Текст книги "Иметь и хранить "

Автор книги: Мэри Джонстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– А вот что, – ответил я и, несмотря на сопротивление, привязал его вторым ремешком к молодому клену, под которым мы боролись. После этого я сначала вытащил его шпагу из усыпанных драгоценными камнями пожен, положил се на землю около его ног, а затем разрезал ремень, стягивавший его руки, оставив только тот, которым он был привязан к дереву.

– Я не сэр Томас Дэйл, – сказал я, – а потому не стану запихивать вам в рот кляп и оставлять вас привязанным к дереву на веки вечные, чтобы вы созерцали могилу, которую собирались вырыть для меня. Два леса с привидениями на одно графство – это уже чересчур. Вероятно вы, милорд, уже заметили, что до узла ваших пут вы можете легко дотянуться руками, которые я вам только что освободил. Это особый узел; завязывать его меня научил один индеец. Если вы начнете распутывать его сейчас же, не теряя времени зря, то развяжете еще до вечера, а чтобы вы не сочли, что это гордиев узел и не вздумали его разрубить, я положил вашу шпагу так, что взять ее вы сможете лишь после того, как достаточно для этого потрудитесь. Ваш приятель может нам пригодиться, так что мы забираем его с собой в лес с привидениями. Засим, милорд, я имею честь пожелать вам всего наилучшего.

Я низко ему поклонился, вскочил в седло и наконец-то повернулся спиной к его ненавидящим глазам и ощерившемуся рту. Спэрроу, по-прежнему держа свою добычу перекинутой через седельную луку, повернул вместе со мною. Через минуту мы уже въехали на поляну, по которой недавно шел итальянец. Проехав еще немного, я повернулся в седле и посмотрел назад. Золотистая ложбинка исчезла, лес снова стал ровен и безмятежен. Казалось, он вновь принадлежит своим пугливым обитателям, а людская суета больше не нарушает его покой. Все в нем было недвижно, и только с ветвей тихо и плавно падали мертвые листья. Правда, из-за купы сумаха, пламенеющей словно факел в серо-голубой дымке, извергался беспрерывный поток слов. К счастью, их уже нельзя было разобрать, но я знал, что королевский любимчик ругательски ругает и итальянца, и губернатора, и «Санта-Тересу», и «Счастливое возвращение», и преподобного Спэрроу, и здешний лес, и рощу с привидениями, и свою шпагу, и хитрый индейский узел, и конечно же меня самого.

И должен сознаться, что эта брань звучала для меня как сладчайшая музыка.

Глава XV

В которой мы находим лес с привидениями

На опушке леса, где, если верить молве, водились привидения, мы спешились и привязали лошадей к соснам. Итальянца, связанного и с кляпом во рту, мы оставили лежать поперек седла гнедой кобылы. Затем, ступая бесшумно, как индейцы, вошли в лес.

Едва мы в нем очутились, как солнце словно бы померкло. Могучие исполинские сосны росли здесь так часто, что далеко в вышине их кроны смыкались, образуя непроницаемый для солнечного света свод, тяжелый, сумрачный и давящий, точно грозовая туча. Внизу лес походил на пещеру. Тут не было ни молодых деревьев, ни кустов, ни вьющихся лиан, ни цветов, ни одной яркой краски – только бесконечные сосновые стволы и земля, выстланная скользкой, красновато-коричневой хвоей.

Тихо пробираясь в полумраке, мы долго не слышали ничего, кроме нашего собственного дыхания и стука наших сердец. Но достигнув медленно текущего ручья, такого же оцепенелого, как и лес, по которому он струился, и пройдя некоторое время вдоль его сонных излучин, мы наконец услыхали человеческий голос и различили вдалеке неясные фигуры, сидящие над черной водой. Мы крались, скользя от дерева к дереву, осторожно и беззвучно, потому что в этой угрюмой тишине малейший шорох прозвучал бы как пистолетный выстрел.

Вскоре мы остановились и, прячась за гигантским стволом, начали украдкой наблюдать за похитителями и похищенными, ожидавшими на берегу ручья лодки с «Санта-Тересы». Леди, которую мы искали, лежала на темной земле под сосной, словно упавший цветок. Она не шевелилась, глаза ее были закрыты. В головах у нее сидела негритянка, и ее платье и тюрбан смутно белели в полумраке. Под соседним деревом сидел Дикон со связанными за спиной руками, а вокруг него – четверо французских слуг милорда Карнэла. Именно голос Дикона мы слышали несколько минут назад. Он все еще говорил, и теперь мы уже могли разобрать о чем.

– И тогда сэр Томас Дэйл приковал его к дереву – как раз к тому самому, под которым сидишь ты, Джек. – Бедняга Жак мигом пересел. – Приковал он его, стало быть, к этому дереву: одной цепью за шею, другой за туловище, а третьей за лодыжки. А язык ему велел проткнуть толстым шилом. – Тут слушатели взвыли от страха. – Потом здесь же, у него на глазах, выкопали могилу, притом, заметьте, неглубокую, и безо всякого гроба, в одном только саване, положили в нее человека, которого он убил. А потом эту могилу зарыли. Ты, братец, сейчас сидишь прямо на ней!

– Шорт побьери! – взвизгнул прохвост, к которому были обращены эти слова, и тотчас перебрался на менее историческое место.

– А после они ушли, – продолжал Дикон замогильным голосом. – Ушли все: и сэр Томас, и капитан Аргалл, и капитан Уэст, и лейтенант Джордж Перси, и его кузен, мой хозяин, и люди сэра Томаса – все до одного. И ушли они из этого леса с такою поспешностью, будто на него пало проклятие, хотя тогда он не был и вполовину так мрачен, как сейчас. В те времена в нем иногда светило солнце и пели птицы. Теперь-то по его виду этого не скажешь, верно, ребята? Говорят, пока убитый гнил в своей могиле, и живой медленно-медленно умирал в своих цепях, лес делался все темнее и темнее. Ох, смотрите, какой он стал темный и холодный – холодный, как мертвец!

Тут его слушатели сбились в кучку и задрожали. Спэрроу и я стояли близко, и нам было отлично видно, что делают руки хитроумного рассказчика, связанные за спиной. Он двигал ими то так, то эдак, стараясь ослабить веревку, которая стягивала его запястья.

– Произошло это десять лет назад, – продолжал он между тем все более устрашающим голосом. – И с той поры никто никогда не входил в этот лес – ни белый, ни индеец, никто, кого можно было бы назвать человеком. Но почему, спросите вы, на стволе этого дерева не видно цепей и почему не лежат под ним белые кости? А потому, братцы вы мои, что мертвый убийца не успокоился и бродит по этому лесу! Здесь не всегда бывает так тихо – иногда тут слышится лязг цепей! И несмотря на шило, вонзенное в язык, мертвец стонет и воет! И убитому тоже не лежится в могиле: одетый в саван, он все ходит за своим убийцей... Ох, что это виднеется там вдали... там, там... что-то белое...

Четверо прощелыг милорда Карнэла посмотрели в просвет между деревьями и узрели «что-то белое» так же ясно, как если бы оно и впрямь было там. Между тем в лесу с каждым мгновением становилось темнее, повеяло холодом, что было в порядке вещей, поскольку солнце быстро опускалось за горизонт. Но для тех, кто только что выслушал повествование Дикона, решительно все – и темнота, и холод, и тишь – казалось зловещим и таинственным.

– О, сэр Томас Дэйл, сэр Томас Дэйл! – вдруг раздался издалека жуткий заунывный вопль, проникнутый безысходной тоской неприкаянной души. На миг сердце мое замерло, и волосы начали подыматься дыбом, но уже в следующее мгновение я понял, что у Дикона сыскался союзник не среди мертвых, а среди живых. Стоящий рядом со мною пастор открыл рот – и в лесу вновь зазвучал тот же жуткий заунывный голос, причем каким-то непонятным образом казалось, что исходит он откуда угодно, только не из-за того дерева, за которым прятался преподобный мастер Джереми Спэрроу.

– О, бедный мой язык, пронзенный шилом, пронзенный шилом!

Двое из сторожей милорда Карнэла словно обратились в камень, челюсти у них отвисли, глаза остекленели; третий бросился ничком на землю, зарылся лицом и сосновые иголки и воззвал к Пресвятой Деве. Четвертый, вскочив на ноги, во всю прыть умчался в темноту и больше в тот день нас не беспокоил.

– О тяжкие цепи! – возопил невидимый призрак. – О мертвец, гниющий в могиле!

Тот, что лежал ничком, впился ногтями в землю и завыл, двое других от ужаса не могли уже ни пикнуть, ни пошевелиться. Один только Дикон, бесшабашный плут, не боявшийся ни Бога, ни людей, не выказал ни малейшего беспокойства, зато принялся еще усерднее теребить веревки, которыми были связаны его запястья.

Этот малый всегда отличался сообразительностью и, видимо, уже догадался, какого рода призрак так своевременно пришел ему на помощь.

– Может, с них уже хватит? – шепнул мне на ухо Спэрроу. – Мое воображение иссякает.

Давясь от сдерживаемого смеха, я молча кивнул и вынул из ножен шпагу. В следующую секунду мы накинулись на троих лакеев, как волки на стадо овец.

Те не сопротивлялись. Они настолько ошалели от страха, что мы могли бы без труда отправить их к мертвецам, чьи стенания все еще звучали в их ушах. Но мы только обезоружили каналий и велели им сей же час убраться прочь, если им дорога жизнь. Долго уговаривать не пришлось – они бросились бежать, как вспугнутые олени, помышляя лишь об одном: как бы поскорее унести ноги из этого проклятого леса.

– Вы видели итальянца?

Я обернулся: рядом со мною стояла моя жена. Воспитанница короля была наделена истинно королевской отвагой, ни мертвые, ни живые не могли ее устрашить. Для нее, как и для меня, опасность была словно зов боевой трубы – она только воспламеняла ее сердце и придавала твердости душе. Минуту назад ей угрожала участь, которой она более всего для себя опасалась, но глаза ее горели прежним огнем, а рука, коснувшаяся моей руки, была холодна, но не дрожала.

– Вы его убили? – спросила она. – При дворе его прозвали Черной Смертью. Говорили, что он...

– Я не убил его, – ответил я, – но если вы пожелаете, убью.

– А его хозяин? Что вы сделали с его хозяином?

Я рассказал ей. Когда она представила себе всю картину, ее натянутые нервы не выдержали, и она зашлась смехом, который был столь же прелестен, сколь и жесток. Он все звенел и звенел, отдаваясь мелодичным эхом, и от этих звуков проклятый лес, казалось, становился еще мрачнее.

– Он скоро развяжет тот узел, которым я его привязал, – сказал я. – Если вы хотите достичь Джеймстауна раньше него, нам надо торопиться.

– К тому же наступает ночь, – добавил пастор, – а это место выглядит точь-в-точь как долина смертной тени, о которой сказано в двадцать третьем псалме Давидовом. Если тут бродят призраки, то час их явления уже близок – и лично я предпочитаю быть от них подальше.

– Перестаньте смеяться, сударыня, – попросил я. – Если вверх по этому ручью сейчас движется лодка, ваш смех нас выдаст.

Я подошел к Дикону и, сохраняя угрюмое молчание, под стать его собственному, разрезал веревки на его руках. Затем в сгущающемся сумраке мы направились туда, где оставили лошадей. Спэрроу поспешил первым, чтобы все подготовить, но вскоре вернулся обратно.

– Итальянец сбежал! – крикнул он.

– Сбежал? – воскликнул я. – Но ведь я велел вам крепко привязать его к седлу!

– Так я и сделал, – ответил он. – Я так туго затянул ремни, что они впились ему в тело. Попытайся он их разорвать, ему бы стало так больно, что он сразу прекратил бы всякие попытки.

– Но тогда каким же образом ему удалось бежать?

– Понимаете, – уныло сказал Спэрроу, – я поначалу связал его так, как сказал. Но потом подумал о том, что ремни очень уж глубоко врезались в его плоть, а боль ведь ужасна для всякой твари, даже для змеи, и вспомнил, что Христос велел нам поступать с другими так, как мы хотим, чтобы поступали с нами, ну и ослабил путы, но, клянусь святым крещением, я был уверен, что он все-таки не развяжется!

Я начал было чертыхаться, но в конце концов досадливо рассмеялся.

– Ладно, дело сделано, и его уже не поправишь. Как бы то ни было, нам все равно пришлось бы развязать его, перед тем как въехать в город.

– Вы будете жаловаться губернатору? – спросил пастор.

Я покачал головой.

– Если бы Ирдли пошел против королевского фаворита, такая дерзость могла бы стоить ему и должности, и головы. Это мое частное дело, и я никого не собираюсь впутывать в него против воли. Давайте сядем на лошадей и поедем отсюда, ведь не исключено, что милорд и его лекарь уже встретились и замышляют новые козни.

Я вскочил на Черного Ламораля и посадил мистрис Перси сзади.

Спэрроу и негритянка сели на гнедую кобылу, а Дикон, упорно не раскрывая рта, потащился пешком.

И проклятую рощу с привидениями, и пестрый багряно-желтый лес мы проехали без приключений. Все молчали: моя жена была слишком утомлена для беседы, пастор раздумывал над тем, каким образом удалось развязаться итальянцу, а я был всецело поглощен своими собственными мыслями. Когда мы проехали перешеек, уже стемнело, и в домах, стоящих вдоль улицы, начали зажигаться факелы. Комната на верхнем этаже гостиницы была ярко освещена, окно ее открыто. Черный Ламораль и гнедая кобыла громко стучали подковами, а я принялся насвистывать веселую старую песенку, которую выучил когда-то на войне в Нидерландах. В окне появился человек в черно-алом камзоле и посмотрел вниз, на нас. Тогда сидевшая позади меня леди выпрямилась и вскинула усталую голову.

– Когда мы опять пойдем гулять в лес, Рэйф, – проговорила она звонким голосом, – то прошу тебя – покажи мне то дерево! – И она рассмеялась своим серебристым смехом и продолжала смеяться, покуда мы не миновали гостиницу и фигуру в верхнем окне. Тут ее смех перешел во что-то, похожее на всхлипывание. Наверное, в эти минуты она испытывала боль и гнев – я чувствовал то же самое! До сих пор она ни разу не назвала меня по имени, а сейчас всего лишь использовала его как оружие, чтобы еще сильнее уязвить того, кто глядел нам вслед.

Наконец мы подъехали к дому пастора и спешились. Дикон отвел лошадей в конюшню, а я, взяв свою жену за руку, проводил ее в гостиную. Преподобный Спэрроу пробыл с нами недолго – обсудив со мною меры предосторожности, которые я намеревался принять, он удалился к себе. Едва он вышел, как вошел Дикон.

– Ах, как я устала! – вздохнула мистрис Джослин Перси. – Позвольте узнать, капитан Перси, какое сверхважное дело заставило вас не прийти на свидание с дамой? Вам следует отправиться ко двору, сэр, чтобы научиться галантности.

– А куда следует отправиться жене, чтобы научиться послушанию? – спросил я. – Вы же знаете, куда я ездил и отчего не смог повести вас на прогулку. Почему вы ослушались моего приказа?

Она широко раскрыла глаза:

– Вашего приказа? Но я не получала никакого приказа, впрочем, если бы и получила, то не подчинилась бы все равно. Вы говорите, что я будто бы знала, куда вы поехали, но, сэр, я понятия не имею, ни куда вы ездили, ни зачем!

Я оперся рукой на стол и перевел взгляд с нее на Дикона, потом опять на нее.

– Губернатор послал меня успокоить брожение, начавшееся в одной из ближайших индейских деревень. Так что в лесу сегодня было очень опасно. Но это еще не все, сударыня, наш вчерашний разговор о прогулке в лес был подслушан итальянцем. Когда нынче утром мне пришлось уехать, не переговорив с вами, я велел сообщить вам, куда я поехал и зачем, и передать, чтобы вы ни в коем случае не выходили за пределы сада. Разве вам ничего об этом не сказали?

– Нет! – воскликнула она.

Я снова посмотрел на Дикона.

– Я сказал госпоже, что вам пришлось уехать по делу, – хмуро буркнул он, – и что вы сожалеете, что не можете проводить ее в лес.

– И больше ничего?

– Нет.

– Позволь узнать почему?

Он откинул голову и выставил вперед подбородок.

– Я был уверен, что паспахеги ее не побеспокоят, – дерзко ответил он, – а про другую опасность вы, сэр, не сочли нужным мне рассказать. Госпоже хотелось пойти в лес, и я подумал, что жаль лишать ее удовольствия из-за пустяков.

Вчерашний день я провел на охоте, и мой хлыст все еще лежал на столе.

– Я всегда знал, что ты наглый и дерзкий плут, – сказал я, сжав его рукоять, – теперь же знаю, что ты еще и вероломен. Я считал, что ты обладаешь всеми недостатками, присущими солдату, но наделен также и его достоинствами. Выходит, я обманулся. Непокорного слугу я еще мог бы простить, но солдата, предавшего оказанное ему доверие...

Я поднял хлыст и принялся стегать его по плечам. Он стоял молча, побагровев до корней волос и стиснув руки в кулаки. Минуту или чуть больше в комнате были слышны только звуки ударов, потом жена моя крикнула:

– Хватит! Хватит! Вы уже достаточно его наказали! Отпустите его, сэр!

Я отбросил хлыст.

– Убирайся, – приказал я. – И не попадайся мне завтра на глаза!

По-прежнему красный, с набухшей на виске пульсирующей жилкой, он медленно подошел к выходу, повернулся, отдал мне честь и вышел, закрыв за собою дверь.

– Теперь он станет вашим врагом, – сказала мистрис Перси, – и все из-за меня! Из-за меня вы нажили множество врагов, не так ли? Быть может, к их числу вы относите и меня? Что ж, это было бы немудрено. Вы хотите, чтобы я покинула Виргинию?

– Только вместе со мной, сударыня, – ответил я коротко и пошел звать пастора к нам на ужин.

Глава XVI

В которой я избавляюсь от негодного слуги

На следующий день губернатор и Совет колонии принимали дары паспахегов и слушали пространное, полное дружеских излияний послание Опечанканоу, который, подобно актеру-королеве в пьеске «Убийство Гонзаго», которую бродячий театр разыгрывает в «Гамлете», был «слишком щедр на уверенья».

Совет заседал в доме Ирдли, и я был вызван туда для доклада о вчерашней экспедиции. День уже клонился к вечеру, когда губернатор отпустил нас. Выходя, я обнаружил рядом с собою мастера Пори.

– Я сейчас иду в гости к его милости, – объявил он, когда мы подошли к гостинице. – Его херес – истинный нектар богов, и он наливает его в кубки, каждый из которых стоит целого состояния. Индейцы сегодня много толковали о том, что топор войны ими зарыт, так заройте же свой топор и вы, Рэйф Перси, хотя бы на время, и выпейте с нами.

– Только не я, – отвечал я, – я скорее соглашусь выпить с сатаной.

Мастер Пори рассмеялся:

– А вот и милорд собственной персоной. Надеюсь, что он вас все же уговорит.

В самом деле, на пороге гостиницы стоял милорд Карнэл, как всегда роскошно одетый и красивый, как картинка. Пори остановился, а я, слегка поклонившись, прошел мимо, но тут наш почтенный спикер и секретарь схватил меня за рукав. В доме губернатора утомившимся членам Совета для подкрепления сил подали вина, и мастер Пори вышел на улицу уже в изрядном подпитии.

– Пойдемте с нами, капитан, и давайте выпьем! – воскликнул он. – Хорошее вино есть хорошее вино, кто бы тебя ни угощал! Черт меня дери, в дни моей молодости противники, бывало, забывали свои распри, когда на столе появлялась бутылка!

– Если капитан Перси пожелает остаться, – сказал его милость, – то я обещаю ему радушный прием и превосходное вино. Мастер Пори прав: нельзя беспрестанно воевать. Право же, сегодняшнее перемирие только придаст нам пыла для грядущих битв.

Он сказал это самым чистосердечным тоном, безмятежно глядя мне в глаза, однако я не обманулся. Если вчера он желал убить меня не иначе как в честном поединке, то сегодня все переменилось. Под кружевными манжетами на его запястьях краснели следы от ремней, которыми я его вчера связал. И я был уверен, так уверен, как если бы услыхал это от него самого, что теперь он отбросил всякую щепетильность и готов пойти на любую подлость, чтобы убрать меня со своего пути. От сознания опасности настроение у меня поднялось, я почувствовал себя в ударе и неожиданно решил принять предложение.

– Хорошо, я согласен, – сказал я, засмеявшись и беспечно пожав плечами. – Стоит ли затевать спор из-за кубка вина? Я приму его из ваших рук, милорд, и выпью за то, чтобы наше знакомство стало более близким.

Мы втроем поднялись в апартаменты Карнэла. Король не поскупился, снаряжая своего любимца для путешествия в Виргинию. Теперь богатое убранство его каюты на «Санта-Тересе» перекочевало в джеймстаунскую гостиницу, превратив скудно обставленную комнату в уголок Уайтхолла. На стенах висели дорогие гобелены, пол и стол были застланы великолепными коврами, вдоль стен были расставлены большие резные сундуки. На столе, около вазы с поздними цветами, стояли большой серебряный кувшин и несколько кубков: одни из чеканного серебра, другие, диковинной формы, – из цветного стекла, тонкого, как яичная скорлупа. В лучах заходящего солнца стекло сверкало, словно драгоценные камни.

Фаворит позвонил в серебряный колокольчик, и дверь у нас за спиной отворилась.

– Джайлс, вина! – громко крикнул милорд. – Подай вина для мастера Пори, капитана Перси и меня. И принеси два моих самых лучших кубка.

Джайлс, которого до сего времени я ни разу не видел, подошел к столу, взял кувшин и, выйдя в ту же дверь, через которую вошел, затворил ее за собой. Я небрежно повернулся на стуле и за тот короткий миг, что дверь была открыта, успел разглядеть в соседней комнате тщедушную фигуру в черном. Джайлс внес кувшин с вином и вместе с ним два кубка. Милорд тотчас оборвал свой рассказ о травле медведя, которую он затеял нынче утром и которую мы пропустили из-за затянувшегося визита «этих занудливых индейцев».

– Кто знает, доведется ли нам троим еще когда-нибудь выпить вместе? – сказал он. – Посему, чтобы почтить наше нынешнее застолье, я разолью вино в самые драгоценные из своих кубков. – Эти слова прозвучали как нельзя более естественно и непринужденно. – Этот золотой кубок, – тут Карнэл поднял его, – некогда принадлежал роду Медичи[82]. Мастер Пори, как человек тонкого вкуса, несомненно оценит красоту вычеканенных на нем фигур: как видите, на одной стороне изображены вакханки, на другой Вакх и Ариадна[83]. Это работа самого Бенвенуто Челлини[84]; наполняю его для вас, сэр.

Он налил в золотой кубок красное вино и поставил его перед мастером Пори. Тот посмотрел на полный сосуд влюбленными глазами и тут же, не дожидаясь нас, поднес его к губам. Милорд взял второй кубок.

– Этот бокал, – продолжал он, – зеленый, как изумруд, украшенный снаружи и изнутри золотыми блестками и напоминающий своей формой лилию, когда-то находился в сокровищнице монастыря. Мой отец привез его из Италии много лет назад. Я, как и он, пользуюсь этим бокалом лишь по торжественным дням. Сегодня я наполняю его для вас, сэр. – Он налил вино в зелено-золотой, замысловатой формы бокал, поставил его передо мною, затем наполнил серебряный кубок для себя и сказал:

– Пейте, джентльмены.

– Сказать по чести, я уже выпил, – ответил секретарь Совета колонии и вмиг наполнил свой кубок во второй раз. – Ваше здоровье, джентльмены! – сказал он и разом влил в себя полкубка.

– Капитан Перси не пьет, – заметил его милость.

Я оперся локтем о стол и, держа свой бокал против света, начал им любоваться.

– Прекрасный оттенок, – сказал я задумчиво, – такой же нежно-зеленый, как гребень огромной волны, которая вот-вот обрушится на твой корабль и бросит его в пучину. А эти выпуклые золотые крапинки внутри и снаружи и эта необычная причудливая форма... право, милорд, в красоте вашего кубка есть что-то зловещее.

– Им многие восхищались, – ответил фаворит.

– У меня странная натура, милорд, – продолжал я, все так же задумчиво разглядывая драгоценный зеленый бокал, зажатый в моей руке. – Я солдат, обладающий воображением, и иногда мне бывает приятнее предаваться грезам, чем пить вино. Взять хотя бы этот кубок – не кажется ли вам, что его странный вид навевает столь же странные фантазии?

– Возможно, – отвечал милорд, – но только после того, как я изрядно из него хлебнул. Ничто так не питает воображение, как вино.

– А что говорит по этому поводу славный Джек Фальстаф? – вмешался наш захмелевший секретарь. – «Добрый херес <...>делает ум восприимчивым, живым, изобретательным, полным легких, игривых образов, которые передаются языку, от чего рождаются великолепные шутки»[85]. А посему давайте выпьем, джентльмены, давайте выпьем и всласть пофантазируем. – С этими словами он вновь наполнил свой кубок и жадно уткнулся в него носом.

– Мне кажется, – начал я, – что именно в таком кубке Медея[86] подала вино Тесею. Быть может, Цирцея[87] протягивала его Одиссею, не ведая, что тот неуязвим, ибо держит в руке спасительный корень. Возможно, Гонерилья послала этот изумрудно-золотой фиал Регане[88]. Может статься, из него пила прекрасная Розамунда[89] на глазах у королевы. Вероятно, Цезарь Борджиа и его сестра[90], сидя в венках из роз на пышном пиру, не раз навязывали его тому или иному из гостей, который на свою беду был чересчур богат. И я готов поклясться,

что флорентиец Рене имел дело со множеством подобных кубков, перед тем как их подносили гостям, которым Екатерина Медичи[91] желала оказать особую честь.

– У нее были необычайно белые руки, – пробормотал мастер Пори. – Мне довелось однажды поцеловать их, это было в Блуа[92] много лет назад, когда я был еще молод. Этот Рене был большой искусник по части медленных отравлений. Достаточно было понюхать розу, надеть пару надушенных перчаток, отведать питья из поданного тебе кубка, и ты уже был не жилец, хотя до твоих похорон могло пройти еще много дней. К тому времени роза успевала истлеть, перчатки – потеряться, а кубок был уже давно забыт.

– За границей я наблюдал один обычай, который мне очень понравился, – сказал я. – Хозяин и гость наливают себе вина, а потом пьют за здоровье друг друга, обменявшись кубками. Сегодня вы, милорд, хозяин, а я – гость. И я хочу выпить из вашего серебряного кубка.

Глядя на него так же дружелюбно, как и он на меня, я пододвинул к нему свой зеленый с золотом бокал и протянул руку за его серебряным кубком. Можно расточать улыбки и при этом быть негодяем – эта мысль далеко не нова. В смехе Карнэла, в учтивом жесте, которым он встретил мое предложение, было столько непринужденности, как будто великолепный бокал, который он придвинул к себе, содержал не яд, а чистую ключевую воду. Я поднял серебряный кубок и, провозгласив «За здоровье короля!», осушил его до дна, после чего спросил:

– Что же вы не пьете, милорд? Ведь при таком тосте нельзя отказываться.

Его милость поднял зеленый бокал, затем опять поставил его, даже не пригубив.

– У меня разболелась голова, – сказал он, – сегодня и не буду пить.

Мастер Пори пододвинул к себе кувшин, наклонил и обнаружил, что он пуст. Лицо его выразило такое огорчение, что я рассмеялся. Милорд рассмеялся тоже, но во второй раз за вином не послал.

– Разве так пьют? – жалобно вопросил наклюкавшийся секретарь Совета колонии. – То ли дело было в «Русалке»[93] – там мы не делили кувшин вина на троих... Царь Московии одним глотком выпивает четверть пинты водки[94], сам видел, как он это делает... Одним глотком! Я ж-желал бы быть... Вакхом с этого кубка... под сенью налитых гроздьев винограда... Вина и женщин!.. В-вина и ж-женщин... в-ви-на... х-х-хереса... – Речь нашего малопочтенного спикера перешла в невнятное бормотание, и его убеленная сединами голова плюхнулась на стол.

Ничем не потревожив его пьяной дремоты, я встал, откланялся и спустился на первый этаж, в общий зал. Милорд Карнэл последовал за мной. Недавно здесь выпивала компания плантаторов из отдаленных поселков, и на скамье, стоящей у дверного косяка, лежал кусок мела, которым хозяин гостиницы чертил на двери линии, отмечая таким образом, сколько ему должен каждый из клиентов. Я прошел было мимо, но затем обернулся и взял мел.

– Какой длины линию мне провести, чтобы изобразить свой счет, милорд? – спросил я с улыбкой.

– Как насчет высоты двери? – ответил он.

Я провел мелом черту от пола до притолоки.

– Теперь дело за вами, милорд. Дерзайте – ведь каков счет, такова должна быть и расплата.

Не стерев линий с двери, я еще раз поклонился ему и вышел на улицу. Солнце уже садилось, когда я добрался до дома пастора, вошел в гостиную и, пододвинув к столу табурет, сел, чтобы подумать. Мистрис Перси была в своей спальне, Спэрроу расхаживал у меня над головой, тихо насвистывая псалом. Пламя в камине то разгоралось, озаряя всё красным светом, то опадало – и тогда в комнате воцарялся полумрак. Через дверь, которую я оставил открытой, лился аромат сосен, сырой земли и опавших листьев. На кладбище возле церкви ухала сова, а плеск реки казался громче обычного.

Просидев за столом с полчаса, я случайно поднял взгляд на противоположную стену. Там, отражая свет от камина и распахнутую входную дверь у меня за спиной, висело небольшое венецианское зеркало, которое я купил вместе с другими безделушками, привезенными на «Саутгемптоне», и подарил жене. Поначалу я глядел в него рассеянно, потом внимание мое напряглось: я увидел, как в комнату вошел человек. Он появился бесшумно, я и сейчас не слышал звука шагов у себя за спиной. Огонь в камине горел еле-еле, гостиная погрузилась в почти полную темноту, и вошедший отражался в зеркале смутно, так что я видел лишь неясную тень. Однако света все же было достаточно, чтобы различить поднятую руку, сжимающую кинжал. Я сидел неподвижно, глядя, как фигура в зеркале становится все больше. Когда убийца приблизился почти вплотную и занес руку для удара, я резко вскочил, обернулся и перехватил его запястье.

После молниеносной яростной борьбы кинжал оказался у меня, а нападавший – в полной моей власти.

В этот миг в камине вспыхнула сосновая шишка, и комната ярко осветилась.

– Дикон! – вскрикнул я и опустил руку.

Такое никогда не приходило мне в голову. Мы стояли и молча смотрели друг другу в глаза: хозяин и слуга. Дикон попятился к стене и прислонился к ней, тяжело дыша. В комнате вдруг стало очень тихо, и в эту тишину хлынули воспоминания о нашем общем прошлом.

Я разжал руку, и кинжал со звоном упал на пол.

– Наверное, это из-за вчерашнего, – сказал я. – Я никогда больше не ударю тебя.

Я подошел к столу и сел, подперев лоб ладонью. Дикон хотел убить меня ударом в спину! Пламя в камине потрескивало, как потрескивали когда-то бивачные костры во Фландрии, ветер за окном завывал совсем как тот, что рвал такелаж на «Казначее» в ту страшную ночь, когда мы привязали себя к одной мачте, уверенные, что не доживем до утра. Бог ты мой, Дикон...

На столе стояла чернильница пастора, рядом лежало перо. Я достал из-за пазухи свою записную книжку и начал писать, потом, не поворачивая головы позвал:

– Дикон!

Он медленно подошел к столу и встал, понурив голову.

Я вырвал из книжки листок и подвинул к нему.

– Возьми, – приказал я.

– Это для коменданта? – спросил он. – Я должен отнести это коменданту?

Я покачал головой:

– Прочти.

Он безучастно смотрел на листок, вертя его то так, то этак.

– Ты что, позабыл грамоту, когда позабыл все остальное? – спросил я сурово.

Он прочел, и лицо его залилось краской.

– В этой бумаге твоя свобода, – сказал я. – Отныне ты у меня не служишь. Теперь ты не мой солдат, а я – не твой капитан. Уходи!