Текст книги "Иметь и хранить "
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
«Я же Вам говорил, что Вам лучше перерезать себе горло, чем отправиться в это безрассудное путешествие к берегам Виргинии. Теперь все пропало: и богатство, и почести, и королевская милость. Бэкингем сияет как солнце, а мы, поклонявшиеся иному светилу, пребываем в холодной тени. Уже выписан ордер на арест Черной Смерти. Смотрите, как бы не выписали ордер и на Вас, когда Вы наконец соизволите вернуться. И все же возвращайтесь ради всех демонов ада и разыграйте Вашу последнюю карту. Используйте Вашу проклятую красоту. Возвращайтесь, и пусть король снова увидит Ваше лицо...»
Остальная часть письма была скрыта под его ладонью.
Я протянул руку и коснулся его плеча. Он поднял голову и посмотрел на меня, как на мертвеца, вставшего из могилы.
Одна часть его лица была от виска до подбородка затянута черной тряпицей; щека, не поврежденная когтями пумы, впала и побледнела, губы скривились. Только его глаза, темные, красивые и злые, не изменились ничуть.
– Видно, мои могилы недостаточно глубоки, – промолвил он. – А она тоже стоит за вами, скрытая тенью?
На соседний стул был наброшен плащ из алого сукна. Я схватил его и расстелил на полу, затем вынул из ножен кинжал, который взял из арсенала в приемной губернатора.
– Бери свой кинжал, убийца, – крикнул я, – и становись рядом со мною на этот плащ.
– Ты жив или мертв? – проговорил он. – Я не стану биться с мертвецом.
Он так и не сдвинулся со своего кресла, и в голосе его была апатия, а в глазах – безучастие.
– У нас много времени, – вымолвил он. – Я тоже скоро присоединюсь к миру мертвых, к твоему миру, ты, изможденный, окровавленный призрак. Подожди меня, и я сражусь с тобой – одна тень против другой.
– Я не умер, – сказал я, – но она умерла. Вставай же, негодяй и убийца, не то я убью тебя, пока ты сидишь здесь с руками, обагренными ее кровью.
После этих слов он встал и вынул свой трехгранный кинжал из ножен. Я сбросил камзол, он последовал моему примеру, но руки его двигались медленно и вяло и с трудом расстегнули пуговицы. Я смотрел на него в изумлении, ибо не в его правилах было медлить, когда речь шла о дуэли.
Наконец он медленно и неуверенно встал в позицию на алом плаще. Я поднял левую руку, и он тоже, и мы сцепили наши пальцы в замок. В его пожатии не было силы; рука его была холодной и вялой.
– Ты готов? – вопросил я.
– Да, – отвечал он, и голос его был странен. – Но как мне сражаться, когда она стоит, прильнув к твоей груди... Я тоже любил тебя, Джослин... Джослин, убитая в лесу!
Я ударил его кинжалом, который держал в правой руке, и ранил в бок, но неглубоко. Он ответил ударом на удар, но его короткий трехгранный кинжал только оцарапал меня – настолько бессильной была державшая его рука. Я еще раз ударил, а он только разрезал воздух, потом его рука повисла, как будто отделанная драгоценными камнями рукоять была слишком тяжела для него.
Отпустив его левую руку, я отступил, сойдя с узкого алого поля нашего боя.
– Неужто у тебя не осталось сил? – вскричал я. – Я не могу убить тебя так!
Оп стоял, глядя мимо меня, как будто видел что-то очень далекое. Из его ран сочилась кровь, но я так и не смог нанести смертельного удара.
– Делайте, что хотите, – пробормотал он. – Я словно связан по рукам и ногам, ибо смертельно болен.
Повернувшись, он, качаясь, возвратился к своему креслу и, упав в него, посидел так с минуту, полузакрыв глаза; потом вскинул голову и взглянул на меня с тенью своей прежней надменности, гордыни и презрения на изуродованном шрамами лице.
– Что же вы меня не убили, капитан? Давайте же, прямо в сердце! Так, как заколол бы вас я, если б вы сидели на моем месте, а я бы был на вашем.
– Я знаю, что так бы оно и было, – сказал я и, подойдя к окну, выкинул кинжал на безлюдную улицу; а потом посмотрел на дым за рекой и подумал: как странно, что еще светит солнце и в лесу поют птицы.
Когда я снова поворотился к комнате, он все еще сидел в своем в кресле, великолепный и трагический со своим изуродованным лицом и глазами, полными тяжкого горя.
– Я поклялся убить вас, – сказал я. – Несправедливо оставить вас в живых.
Он взглянул на меня, и его бескровные губы тронуло нечто отдаленно похожее на улыбку.
– Не беспокойтесь, Рэйф Перси, – вымолвил он. – Не пройдет и недели, как я буду мертв. Вы видели труп моего слуги, моего итальянского лекаря, лежащий на полу там, за ширмой? У него, у Никколо, которого люди прозвали Черной Смертью, было в запасе множество ядов – ядов сильных и быстрых, либо тайных и медленных. И день, и ночь, и земля, и солнечный свет – все стало мне ненавистно. Теперь мне предстоит адское пламя – посмотрим, заставит ли оно меня забыть... забыть лицо женщины. – Он говорил наполовину со мною, наполовину с самим собой. – Глаза у нее темные и большие, – продолжал он, – а под ними тени и следы слез. Она стоит здесь день и ночь и глядит на меня. Губы ее полуоткрыты, но она никогда не говорит со мною... Помню, она, бывало, сжимала одной рукой другую – вот так...
Я крикнул, чтобы он замолчал, и без сил прислонился к столу.
– Будь ты проклят! – крикнул я. – Ты ее убийца! Убийца!
Он поднял поникшую голову и посмотрел куда-то мимо меня с той же странной, едва заметной улыбкой.
– Я знаю, – проговорил он с достоинством, которое по временам проглядывало в его манере. – Если хотите, вы можете сыграть роль палача и казнить меня. Но вряд ли в этом будет хоть какой-нибудь смысл. Я уже принял яд.
Комнату заполнял солнечный свет, и ветер с реки, и трубные крики лебедей, улетающих на север.
– «Джордж» уже готов к отплытию, – продолжил он, помолчав. – Завтра или послезавтра он отправите и в Англию с вестями об этой резне[139]. Я поплыву на нем, и не пройдет и семи дней, как меня похоронят в море. Существует тайный, медленно действующий яд... Я не хочу умереть в краю, где я проиграл все, и не желаю умирать в Англии, где Бэкингем сможет увидеть мое лицо, вот почему я принял этот яд. Что до итальянца, который лежит там, на полу, в Англии его ждали арест и казнь. Он предпочел более быстрый уход из жизни.
Он замолчал, и голова его склонилась на грудь.
– Если вы согласны с естественным ходом вещей, – продолжил он наконец, – то не могли бы вы сейчас уйти? Из меня нынче плохой собеседник.
Его рука продолжала медленно постукивать по письму, а взгляд был направлен куда-то за мою спину.
– Я все проиграл, – пробормотал он. – Не знаю, почему я так плохо провел эту партию. Ставка была высока – и у меня нет средств, чтобы отыграться.
Его голова опустилась на лежащую поперек стола руку. Что до меня, то я простоял рядом с минуту, стиснув зубы и сжав кулаки, а потом повернулся, вышел из комнаты, спустился по лестнице и вновь оказался на улице. Под окном в пыли лежал мой кинжал. Я подобрал его, вложил в ножны и пошел прочь.
На улице было очень тихо. Все окна и двери были закрыты и заперты на засовы; ни единая живая душа не побеспокоила меня ни словом, ни любопытствующим взглядом. Вопли дикарей, доносившиеся из леса, прекратились, и только пронизывающий ветер не стихал, принося со стоящей на реке «Надежды» звуки песни. Для матросов на ее палубах домом было море, а не наша гавань; и они могли с легкой душою петь, в то время как над домами поселенцев подымался дым, а на их порогах лежали тела убитых.
По тихой, освещенной ярким весенним солнцем улице я прошел к дому пастора. Деревья в саду стояли голые, цветы давно пожухли. Дверь не была заперта. Я зашел в дом, прошел в залу и широко растворил тяжелые ставни, потом остановился и огляделся вокруг. Ничто здесь не изменилось; все осталось, как в ту бурную ноябрьскую ночь, когда мы ушли отсюда. Возможно, мастер Бак редко бывал дома, или же он был слаб и ему не хватало сил что-либо поменять. Все выглядело так, словно мы покинули эту комнату всего час назад, разве что теперь в камине не горел огонь.
Я подошел к столу и увидел, что на нем лежат книги Джереми Спэрроу: стало быть, дом пастора опять какое-то время был его жилищем. Рядом с книгами лежал пакет, обвязанный шелковой лентой, запечатанный и адресованный мне. Быть может, губернатор вчера отдал его на хранение мастеру Баку – так ли это было, я не знаю до сих пор; во всяком случае, теперь пакет лежал передо мной. Я посмотрел на надпись «Отправлено с “Надеждой”» на обертке и вяло спросил себя: кому в Англии вздумалось писать мне; потом сломал печать и развязал шелковую ленту. Внутри обертки находилось письмо, начинающееся словами: «Джентльмену, оказавшему мне услугу».
Я прочитал письмо до самой подписи – то была подпись милорда Бэкингема, а потом засмеялся, хотя думал, что уже никогда не засмеюсь, и небрежно бросил листок на стол. Теперь мне не было дела до того, что Джордж Вильерс мне благодарен или что Иаков Стюарт не может отказать своему фавориту ни в чем.
«Король всемилостиво утверждает брак своей бывшей воспитанницы леди Джослин Ли с капитаном Рэйфом Перси и приглашает вернуться их домой, в Англию, где они наконец обретут покой...»
Джослин уже обрела покой в лучшем мире, а я, ее супруг, любивший се, остался в мире дольнем. Сколько еще лет мне ждать... сколько лет, Господи?
Перед почерневшим холодным камином стояло кресло пастора. Как часто она сидела в нем и пламя озаряло ее платье, ее руки, ее лицо! Она была красавицей, отрадой для взора; ее гордость, дерзость, своенравие – все это были лишь шипы вокруг розы; под их колючей защитой цвел цветок, чистый и прекрасный, билось золотое сердце.
Я бросился перед креслом на колени и, положив на сиденье вытянутые руки, уткнулся в них лицом и смог наконец заплакать.
Но взрыв чувств миновал, и я, стоя на коленях и уткнувшись лицом в сиденье, почти погрузился в сон. Битва была окончена и проиграна, буря и натиск жизни сменились тупым спокойствием, мертвенным, как могильная плита, безнадежным, как обугленное полено и белая зола в камине, которые никогда более не вернутся к жизни.
Время шло, и я наконец поднял голову, внезапно осознав, что уже несколько минут, как тишина сменилась криками, дикарскими воплями, боем барабана и мушкетной стрельбой. Я вскочил на ноги, торопливо направился к двери и на пороге столкнулся с Ролфом.
Он взял меня под руку и вывел на освещенное солнцем крыльцо.
– Я так и знал, что найду тебя здесь, – сказал он. – Но это только комната, пробуждающая воспоминания, Рэйф. Вне ее стен лежит широкий мир. Есть еще отечество, Рэйф, а в скором времени ты вспомнишь и про друзей. Индейцы начинают наступление крупными силами. Хамфра Бойз и Морис Челонер убиты. Над всеми плантациями и вверх и вниз по течению, насколько хватает глаз, поднимается дым, а недавно к берегу прибило тело ребенка.
– Я безоружен, – сказал я. – Я только сбегаю в форт, чтобы взять шпагу и мушкет...
– В этом нет необходимости, – ответил он. – Ведь ты можешь взять их у убитых.
Пока он говорил, шум все усиливался, так что мы более не мешкали, а, оставив дом и сад, поспешили к воротам палисада.
Глава XXXVIII
В которой я отправляюсь на поиски
Я посмотрел в амбразуру в воротах палисада и увидел песчаный перешеек, соединяющий город с материком, и за ним – густой и темный лес, волшебный плащ, укрывающий множество краснокожих дикарей. Между нами и этим укрытием там и сям лежали окоченевшие полуголые тела индейцев в черной боевой раскраске. Перья их головных уборов, красные или синие, резко выделялись на белом песке. Один из воинов, раненный в спину, словно полураздавленный жук, медленно полз в сторону леса.
Мы не стали его добивать, потому что берегли боеприпасы. Я перестал смотреть в амбразуру и протянул руку к женщинам за заряженным мушкетом. По нашей линии обороны пробежал невнятный ропот, похожий на вздох. Стоявший рядом со мной губернатор обвел тревожным взглядом ряд заостренных кольев, которые были отнюдь не столь толсты и высоки, как следовало бы.
– Подобный способ ведения боевых действий мне в новинку, капитан Перси. Они что, намерены использовать эти бревна, которые несут, в качестве тарана?
– В качестве штурмовых лестниц, ваша честь, – отвечал я. – Похоже, нам все же придется пустить в ход шпаги.
– Мы последуем вашему совету, Рэйф Перси, когда будем возводить палисад в следующий раз, – пробормотал Уэст, стоявший по другую сторону от меня.
Взобравшись на бруствер, воздвигнутый для защиты женщин, которые должны были заряжать мушкеты, он, спокойно глядя поверх кольев, посмотрел на приближающихся дикарей.
– Подождите, пока они минуют ту расщепленную ударом молнии сосну, – крикнул он. – А потом дайте им отведать побольше свинца, чтобы отогнать их на берега Паманки!
Мимо его уха просвистела стрела; вторая стрела попала ему в плечо, но не пробила кольчугу. Он спустился со своего опасного пункта наблюдения смеясь.
– Попробуем застрелить их вожака... – предложил я. – Он от нас далековато, но попытка не пытка.
Говоря, я вскинул мушкет к плечу, но Уэст вытянул руку, поскольку теперь между мною и им стоял Ролф, и дернул меня за рукав.
– Вы не разглядели лица их вожака. Посмотрите еще раз.
Я всмотрелся и опустил мушкет. Убить этого индейского вождя я не мог. Губы Ролфа сжались в тонкую линию, лицо побледнело.
– Нантокуас? – тихо спросил он, и я кивнул: да.
Наш залп скосил многих из наступавших, и мы ожидали, что сейчас они развернутся и побегут, как бежали до сих пор. Но на этот раз ими командовал тог, кто научился стойкости у англичан. На миг они дрогнули, но тут же опять ринулись в атаку, крича и неся стволы, толстые сучья деревьев, связанные вместе весла – все, что можно было использовать, чтобы преодолеть палисад. Мы снова выстрелили, но они уже приставили свои штурмовые приспособления к стенам. Прежде чем мы успели выхватить из рук женщин заряженные мушкеты, дюжина раскрашенных фигур появилась над заостренными концами кольев. Еще мгновение – и все они и еще два десятка в придачу набросились на нас сверху.
Теперь не время было прятаться за палисадом. Мы должны были развернуть этот поток дикарей назад и загнать их обратно в лес. Тех, кто уже был среди нас, мы могли прикончить, но за ними карабкались другие, а с перешейка неслись торжествующие вопли спешащих к ним подкреплений.
Мы распахнули ворота настежь. Я вонзил свою шпагу в сердце только что подбежавшего индейца и, крикнув другим, чтобы следовали за мной, бросился вперед. На мой призыв откликнулись человек тридцать. Часть дикарей, что уже находились среди нас, попытались было помешать нам, но хотя они сражались как сущие дьяволы, мы шпагами и прикладами вытеснили их за ворота. За спинами у нас стоял невообразимый шум: визг женщин, яростные выкрики англичан, вопли дикарей, а спереди на нас накатывалась волна, которую во что бы то ни стало надо было остановить и повернуть вспять.
Нам это удалось. Несколько минут жестокой рукопашной схватки – и индейцы дрогнули и начали в беспорядке отступать. Мы гнали их перед собой по перешейку как стадо овец, до тех пор, пока они не скрылись в лесу. Заходить дальше его опушки мы не стали, так как опасались засад, а направились обратно к палисаду, полагая – и не без оснований, – что индейцы усвоили урок. Полоса песка, по которой мы шли, была усеяна телами убитых и умирающих, но наших среди них не было. Мы потеряли троих человек и уносили их тела с собой.
Внутри палисада перевес был на стороне англичан. Из двадцати с лишним индейцев, отрезанных от своих собратьев и запертых в смертельной ловушке, по меньшей мере половина была уже убита: их либо пронзили шпагами и пиками, либо застрелили из мушкетов, которые теперь хватало времени заряжать. Остальные, окруженные со всех сторон, прижатые к стенке, тоже быстро находили свой конец. Против нас у них не было ни шанса, а брать пленных мы не собирались, так что это была самая настоящая бойня, но первыми резню начали они. Они сражались с мужеством отчаяния, то и дело бросаясь вперед и стараясь достать нас своими томагавками и ножами. Причем все это время они переговаривались и смеялись, выкрикивали Бог весть какие похвальбы и насмешки в адрес англичан и восхваляли счастливые охотничьи угодья, в которые они попадут после смерти. Надо отдать им должное: те, кого мы убили в тот день, были настоящие храбрецы.
Наконец остался один лишь вожак. На нем не было ни царапины, хотя он много раз пытался схватиться с кем-нибудь из нас и, сражаясь, умереть вместе со своими собратьями. Он был прижат к стенке, а из стоящих перед ним полукругом англичан почти все были старые солдаты и должностные лица колонии, дворяне, прибывшие в Виргинию самое позднее с сэром Томасом Дэйлом: Ролф, Уэст, Уинн и другие. Все мы отлично владели шпагой. Когда он в отчаянии бросался на нас, мы удерживали его на расстоянии клинка, и в конце концов Уэст выбил из его смуглой руки нож, и тот, вертясь, улетел за палисад. Кто-то крикнул тем, кто целился в него из мушкетов, чтоб не стреляли.
Увидев, что из всех воинов в живых остался он один, он отступил к стене, выпрямился во весь рост и сложил руки на груди. Возможно, он думал, что мы сейчас пристрелим его, а возможно, считал себя нашим пленником и полагал, что мы станем показывать его зевакам и новым поселенцам, которые прибывали на кораблях.
Шум между тем стих, и мы, живые и одержавшие победу, стояли и смотрели на мертвые тела побежденных, лежавшие у наших ног и за воротами, и на перешейке, на котором не осталось ни одного живого врага.
Наши сердца говорили нам, и говорили без обмана, что мы преподали индейцам хороший урок, и они более никогда не нападут на Джеймстаун. А потом мы вновь посмотрели на того, чью жизнь пощадили.
Он встретил наши взгляды с высоко поднятой головой и сложенными на груди руками, прижавшись спиной к стене. Многие из нас помнили, как он, гордый подросток, вместе со своей сестрой впервые пришел из леса, чтобы увидеть английскую деревню и ее чудеса. В тот давний летний день мы от нечего делать окружили его на лужайке у форта и называли его «ваше королевское высочество», смеясь своему остроумию и в то же время любуясь его гордым духом и манерой держаться. Уже тогда было видно, что из него выйдет великолепный мужчина.
Все здесь помнили, каким он был тогда, и все знали историю, которую я рассказал вчера вечером.
Не говоря ни слова, мы все как один отошли назад, и полукруг превратился в прямую линию, открыв широкий проход к распахнутым воротам. Помню, ветер к тому времени уже стих, и все было согрето солнцем и объято покоем: и песок, и грубо обтесанные колья палисада, и маленькая полоска нежно-зеленой травы, поперек которой лежала рука мертвеца. Зазвонили церковные колокола.
Индеец, от которого мы отступили, чтобы дать ему путь к жизни и свободе, посмотрел на опущенные стальные клинки, на открытые ворота и на стоящий на той стороне перешейка лес и все понял. Целую минуту он ждал, неподвижный и величественный, как прекрасная бронзовая статуя. Затем вышел из тени, которую отбрасывала стена палисада, и, пройдя мимо нас, вышел на солнце, которое позолотило орлиное перо, воткнутое в узел волос, оставленный на его бритой голове. Его взгляд был устремлен на лес, при этом ни один мускул не дрогнул на его безмятежно спокойном лице. Он прошел мимо груды мертвых тел и мимо длинной шеренги живых, которые смотрели на него, не говоря ни слова, миновал ворота и вступил на перешеек. Он шел медленно, как бы давая нам возможность пожалеть о своем милосердии и застрелить его, и горделиво, как и подобает сыну короля. Все это время единственным звуком, доносящимся до наших ушей, был звон церковных колоколов, возвещающий наше спасение. Нантокуас дошел до тени деревьев на том берегу реки: мгновение – и он скрылся в лесу.
Мы вложили шпаги в ножны и выслушали речь губернатора, краткую и искреннюю, в которой он благодарил всех и отмечал заслуги того или иного защитника палисада, а затем принялись за работу. Надо было убрать мертвые тела, навести в городе порядок, определить, какую политику мы станем теперь проводить, а также решить, как добраться до выживших на плантациях вверх и вниз по течению Джеймса и как им помочь.
Мы не могли добраться до них по лесу, где за каждым деревом мог таиться враг, но еще оставалась река. По большей части дома поселенцев-англичан были построены, как и мой в Уэйноке, в непосредственной близости от воды. Я вызвался возглавить группу добровольцев, которая поплывет вверх по реке, а Уинн – тех, кто направится в сторону залива. Но когда совещание в доме губернатора подошло к концу и мы с Уинном поспешили к пристани, чтобы выбрать лодки для добровольцев, наблюдатели, расставленные на берегу, закричали, что со стороны верховьев приближаются лодки.
В лодках были белые поселенцы, мужчины, почти все раненые, и съежившиеся от страха женщины и дети. Одна лодка приплыла с плантации в Паспахеге, две – из Мартин-Брендона; в них прибыли все, кто остался в живых... У одной женщины лежало на коленях тело ребенка, и она никак не хотела отдавать его нам; другая, с наполовину отрубленной рукой, склонилась над мужчиной, который лежал на дне лодки, плавая в луже собственной крови.
Так началась эта жуткая процессия, продолжавшаяся весь день и всю ночь и на следующий день, когда прибыл шлюп из Хенрикуса с вестью о том, что англичане там отбивались крупными силами и отстояли свои позиции, хотя и понесли тяжелые потери. Час за часом прибывали, кто под парусом, кто на веслах, охваченные паникой поселенцы, чьи дома были сожжены, близкие убиты, а сами они спаслись лишь чудом. Многие из них были смертельно ранены и умирали, едва мы поднимали их из лодок; у других были более легкие раны. Выжившие рассказывали похожие одна на другую истории о коварстве индейцев, их неожиданном нападении и жестокой резне, которую они учинили. Везде, где это было возможно, англичане оказали отчаянное сопротивление и загнали дикарей обратно в лес. Вопреки своему обыкновению, индейцы почти не брали пленных, а по большей части сразу же убивали тех, кто оказывался в их власти, а затем вымешали свою злобу на бесчувственных трупах. Торп, человек слишком хороший для этого мира, был убит, а его тело изуродовано теми, кого он учил и кого любил. Погиб и Натаниэль Пауэлл и еще четверо членов Совета колонии и многие другие известные и уважаемые люди. Среди убитых было много женщин и маленьких детей.
Из более многочисленных поселков приходили вести о потерях и о том, что выжившие будут защищать оставшиеся дома, по крайней мере, пока будет возможно. Индейцы отступили, но на долго ли? Не пошлет ли его честь лодки – ибо воспользоваться иными средствами передвижения невозможно, – чтобы узнать, как обстоят дела в остальных поселках и прислать еще пороха и пуль?
До рассвета мы получили новости из всех поселений, кроме самых далеких. Удар был нанесен, и раны были глубоки, но, слава Господу, не неисцелимы. Хорошо известно, какие меры мы приняли, чтобы защититься впредь, и как скоро колония залечила свои раны и как мы отомстили тем, кто напал на нас в темноте, но не сумел победить. Все это принадлежит истории, я же рассказываю лишь то, что произошло со мною – со мной и моей женой.
В холоде и темноте предрассветного часа на обезумевший от горя, затаивший дыхание город пала тишина. Лодки из поселений больше не прибывали, о раненых и умирающих позаботились, а женщины и дети наконец угомонились. У палисада все было тихо, мужчины, обороняющие перешеек, доложили, что в лесу все спокойно.
В доме губернатора собрался короткий совет, бестревожный и мирный, ибо все мы держались одного мнения и потому не тратили попусту слов. Было решено, что «Джордж» отплывает немедля и отвезет наши последние новости, а также просьбу о посылке нам дополнительных боеприпасов и людей. «Надежда», а также «Упование» и «Тигр» останутся в гавани, и к ним в скором времени прибавятся «Маргарет» и «Джон», которые должны были бы уже подойти.
– Милорд Карнэл отправляется на «Джордже», господа, – сказал мастер Пори. – Он только что прислал своего человека, чтобы спросить, отплывет ли он завтра. Он болен и хочет вернуться домой.
Один или двое из участников совета посмотрели было на меня, но я сидел с каменным лицом; меж тем губернатор встал, и совет окончился.
Я вышел из дома губернатора и по освещенной факелами людной улице прошел вниз, к реке. Ролфа задержал губернатор, Уэст возглавлял тех, кто расположился на перешейке. Вдоль всего берега горели большие костры и сидели люди, ожидающие прибывающих лодок; но я знал место, где не было стражи и где были привязаны одна или две индейские плоскодонки. Там не горели огни, и никто не видел, как я сел в каноэ, разрезал причальную веревку и оттолкнулся от берега.
Один день и одна ночь миновали с тех пор, как леди Уайеттт превратила для меня день в ночь. Я думал, а вернее, надеялся, что моя жена умерла. Мне хотелось верить, что это произошло быстро: один удар, и все... Лучше – в тысячу раз лучше – умереть мгновенно, чем быть увезенной в какую-то дальнюю деревню, где ей пришлось бы претерпеть тысячу смертей.
Но мне думалось, что в лесу, на прошлогодних листьях, возможно, осталась лежать прекрасная оболочка, которую покинула душа. Я не знал, куда мне идти: на север, на восток или на запад, но знал, что должен отправиться на поиски. У меня не было надежды найти то, что я искал, но помышлял я только о поисках. Я был солдатом и дрался на своем посту; но сейчас в этом более не было надобности, и я мог уйти в лес. В приемной губернатора я написал краткое прощальное письмо, адресованное Ролфу, и, отдав его человеку, которому мог доверять, попросил его отдать мое послание адресату только через два часа, после того как я уйду
Я проплыл на веслах две мили вниз по течению в ночном безмолвии – таком тихом после городского шума. Когда я наконец поворотил лодку в сторону берега, день был уже не за горами. Звезды погасли, и бледный холодный свет, еще более безысходный, чем ночной мрак, разлился по небу, пересеченный на востоке тускло-красной полосой, похожей на поблекшее пятно крови. Лес был окутан густым туманом. Когда я подвел лодку к растущим вдоль берега осоке и тростнику, я мог видеть только стволы ближайших деревьев и слышать только сердитый крик какой-то речной птицы, которую я потревожил.
Не знаю, зачем я потратил время и силы на то, чтобы привязать лодку к опущенной в воду ветке явора. Я не рассчитывал возвратиться к этому двору, не думал, что когда-либо опять возьму в руки весло и вообще увижу реку, которую деревья и туман скрыли от меня, едва только я углубился в лес.
Глава XXXIX
В которой мы слушаем песню
Когда туман рассеялся, воздух прогрелся, а солнце засияло так весело, словно на дворе был май. Кругом цвели лесные цветы, там и сям распускающиеся на деревьях листья образовывали нежно-зеленые узоры на фоне ярко-голубого неба. Ветра не было; везде царили теплая, пахнущая цветами тишь, омытая росой свежесть, безмятежный покой.
Час за часом я медленно шел по лесу, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть по сторонам. То были бессмысленные блуждания, хождение по пустыне без путеводной звезды. Место, которое я искал, могло находиться на востоке, а могло – на западе. В огромном густом лесу я мог пройти мимо него. Но я не верил, что прошел мимо. Конечно, я бы почувствовал, что оно рядом; наверняка голос, который жил только в моем сердце, подсказал бы мне, что нужно остановиться.
Рядом со свежесрубленным деревом, на поляне, усеянной мелкими белыми цветами, я набрел на мертвые тела мужчины и мальчика, до того изрубленные, настолько лишенные человеческого облика, что при взгляде на них в жилах моих застыла кровь, а на душе сделалось непереносимо тошно. За поляной виднелась вырубка, в середине которой чернели обугленные стены того, что раньше было домом. Я прошел но свежевспаханной земле и вместе с солнечными лучами заглянул внутрь хижины. На полу лежала мертвая женщина, ее вытянутая рука сжимала ножку колыбели. Я вошел в комнату, заглянул в колыбель и увидел, что индейцы не пощадили младенца. Взяв маленькое восковое тельце с пятном невинной крови на груди, я положил его на руки матери и пошел дальше, оставив позади залитый солнцем порог и землю, готовую к севу. Передо мной пролетел белый мотылек – первый в этом году, а затем исчез из виду в зеленой дымке распускающихся деревьев.
Солнце между тем поднималось все выше в яркой голубизне небес. В лесу не осталось никакой тени, кроме тех мест, где росли сосны и кедры. Ничто: ни салатовая зелень раскрывающихся листочков, ни сплетение алых кленов, ни голые ветви деревьев, которые должны были распуститься позднее, не задерживало солнечных лучей. Они лились сквозь верхушки деревьев и согревали прошлогодние листья и зеленый мох, и нежные лесные цветы. Пели птицы, тявкала лиса. Все, все было пронизано светом, весельем и теплом; в деревьях струился сок, через несколько дней настанет лучшая пора весны. О, если б я мог проехать с нею домой по зачарованному весеннему лесу под лучами солнца, под пение птиц!.. Несколько счастливых миль до Уэйнока, аромат сассафрасов в лесу – и наш дом, украшенный и освещенный факелами. В камине пылает огонь, на столе стоит вино... радушное лицо Дикона и его рука на уздечке Черного Ламораля; и, быть может, преподобный Джереми Спэрроу с его большим сердцем и добрыми глазами; ее рука в моей, ее голова на моей груди...
Чудесное видение исчезло. Никогда, никогда мне не изведать такого возвращения домой, такого сердечного, такого драгоценного, такого сладостного. Мужчины, которые были моими друзьями, и женщина, которую я любил, ушли в далекий край, откуда нет возврата. Этот мир больше не был их домом. Они переступили порог, а я остался. Дверь затворилась, и снаружи остались ночь и я.
Когда видение растаяло, я внезапно почувствовал, что кроме меня в лесу есть кто-то еще. Я резко обернулся и увидел, что неподалеку от меня идет индеец. Он шагал в такт моим шагам, но нас разделяла полоска земли, коричневые стволы деревьев и опущенные книзу ветви. На мгновение мне показалось, что это бестелесный дух; затем я остановился, ожидая, что он заговорит со мной или подойдет ближе. Когда я только что заметил его бронзовую фигуру, пальцы мои сжали рукоять шпаги, но когда я разглядел, кто это, то тотчас опустил руку. Он тоже остановился, но не сделал попытки заговорить. Положа руку на свой лук, он неподвижно ждал, освещенный теплыми лучами солнца. Прошла минута или немного более, потом, глядя на него, я продолжил путь.
Как только тронулся я, тронулся и он, не заговаривая со мною, не делая мне никаких знаков и не сокращая расстояния между нами, двигаясь, как двигался я сквозь свет и тень, сквозь тишь и тепло весеннего леса. Какое-то время я шел, глядя на него, но вскоре отвел взгляд и снова погрузился в свои грезы. Зачем гадать, для чего он идет рядом со мною, ставшим теперь смертным врагом народа, к которому он возвратился.
