкрытым торжеством, что стерпеть это было выше человеческих сил. В руке он держал обнаженную шпагу, драгоценные камни на ее эфесе сверкали в отблесках пламени, а на его смуглом, идеально красивом лице сияла насмешливая улыбка.
Я улыбнулся ему с не меньшей дерзостью, но не произнес ни слова. Еще в каюте «Джорджа» я дал себе клятву, что отныне с ним будет говорить только моя шпага.
Я окинул взглядом хижину в поисках какого-нибудь оружия. Не увидев ничего подходящего, кроме толстого, наполовину прогоревшего факела, я бросился к нему и выдернул его из гнезда в стене. Дикон схватил из очага ржавую кочергу, и мы вместе приготовились дать отпор шпаге Карнэла и короткому трехгранному кинжалу, который выхватил из бархатных ножен итальянец.
Лорд Карнэл рассмеялся, прочитав мои мысли.
– Вы ошибаетесь, – невозмутимо проронил он. – С меня довольно и того, что капитан Перси знает: я не боюсь сразиться с ним. Но на этот раз я играю наверняка.
Повернувшись к наружной двери, он повелительно поднял руку – и тотчас же комната заполнилась людьми. Красно-коричневые тела, обнаженные, если не считать набедренных повязок и головных уборов, бесстрастные, размалеванные черной краской лица, не ведающие жалости глаза, – теперь я знал, зачем мастер Эдвард Шарплес ходил в лес, и за какую услугу было заплачено тем серебряным кубком. Мы с паспахегами были давними врагами, и их часть сделки наверняка доставит им немалое удовольствие.
– Мои собственные слуги, к сожалению, не смогли участвовать в этом предприятии, поскольку я отослал их домой на «Санта-Тересе», – пояснил милорд, не переставая улыбаться. – Но я еще не настолько обеднел, чтобы быть не в состоянии нанять других. Само собой, Никколо мог бы прикончить вас еще минуту назад, когда вы склонились над ним с такой любовью и с такими нежными словами. Однако в этом случае река могла бы выбросить ваш труп на берег, и начались бы ненужные толки. Мне говорили, что в делах подобного рода индейцы куда более искусны и не оставляют никаких следов.
Не успели эти слова слететь с его уст, как я отшвырнул факел и ринулся на него, стиснул запястье руки, в которой он держал шпагу, и впился пальцами в его горло. Он изо всех сил вырывался, и, борясь друг с другом, мы то шарахались вперед, то пятились назад, и мне чудилось, будто в глаза мне бьет яркий свет, а в ушах отдает мощный гул прибоя. Краснокожие руки хватали меня за одежду, острые ножи жаждали выпить мою кровь, но мы с Карнэлом так стремительно вертелись и изгибались, что индейцы не решались пустить в ход ни руки, ни ножи, опасаясь поразить не того человека. Сквозь шум в ушах я слышал, как сражается Дикон и подумал, что завтра женщины паспахегов будут выть и стенать по убитым воинам. Между тем милорд напряг все силы, почти высвободил запястье из моей хватки, и лезвие его шпаги порезало мне руку так, что потекла кровь. На деревянном полу образовалась лужица, в которой я поскользнулся и чуть не упал.
Двое паспахегов умолкли навеки. Теперь Дикон держал нож того из них, что пал первым, и с его лезвия капала кровь. Итальянец, проворный и юркий как змея, сновал возле нас с Карнэлом, стараясь пустить в дело кинжал, чтобы помочь своему господину. Мы оба тяжело дышали, глаза наши застилала кровавая пелена, в ушах гремело море. Внезапно шум схватки рядом с нами затих; это могло означать только одно: Дикон либо убит, либо пленен. Я не мог обернуться, чтобы взглянуть, что с ним сталось. В неистовой ярости я загнал своего противника в угол хижины – тот самый, в котором, как оказалось, расположилась пума. Он пнул ее каблуком, чтобы не путалась под ногами, и предпринял последнее отчаянное усилие, чтобы отбросить меня прочь. Я сделал вид, что слабею, и тотчас, собрав все силы, с грохотом припечатал его к полу. Шпага теперь была у меня, и, ухватив ее за клинок, чтобы укоротить, я нацелил острие прямо ему в горло, но тут мою руку резко дернули назад. Мгновение – и полдюжины крепких рук оттащили меня от поверженного мною врага, и один из дикарей ловко накинул ремень из оленьей кожи мне на локти и туго привязал их к бокам. Игра завершилась, и теперь мне оставалось только одно – расплатиться, не поморщившись.
Дикон был жив; связанный, как и я, он угрюмо стоял, прислонясь к стене и тяжело дыша; убитые им воины лежали у его ног. Милорд поднялся с пола хижины и встал передо мною. Его роскошный камзол был порван, ворот висел клочьями, кисть его руки и рукав пятнала моя кровь. Лицо его озаряла улыбка, сделавшая его господином над владыкой целого королевства.
– Игра продолжалась долго, – сказал он, – но в конечном итоге победу одержал я. Желаю вам долгого прощания с жизнью, капитан Перси, и сна без сновидений.
Индейцы вдруг разом подались назад, и я услышал громкий крик Дикона:
– Берегитесь, сэр! Тут пума!
Я обернулся. Рассвирепевшая от шума, света факелов, стремительного мелькания человеческих тел, закрытых индейцами дверей, вида и запаха крови и полученного удара, пума прижалась к земле, изготовившись к прыжку. Ее коричневато-рыжая шерсть встала дыбом, глаза пылали бешеным огнем. Я стоял перед нею, но этот горящий взгляд был обращен не на меня. Она пронеслась мимо меня как каменное ядро из катапульты и приземлилась на того, кто стоял прямо на ее пути и чей каблук нанес ей удар. Одна ее передняя лапа впилась в бархат его камзола, когти же второй глубоко вонзились ему в щеку чуть ниже виска и разодрали ее до подбородка.
С криком, таким же ужасным, как рев пумы, итальянец бросился на зверя и всадил свой трехгранный кинжал ему в шею. Пума и человек, на которого она напала, рухнули наземь одновременно.
Когда индейцы разомкнули их страшные объятия и отбросили тело пумы в сторону, из темноты соседней комнаты, серый от ужаса, дрожа всем телом, вышел мастер Эдвард Шарплесс, чтобы взять бразды правления, выпавшие из рук милорда. Фаворит короля лежал в луже собственной крови, обезображенный до неузнаваемости. Сейчас он был без сознания, но смерть ему не грозила. Ему предстояла жизнь, на всем протяжении которой на него будут смотреть как на чудовищное видение из ночного кошмара. Лицо, отражавшее его мрачный, гордый, порочный дух, было необычайно красиво; оно принесло ему огромное богатство и безграничную власть; король глядел на него и не мог наглядеться – и вот этой красоте пришел такой жуткий конец. Ему было суждено жить, а мне – умереть, но я не променял бы свою смерть на его жизнь.
В каждом человеческом сердце есть темные глубины, из которых временами на свет Божий выползает что-то непотребное. Но я, по крайней мере, смог подавить недостойное мужчины торжество и твердо велел ему больше никогда меня не беспокоить. Я с радостью убил бы милорда Карнэла, но я не обрек бы его на подобную участь.
Итальянец стоял на коленях подле своего господина – даже такое существо способно любить. Из его тощего горла вырывался долгий, низкий, каркающий звук, а костлявые пальцы тщились вытереть кровь. Между тем круг паспахегов вокруг нас с Диконом все сжимался, и их вождь схватил меня за плечо. Я стряхнул его руку.
– Скажи им, Шарплесс, – приказал я, – или хотя бы кивни, если от страха ты утратил дар речи. Преднамеренное убийство – слишком серьезное дело, чтобы в нем участвовал такой презренный червь, как ты.
Бледный, трясущийся, он не осмелился взглянуть мне в глаза, но знаком подозвал к себе вождя и принялся с жаром нашептывать ему что-то на ухо. Индеец выслушал его, кивнул и бесшумно присоединился к своим соплеменникам.
– Много белых людей живет на реке Паухатан, – проговорил он на своем наречии, – но они не строят своих вигвамов на берегах Паманки[131]. Певчие птицы с Паманки никому ничего не расскажут. Сосновые щепки будут гореть там так же жарко, как и на Паухатане, но бледнолицые не учуют их запаха. Мы разведем костер в Уттамуссаке, меж красных холмов перед святилищем и могилами наших верховных вождей.
Толпа воинов ответила одобрительным ропотом.
Уттамуссак! Пожалуй, мы с индейцами доберемся туда за два дня пути. Значит, вот сколько нам осталось жить...
Вскоре все мы: и пленные, и те, кто захватил нас в плен, уже покидали хижину. На пороге я обернулся и, не обращая внимания на труса, которого я столкнул в воды реки когда-то давным-давно, в середине лета, взглянул на распростертое, окровавленное тело королевского фаворита. Пока я смотрел, он застонал и пошевелился. Индейцы, шедшие за мною, толкнули меня в спину; мгновение – и мы очутились снаружи, под небом, густо усыпанным звездами. Они сверкали так ярко, и была среди них одна – большая, горящая ровным золотым светом, она сияла прямо над темным городом, что остался позади нас, точно над домом губернатора. Спала она или бодрствовала? Я горячо помолился Богу, чтобы он хранил ее и послал ей утешение. Теперь звезды мерцали уже сквозь скрещение голых ветвей, со всех сторон нас обступали черные стволы деревьев, а под ногами жалобно шуршали мертвые листья. Потом обнаженные лиственные деревья уступили место соснам и кедрам, и их душистый, густо сплетенный полог скрыл от нас просторы неба и погрузил окружающий мир во мрак.
Глава XXX
В которой мы отправляемся в путешествие
Рассвет застал нас в пути – мы шли по узкой лощине вдоль довольно широкого ручья. Но его берегам росли деревья необычайной вышины и удивительно широкие в обхвате; кипарисы, дубы и пеканы смыкали свои кроны где-то на головокружительной высоте, и их верхушки чернели на фоне розовеющего неба. Под этим плетеным узором, похожим на кованую железную решетку, пылали факелы кленов и то тут, то там плакучая ива склоняла над ручьем бледно-зеленое облако своих ветвей. Даль была застлана туманом; мы слышали, но не видели оленей, пришедших на водопой там, где было мелко, или таящихся в глухих, укромных уголках чащи.
Призрачным, нереальным и каким-то непрочным кажется нам мир, когда на землю приходит рассвет. Именно в эту пору изнемогает душа, и жизнь вдруг представляется мистерией, которую стало скучно смотреть.
Я шел сквозь туман и безмолвие, чувствуя дерганье ремешка, которым я был привязан к запястью дикаря, важно шествовавшего передо мною, и мне было все равно, как скоро они с нами покончат; таким пустым и лишенным смысла мнилось мне все, что ни есть под солнцем.
Дикон, шедший за мною, споткнулся о выступающий корень и упал на колени, потащив за собою вниз индейца, к которому был привязан. Во внезапном приступе ярости, еще более усиленном насмешками его собратьев, тот набросился на своего пленника и всадил бы в него, связанного и беспомощного, нож, если бы не вмешательство вождя. Когда их краткая перепалка закончилась и нож возвратился на свое законное место на поясе владельца, индейцы снова впали в свое привычное грозное молчание, и наш угрюмый переход возобновился. Вскоре ручей резко свернул в сторону, как раз поперек нашего пути, и нам пришлось перейти его вброд. Темная вода текла быстро и была холодна как лед. За ручьем лес был выжжен, и деревья возвышались над красной землей как обгорелые, почерневшие пыточные столбы с поднимающимися меж ними, словно привидения, клочьями тумана. Оставив этот унылый пейзаж позади, мы снова вступили в лес, где в отдалении друг от друга росли могучие дубы, а землю устилал мох и первые весенние цветы. Солнце наконец взошло, туман рассеялся и наступил мартовский день с пронизывающим до костей ветром и ослепительным солнцем.
Один из индейцев согнул свой лук и прицелился в медведя, неуклюже переходившего залитую солнечным светом поляну. Стрела попала точно в цель, и когда зверь упал замертво, мы сели вокруг разложенного с помощью трения одной палочки о другую костра и устроили пир. Согласно своим обычаям, индейцы ели жадно и много, а когда трапеза была завершена, закурили трубки, причем каждый воин сначала кинул в воздух щепотку табака в знак благодарности своему божеству Кивассе. Все они сидели и смотрели на огонь, и ни один не нарушил молчание. Когда одна за другой все трубки были выкурены, они улеглись на прошлогодние листья и заснули. Только двое наших стражей и еще один индеец бодрствовали, наблюдая за нами, и сна у них не было ни в одном глазу.
Надежды на спасение у нас не было, и мы даже не помышляли о бегстве. Дикон сидел, грызя ногти и уставившись в костер, я же растянулся на земле, положил голову на руки и попытался заснуть, но так и не смог.
Когда день подошел к полудню, мы опять встали и, не останавливаясь на привалы, прошагали всю солнечную вторую половину дня. Если не считать того, что мы были привязаны к нашим провожатым ремнями, с нами обходились вежливо. Когда наши похитители обращались к нам, речи их были учтивы, а с уст не сходили любезные улыбки. Кто растолкует обыкновения индейцев? Так уж у них заведено, что сначала они ласкают и лелеют того бедолагу, для которого уготовили все мучения ада.
На закате мы сделали привал на ужин и собрались вокруг костра, и вождь начал рассказывать историю о давнем набеге на паспахегов, которым командовал я. Он и его воины, будто великодушные противники, аплодировали какой-нибудь особенно отчаянной выходке, которая сопутствовала нашему рейду. Однако все это ничуть не отменяло того непреложного факта, что в конце пути нас будут ждать выкрашенные красной краской пыточные столбы и индейцы станут с таким рвением, словно от этого зависит спасение их душ, делать все, чтобы исторгнуть из нас крики и стоны.
Солнце село, и лес объялся тьмою. Издалека доносился вой волков, так что костер поддерживали всю ночь. Меня с Диконом привязали к деревьям, а все дикари, кроме одного, улеглись спать. Я попытался было развязать свои путы, но их завязал индеец, и вскоре я оставил свои тщетные потуги. Мы с Диконом даже не могли переговариваться друг с другом – между нами горел и дымил костер, и мы видели один другого смутно, сквозь сполохи пламени и клубы дыма. Точно так же – сквозь дым и огонь – мы будем смотреть друг на друга завтра. О чем думает сейчас Дикон, я не знал, мои же мысли были не о завтрашнем дне.
Уже давно не было дождя, и толстая подстилка из палых листьев была пружинистой и сухой. И они, и раскачивающиеся деревья громко шуршали от ветра. Неподалеку от леса было болото, и над ним плясали блуждающие огоньки – бледные, холодные точки света, движущиеся без всякой цели то туда, то сюда, словно призраки тех, кто заблудился в лесу и не нашел дороги назад. В середине ночи какое-то большое животное с треском продралось сквозь подлесок слева и ушло в темноту, шурша по прошлогодним листьям. Позже я ясно видел глаза волков, горящие в темноте за пределами освещенного костром круга. Когда ночь уже была на исходе, ветер стих и взошла луна, обратив лес в какую-то изысканно-прекрасную туманную далекую страну, которая видится нам только в снах.
Индейцы пробудились беззвучно все разом, будто в заранее назначенный час. Несколько минут они говорили меж собою, затем отвязали нас от деревьев, и путь к смерти возобновился.
Во время этого перехода вождь сам шествовал впереди меня, привязав ремень к моему запястью. Холодный мутный свет выбелил его смуглые руки, ноги и безжалостное лицо. Он шел молча, я тоже не снисходил до того, чтобы задавать ему вопросы или просить о пощаде. Везде: и во мраке глубокой чащи, и на посеребренных луной полянах, и в погруженных в серый полумрак длинных зарослях сассафрасов[132], и в высокой шелестящей траве – передо мною стоял лишь один образ. Тоненькая, недвижная и бледная, она плыла впереди меня, и ее большие темные глаза неотрывно глядели мне в лицо. Джослин! Джослин!
На заре туман над стоящим на нашем пути пригорком растаял, и на вершине его показался индейский мальчик, размалеванный белой краской и похожий на духа, готового вот-вот взмыть в небеса. Он молился главному божеству индейцев, и до нас доносился его голос, звонкий и полный искреннего чувства. Завидев нас, он во всю прыть помчался по склону пригорка и исчез бы в лесу, если бы один из паспахегов не поймал его и не поставил в середину нашего отряда, где он неподвижно встал, невозмутимый и не выказывающий ни малейшего признака страха, настоящий воин в миниатюре. Он был из племени паманки, и между его племенем и паспахегами царил мир. Поэтому, когда он увидел тотем, выжженный на груди вождя, он тут же разговорился и вызвался сообщить о нас в свою деревню, расположенную на берегу ручья в нескольких полетах стрелы. Он ушел, а паспахеги сели передохнуть в тени деревьев и сидели там, пока к ним не явились старики из деревни и не провели их через коричневые поля мимо круга безлистных тутовых деревьев к вигваму для гостей. Здесь для них уложили подстилки, вырезанные из зеленого дерна, и принесли им воду для умывания. Чуть позже женщины выставили перед ними обильный завтрак из рыбы, индюшатины, оленины, кукурузных лепешек и индейского пива. Когда все было съедено и выпито, паспахеги расселись полукругом на траве с одной стороны, а паманки с другой, и каждый воин и старик достал трубку и кисет. Они курили торжественно и безмолвно, лишь изредка прерывая молчание каким-нибудь произнесенным медленно и величаво вопросом или комплиментом. Голубоватый дым от их трубок смешивался с солнечным светом, лившимся сквозь обнаженные ветки деревьев, а в соснах на дальнем берегу ручья то шумел, то затихал ветер.
На время курения трубок нас с Диконом развязали и посадили в самую середину круга, и когда индейцы подымали глаза от земли, они бросали на нас пристальные взгляды. Я знал их повадки, знал, как они ценят гордость, бесстрастие и храброе презрение к тому, что может сделать с тобою враг. Что ж, скоро они увидят, что у белых людей не меньше гордости, чем у дикарей.
Они с готовностью подали нам трубки, когда я их попросил. Дикон взял одну, я вторую и, сидя плечом к плечу, мы закурили с таким же умиротворенным видом, как и окружавшие нас индейцы. Не сводя взгляда с лица вождя, Дикон рассказал давнюю историю об одном злодеянии паспахегов и о том, как англичане отплатили за него, а я смеялся его рассказу, как будто это была самая забавная повесть на свете. Рассказ завершился, мы еще немного покурили как можно более безмятежно, а затем я достал из кармана кости, и мы тут же погрузились в игру, словно в мире больше не было иных столбов, кроме сохранившихся у меня столбиков золотых монет, которые я поставил на траву между нами. Паспахеги взирали на нас с суровым одобрением как на храбрецов, умеющих смеяться в лицо смерти.
Солнце уже стояло высоко над горизонтом, когда паспахеги и паманки распрощались. Отвоеванная у леса земля, тутовые деревья и растущая под ними зеленая трава, несколько грубых хижин и вьющийся над ними дым, воины, женщины и смуглые голые дети – все это исчезло, и вокруг нас снова сомкнулся лес.
В вышине дул ветер, яростно сталкивая друг с другом ветки над нашими головами, голые лианы раскачивались, задевая нас, а вокруг вихрями взвивались хороводы из прошлогодних листьев. Громадная стая голубей пронеслась по небу с запада на восток, словно быстро летящая туча. Еще немного – и мы вышли на равнину, поросшую на редкость высокими деревьями, с которых индейцы содрали кору. Давно погибшие, с почти полностью сорванной корой, окруженные опавшими большими и маленькими ветвями, они стояли оголенные и серебристо-серые, готовые вот-вот рухнуть. Пока мы проходили среди них, ветер повалил еще два дерева, и они упали наземь. В центре равнины лежало какое-то мертвое тело: то ли волк, то ли медведь, то ли человек, и туда со всех концов слетались стервятники. Потом мы вошли в сосновый сбор, тихий и тускло освещенный, с высоким зеленым пологом и гладкой душистой подстилкой из хвои. Мы прошли его за час и оказались на берегу Паманки.
Крохотная деревня – не более дюжины воинов – расположилась прямо под деревьями, доходящими до самой кромки воды, и здесь, привязанные к стволам сосен, осеняющих медленный поток, покачивались выдолбленные из бревен лодки. Когда жители деревеньки вышли, чтобы поприветствовать нас, паспахеги купили у них две лодки за ожерелье из ракушек, и мы не мешкая сели в них и на веслах поплыли вверх по реке к Уттамуссаку и его трем святилищам.
Дикона и меня посадили в одно каноэ. Теперь, когда у нас не имелось ни единого друга вплоть до берегов Паухатана, а Уттамуссак был так близко, путы были более не нужны. Через некоторое время нам вручили весла и приказали грести, в то время как наши похитители отдыхали. Сердиться на них не было смысла, и мы рассмеялись, будто над какой-то уморительной шуткой, и принялись грести так, что наше каноэ далеко обогнало своего близнеца. Дикон запел старую песню, которую мы, бывало, певали в Нидерландах, собравшись вокруг костра после марша перед предстоящей битвой. Лесное эхо повторяло громкую воинственную мелодию, и огромные стаи птиц поднимались в воздух с растущих по берегам деревьев. Индейцы нахмурились, и один из них крикнул, чтобы певца ударили по губам, но вождь покачал головой. Теперь все на берегах реки знали, что паспахеги везут в Уттамуссак пленников. Дикон продолжал петь, откинув голову назад, и в глазах его плясал столь хорошо знакомый мне дерзкий смех. Когда он дошел до припева, я тоже подхватил песню, и лес огласился звуками боевой песни англичан. Нам куда больше пристало бы петь псалом, чем эти грубые хвастливые куплеты, поскольку это было последнее, что мы пели на этой земле, но по крайней мере мы пели весело и дерзко, и души наши были более или менее спокойны.
Солнце опустилось к самому горизонту, и деревья протянули через реку свои длинные тени. Теперь паспахеги принялись рассказывать нам о тех увеселениях, которые они собирались предложить нам наутро. Они описывали все изощренные пытки, в которых они были дьявольски изобретательны, живописуя подробности медленно и издевательски и все время всматриваясь, не побелеют ли у кого-нибудь из нас губы, не дернется ли веко. Они бахвалились, что у пыточных столбов сделают из нас женщин. Как бы то ни было, им не удалось превратить нас в женщин заранее с помощью своих рассказов. Мы гребли и смеялись, а Дикон всякий раз свистел, когда видел выпрыгивающую из воды рыбу, или охотящуюся на нее скопу, или выдру, лежащую на упавшем стволе дерева под высоким берегом.
Занялся закат, и вода в реке стала похожа на расплавленное золото, текущее между суровыми, черными стенами леса. С подымающихся весел сыпались золотые брызги. Ветер стих, а вместе с ним и все другие шумы, и на реку, и на бескрайние леса опустилась проникнутая сыростью тишина. Мы приближались к Уттамуссаку, и индейцы гребли теперь молча, с опущенными глазами, в которых отражался страх, ибо за этими краями особо наблюдал Оуки, и возможно, он был разгневан. Воздух становился все холоднее и тише, однако небо еще пылало золотом, и гладь реки тоже была золотой. На южном берегу росли одни только сосны; словно высеченные из черного камня, они бездвижно стояли на фоне шафранового неба. Вскоре на некотором отдалении от берега показалось несколько невысоких холмов, безлесных, но покрытых какой-то низкой темной порослью. На вершине самого высокого стояли три черных строения, похожие на гробы. За ними ярко-желтым пламенем полыхал закат.
Один из индейцев, плывших во втором каноэ, запел молитву Оуки. Напев был низкий, отрывистый и невыразимо дикий и печальный. Один за другим остальные дикари подхватили его. Он звучал все выше, все громче, все яростнее, перешел в оглушительный крик, затем резко смолк, сменившись могильной тишиной. Оба каноэ свернули с середины потока и устремились к берегу. Когда они вышли из золотистой полосы посередине и вошли в чернильную тень сосен, паспахеги начали снимать с себя то, что, по их разумению, могло приглянуться Оуки. Один бросил в реку медную цепь, другой – головной убор из перьев, третий – браслет из голубых бусин. Вождь вытащил из ярко раскрашенного, отделанного бисером колчана все стрелы, заткнул их за пояс и уронил колчан в воду.
Мы причалили к берегу, вытащили обе лодки на берег и привязали их под нависающими над водой кустами. Затем прошли среди сосен к одному из холмов и вскоре увидели большую деревню с множеством длинных хижин и огромным вигвамом в самом центре, где останавливались императоры индейцев, когда приплывали в Уттамуссак. Сейчас вигвам пустовал, и никому не было ведомо, где теперь находится Опечанканоу.
После того как паспахегам был оказан обычный в таких случаях торжественный прием и они поблагодарили встречающих с такой же величавой торжественностью, вождь начал речь, главным предметом которой был я. Когда он умолк, толпа ответила оглушительными возгласами одобрения, и я уже было подумал, что они вряд ли станут ждать до завтра. По час был поздний, и вождь с шаманом умерили их пыл. В конце концов мужчины разошлись, а крики детей и неистовые вопли женщин, требовавших безотлагательного мщения, затихли. У пустующего вигвама выставили часового, а нас, двоих англичан, ввели вовнутрь и привязали к толстым бревнам, которые индейцы обычно подкатывают вплотную к своим дверям, когда уходят из дома.
