Текст книги "Иметь и хранить "
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Наконец вернулись Ролф и секретарь Совета колонии.
– Если ты убьешь его, Рэйф, – шепнул Ролф, беря у меня из рук мой камзол, – приходи тотчас ко мне и делай, что я скажу.
– Знаю, ты попробуешь тайком переправить меня на север, к голландцам. Спасибо, дружище, но я предпочитаю остаться и досмотреть пьесу до конца.
– Ты всегда был своенравным, безрассудным упрямцем, может быть, именно оттого я так тебя люблю. Что ж, Бог с тобою, поступай, как знаешь, но я не хотел бы быть свидетелем того, что из этого выйдет. Мастер Пори, у нас все готово.
Наш достойный спикер и секретарь медленно наклонился и принялся внимательно разглядывать землю у нас под ногами, нисколько при этом не спеша.
– Что-то мне это место не нравится, – объявил он наконец. – Вот здесь – кротовая кочка, а там в траве – ведьмино кольцо[70].
– Не вижу ни того ни другого, – сказал Ролф. – По-моему, место ровное, как стол. Но мы можем легко переместиться под кедры – там гладко и нет травы.
– Здесь из земли выступает корень, – возвестил секретарь Совета колонии, когда мы перешли под сень кедров.
Ролф пожал плечами, и мы еще раз поменяли место.
– Тут свет проходит сквозь ветви как-то неравномерно, – опять возразил секундант его милости. – Думаю, нам лучше опять выйти на поле.
Ролф издал раздраженное восклицание, а милорд Карнэл топнул ногой.
– Что за чушь, сэр! – гневно вскричал он. – Земля здесь ровная, а света вполне достаточно, для того чтобы умереть.
– Ну хорошо, Бог с ним, со светом, – кротко согласился мастер Пори. – Итак, джентльмены, вы готовы?.. Ах, разрази меня гром! Милорд, я не заметил бантов на башмаках вашей милости! Они такие большие и пышные, что касаются земли по обе стороны стопы. Вы можете споткнуться, ступив на все эти ленты и кружева. Позвольте мне их срезать.
Он извлек из ножен нож и, опустившись на колени, начал неторопливо перерезать нитки, которыми банты были пришиты к тонкой коже туфель. Во время этих трудов он смотрел отнюдь не на банты и не на сердитое лицо милорда Карнэла, а под свой собственный согнутый локоть – в сторону церкви и скрытого за нею города.
Бог знает, сколько времени он перепиливал бы эти нитки, но тут милорд, в число добродетелей которого не входило терпение, вырвался, нагнулся, сам отодрал от башмаков злополучные банты, потом выпрямился и еще крепче стиснул рукоять своей шпаги.
– Одному я все-таки научился в этой проклятой стране – тому, как не надо выбирать себе секунданта! – зло процедил он и повернулся к Ролфу: – Сэр, командуйте вы!
Мастер Пори, нисколько не смутившись, поднялся с колен. Выражение на его толстом лице было при этом до странности рассеянное, и он то и дело озабоченно поглядывал в сторону церкви.
– Постойте, джентльмены, – начал было он. – Я только сейчас вспомнил, что...
– Начинайте! – перебил его Ролф.
Королевского фаворита никак нельзя было назвать слабым фехтовальщиком. Раз или два мне даже показалось, что сейчас, как раз тогда, когда я менее всего этого хотел, мне наконец попался равный противник. Но опасение эго вскоре рассеялось. Он дрался так же, как и жил, безудержно, безрассудно, используя грубую силу и преодолевая большинство препятствий яростным напором. Скоро я понял, что могу его измотать.
Блеск и звон стали, мгновенные смены позиций, необходимость призвать на помощь глазам и запястью все силы тела и ума, желание победить, стыд перед возможным поражением, ярость, жажда крови – в эти минуты ни одна картина вне утоптанного круга под кедрами не смогла бы просочиться в наше сознание или заставить нас кинуть взгляд в сторону. Внезапное смятение трех свидетелей, огромное облегчение и детская радость, отразившиеся вдруг на физиономии мастера Пори, – ничего этого мы не видели. Оба мы были легко ранены – Карнэл уколол меня в плечо, а я задел его бок. Он сделал отчаянный выпад, я отбил, наши шпаги со звоном скрестились, и тут сверху по ним ударила третья, с такою силой, что посыпались искры.
– Именем короля! – раздался повелительный голос губернатора.
Мы в бешенстве отпрянули друг от друга, тяжело дыша и зло глядя на тех, кто не дал нам спокойно довести дело до желанного конца. Это были губернатор, комендант Уэст и стража.
– Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, с миром![71] – воскликнул мастер Пори и уселся под кедром рядом с доктором Бохуном.
– Все, джентльмены, хватит, – сказал губернатор. – У вас обоих уже идет кровь. На этом дуэль закончится.
– С дороги, сэр! – с пеной у рта крикнул лорд Карнэл и поверх вытянутой руки губернатора сделал стремительный яростный выпад, прорычав сквозь зубы:
– Получай, новобрачный!
Однако я был начеку, и удар не достиг цели.
Губернатор схватил его за запястье.
– Подымите шпагу острием вверх, милорд, или, видит Бог, вам придется отдать ее коменданту!
– Тысяча чертей! – вскричал его милость. – Да знаете ли вы, сэр, кто я такой?
– Да, – веско сказал губернатор, – знаю. Именно поэтому, милорд Карнэл, я и вмешался в ваш поединок. Будь на вашем месте кто-нибудь другой, вы и этот джентльмен могли бы драться хоть до судного дня, а я бы и пальцем не шевельнул, чтобы вам помешать. Но поскольку вы – это вы, я сделаю все, чтобы не допустить возобновления этой дуэли и, уж поверьте, в средствах стесняться не стану.
С этими словами он отвернулся от Карнэла и подошел ко мне.
– С каких это пор вы держите сторону лорда Уорика, Рэйф Перси? – спросил он, понизив голос.
– Я вовсе не на его стороне, – ответил я.
– Неужели? А по виду никак не скажешь, – сказал он с укоризной.
– Я отлично понимаю, что вы имеете в виду, сэр Джордж, – ответил я. – Я знаю: если королевский любимец будет убит или изувечен ударом шпаги на земле Виргинии, Виргинской компании, и без того уже находящейся в немилости, будет нелегко оправдаться перед его величеством. Но я думаю, что милорд Саутгэмптон, сэр Эдвин Сэндз и сэр Джордж Ирдли все же справятся с этой задачей, особенно если смогут доставить его величеству человека, которого король несомненно сочтет единственным настоящим бунтовщиком и убийцей. Дайте нам довести бой до конца, сэр. Ведь вы можете сейчас удалиться и пребывать в глубоком неведении относительно нашего поединка. Если погибну я, вам нечего будет опасаться. Если погибнет он, что ж, я убегать не стану, а «Счастливое возвращение» отплывает уже завтра.
– А что станется с вашей женой, когда вы оставите ее вдовой? – резко спросил он.
Немного встречал я в жизни людей лучше сэра Джорджа Ирдли, нашего прямодушного, простого и храброго губернатора. Мужество и честность его натуры располагали к доверию, и люди невольно делились с ним своими тайными горестями и заботами, а потом не чувствовали ни страха, ни стыда, так как знали, что мысли его прямы и просты, а речь всегда сдержанна. Я посмотрел ему в глаза и дал прочесть по моему лицу то, чего ни за что не показал бы никому другому.
– Быть может, Господь пошлет ей другого защитника, – сказал я. – Во всяком случае, ей не придется выходить замуж за него.
Сэр Джордж повернулся на каблуках и опять встал между нами.
– Милорд Карнэл и вы, капитан Перси, – начал он, – хорошенько обдумайте то, что я сейчас скажу, поскольку что я скажу, то и сделаю. Выбирайте: либо вы здесь, в моем присутствии, вложите шпаги в ножны, дав мне слово чести не обнажать их друг против друга, покуда король не изъявит свою волю Компании, а Компания не передаст ее нам, и в знак перемирия пожмете друг другу руки; либо время до возвращения корабля с распоряжениями его величества и Виргинской компании вы оба проведете в строгом заточении: вы, капитан Перси, в тюрьме, а вы, милорд Карнэл – в моем собственном бедном жилище, где я приложу все усилия, чтобы ваши дни текли как можно приятнее. Я все сказал, джентльмены. Теперь слово за вами.
Возражений не последовало. Что касается меня, то я знал Джорджа Ирдли слишком хорошо, чтобы пытаться с ним спорить; более того, будь я на его месте, я поступил бы так же. Что до милорда Карнэла, не знаю, какие черные мысли роились в его злобном мозгу, но лицо его выразило неохотное согласие, хотя было оно надменно, мрачно и дышало жаждой мщения. Действуя одновременно, мы медленно вложили шпаги в ножны, потом еще медленнее повторили за губернатором слова краткой клятвы. Лицо сэра Джорджа просветлело от облегчения.
– Возьмитесь за руки, джентльмены, и пойдемте завтракать ко мне домой, где вы будете нападать только на паштет из каплуна да на добрый эль.
В гробовом молчании рука милорда Карнэла и моя соприкоснулись кончиками пальцев.
Теперь уже все вокруг нас было залито солнечным светом, туман на реке быстро таял, вовсю распевали птицы, деревья покачивались и шелестели от легкого утреннего ветерка. Со стороны города донеслась барабанная дробь, созывающая прихожан на молитву. Потом в чистом прозрачном воздухе послышался серебристый звон колоколов. Губернатор снял шляпу.
– Давайте все вместе пойдем в церковь, – торжественно проговорил он. – Наши щеки сейчас раскраснелись, будто от лихорадки, пульс у всех учащен. Должно быть, есть среди нас и такие, чьи сердца преисполнены досады, гнева и ненависти. По-моему, для тех, кто одержим подобными страстями, не сыскать лучшего места, чем храм. Правда, при условии, что там они не дадут своим чувствам выплеснуться наружу.
Мы вошли и сели на скамью. На кафедре стоял мастер Джереми Спэрроу. Группами и в одиночку в церковь начали входить горожане.
По проходу шествовали закаленные бородатые мужи, солдаты и моряки, видевшие много битв; за ними шли молодые люди: младшие сыновья и младшие братья, промотавшие свою долю наследства; на скамьях для слуг, спотыкаясь в полумраке, рассаживались батраки; женщины входили медленно и тихо, к юбкам некоторых жались дети.
Одна, с лицом, затененным накидкой, вошла в одиночку и так же, отдельно ото всех опустилась на колени. Среди слуг, тараща глаза, стояли один или два черных раба, а сзади всех – ссыльный преступник, из тех, что недавно прислал нам король.
В раскрытые окна лился свет летнего солнца. Мягкий и словно бы душистый, он равно ласкал и поднятое к небу лицо священника, и голову каторжника, и всех, кто сидел между ними. Писание и молитву преподобный Спэрроу читал важно и проникновенно, но когда запел гимн, голос его возвысился над голосами прихожан, словно глас некоего могучего архангела. Это ликующее пение все еще отдавалось под сводами церкви и звенело в наших сердцах, когда мы читали символ меры.
Когда служба окончилась, прихожане подождали, чтобы первым вышел губернатор. Возле двери он начал уговаривать меня пойти с ним и остальными в его дом позавтракать. Я поблагодарил, но, придумав какую-то отговорку, отказался. После того как он со своим знатным гостем покинул церковный двор, а вслед за тем разошлись и горожане, мы с женой и пастором пошли вместе домой по росистому лугу, окруженные сверкающим великолепием утра, и на всех деревьях, во всех кустах весело и беззаботно щебетали птицы.
Глава XI
В которой я знакомлюсь с итальянским доктором
Лето миновало, пришла осень, виноград сделался темно-фиолетовым, кукуруза – желтой, в лесу поспели орехи, на болота и поросшую тростником реку слетелось несметное множество птиц, а я все еще жил в Джеймстауне, жена моя оставалась со мною, и «Санта-Тереса» по-прежнему стояла на якоре под стенами форта. Человек, который на ней приплыл, знал, что задержка с возращением в Лондон может стоить ему расположения короля, и, однако, с мужеством, достойным лучшего применения, продолжал медлить.
Время от времени в Джеймстаун приходили корабли, но то были небольшие суденышки. Большинство из них покинуло Англию еще до отплытия «Санта-Тересы», остальные принадлежали купцам, покупающим в Виргинии бочарную клепку и древесину американского лавра и не осведомленным о том, что происходит при дворе. Только «Морской цветок», вышедший из Лондона через две недели после «Санта-Тересы» и надолго задержанный в пути встречными ветрами, привез письмо от помощника казначея Компании, адресованное губернатору и Совету колонии. Его содержание я узнал от Ролфа. В нем говорилось о том, сколько шума наделал при дворе внезапный отъезд королевского фаворита. «Никто не знает, куда он исчез. Король стал мрачен; поговаривают, что Тайный совет так же теряется в догадках, как и все прочие. Милорд Бэкингем не говорит ничего, но число его приверженцев, несколько сократившееся за последние месяцы, умножилось настолько, что приемные его милости не могут вместить толпы тех, кто является засвидетельствовать ему свое почтение. Одни утверждают, что лорд Карнэл бежал из королевства, чтобы избежать заключения в Тауэр; другие – что король послал его с миссией в Испанию; третьи полагают, что ему взбрело в голову отправиться в Америку, чтобы найти легендарную золотую шахту Роли[72].
Последнее предположение кажется мне наименее вероятным, однако если оно оправдается и милорд Карнэл высадится в Виргинии, встретьте его с почетом. Если он по-прежнему в милости у его величества, Компания могла бы приобрести в его лице могущественного друга; ибо, Бог свидетель, их у нас немного, а вот в могущественных врагах недостатка нет!»
В конце письма его автор, достойный мастер Феррар среди прочих городских и придворных новостей сообщал об исчезновении королевской воспитанницы, леди Джослин Ли. «Ходят слухи, что она лишила себя жизни; еще говорят, что его величество собирался выдать ее за милорда Карнэла. Если бы истинная любовь, добродетель и постоянство еще встречались в наше время, можно было бы предположить, что означенный лорд покинул двор, дабы предаться своему горю в уединении холмов, рек и тенистых долин, ибо пропавшая леди стоила того, чтобы о ней так горевать».
Воистину, она того стоила, но милорд Карнэл совсем не склонен был предаваться горю.
Лето прошло, а я так ничего и не сделал. Да и что я мог сделать? Перед отплытием «Счастливого возвращения» я написал письма сэру Эдвину Сэндзу и моему кузену, графу Нортумберленду. Сэра Эдвина король ненавидел, как ненавидел табак и колдовство. «Выбирайте хоть дьявола, но только не Эдвина Сэндза!» – сказал он в сердцах, когда в позапрошлом году в Компании проходили выборы казначея. Что до лорда Нортумберленда, то причастность к пороховому заговору[73] лишила его богатства, славы и влияния при дворе.
На этих двоих надежды было мало. Я не сомневался, что, помня о пережитых вместе опасностях, губернатор и члены Совета колонии искренне желали мне добра, но в их власти было немногое. Подарив мне нынешнюю отсрочку, Ирдли сделал все, что мог, больше, чем на его месте сделали бы другие. Помогать мне и дальше было не в его силах, да я и не стал бы просить. Сам будучи не в фаворе у могущественной клики лорда Уорика, он и так подставил себя под удар ради меня и моей жены. Я не решался оставить Джеймстаун и бежать с женою к индейцам – ведь там она могла погибнуть, и притом в жестоких мучениях. Кроме того, в последнее время верховный вождь Опечанканоу[74] почему-то начал отсылать обратно беглых преступников и кабальных работников, меж тем как прежде все наши просьбы о выдаче были напрасны. И если бы даже я рискнул зайти с женой в индейскую деревню и пренебрег опасностями, грозящими нам от войн между племенами, перед нами все равно был бы бескрайний враждебный лес и зима, которая стала бы для нас последней. Я не мог допустить, чтобы Джослин умерла от голода и холода или волчьих клыков. И не мог сделать того, чего хотел – захватить в одиночку королевский корабль со всем экипажем и поплыть на юг, все дальше и дальше на юг, где нам преграждали бы путь только испанские корабли, а за ними – лазурные воды, пряные ветры и незнакомые земли, счастливые острова блаженных.
Ни я, ни она ничего не могли сделать. Наша судьба держала нас за руки, и держала крепко. Мы не двигались с места, а дни приходили и уходили, словно долгие сны.
Когда собиралась Палата депутатов, я исправно выполнял свои обязанности депутата от избравшей меня сотни жителей. Каждый день я вместе с другими депутатами заседал в церкви, напротив кресла губернатора и сидящих по обе стороны от него членов Совета. Я слушал монотонное бормотание: старого Твайна, нашего клерка, похожее на гудение пчел за окном; гнусавые объявления судебного пристава; многословные рассуждения людей, которые растить табак умели куда лучше, нежели говорить; остроумные реплики спикера, изобилующие латинскими выражениями и выдающие в нем человека, много поездившего по свету, а также медленные, убедительные речи губернатора. У нас в Уэйноке было несколько стычек с индейцами, а я их не любил и неплохо с ними дрался, из-за чего поселок и выбрал меня своим представителем. В Палате я ратовал за большую жесткость по отношению к этим нашим естественным врагам, за усиление бдительности, возведение новых палисадов и укрепление караулов, говорил о том, сколь опасно приобретение индейцами огнестрельного оружия, которое поселенцы вопреки закону обменивали на их никчемные товары. Индейский вопрос был главным среди обсуждаемых на заседаниях Палаты. Я брал слово, когда считал это необходимым, и говорил, ничего не смягчая, ибо сердце мое предчувствовало ту страшную беду, которой суждено было так скоро на нас обрушиться. Губернатор слушал меня с мрачным видом, одобрительно кивая, мастер Пори и Уэст также были со мною согласны. Но остальные были так ослеплены самодовольством, что полагали, будто одного упоминания об английских палисадах и часовых будет за глаза довольно, или же верили льстивым словам и клятвам этого краснокожего дьявола Опечанканоу.
Когда заседание заканчивалось и мы все, сначала губернатор и члены Совета, затем остальные выходили на прилегающее к церкви кладбище, среди могил нас частенько ожидал человек в черно-алом наряде. Иногда он уходил вместе с губернатором, иногда – с мастером Пори, иногда вся компания за исключением меня шла с ним в гостиницу, чтобы выпить, поесть и повеселиться.
Если Виргиния и все ее обитатели, исключая сокровище, за которым он приехал, и вызывали в королевском фаворите неприязнь, то он ничем этого не показывал. То ли он примирился с неизбежным, то ли выжидал удобного случая – как бы то ни было, он усвоил себе ту нарочито открытую, панибратскую манеру держаться, за которой легче всего укрыться негодяю. Через два дня после поединка за церковью он вместе со своими французскими камердинерами и итальянским лекарем перебрался из дома губернатора в только что отстроенную гостиницу. Здесь он почитался пупом земли и, расположившись как хозяин, разгонял всех гостей, кроме тех, кого приглашал сам. Лицо у милорда Карнэла было открытое, рука щедрая, он давал отличные обеды, часто устраивал охоту или травлю медведя, развлекал общество рассказами о войнах и о жизни при дворе и прозрачно намекал, что благодаря своим отношениям с королем он может оказать Виргинии немалые услуги – вплоть до отмены налога на наш табак и запрета на импорт табака из испанских колоний. Он был богат и могуществен, к тому же никто не знал, насколько это богатство и могущество могли возрасти, если его звезда при дворе и впрямь восходила, поэтому не приходилось удивляться, что медленно, но верно он сделал своими приверженцами почти всех тех, кого прежде я считал своими верными друзьями. На его стороне были выгоды, зримые и ощутимые, на моей – всего лишь сомнительное право и несомненная опасность.
Не могу сказать, что это меня очень удручало. Я был даже доволен, что меня открыто покинули те, кто в глубине души этого хотел; что же касается тех, кто с самого начала лебезил перед фаворитом, или черни, которая, завидев его, кидала в воздух шапки и бежала за ним по пятам, то до них мне и вовсе не было дела. Со мною оставались Ролф, Уэст, губернатор, Джереми Спэрроу и Дикон.
Волей-неволей мы с Карнэлом часто встречались на улицах, в доме губернатора, в церкви, на реке. Если встреча происходила на людях, мы сухо произносили слова приветствия или прощания, и его милость сохранял свой обычный, беззаботно-спокойный вид; если же вокруг никого не было, маска с него слетала. Мы смотрели друг другу в глаза и молча расходились. Как-то раз поздно вечером мы встретились на кладбище, когда я был не один. Мистрис Перси не сиделось дома и, не слушая возражений, она пошла посидеть на берегу реки. Вернувшись домой с заседания Палаты и не застав ее, я тотчас отправился за ней. Издалека к Джеймстауну медленно приближалась гроза. Идя кружным путем, через кладбище, мы вдруг увидели его – он сидел у провалившейся могилы, уткнув подбородок в колени и устремив взгляд в сторону широкой темной реки, незримого океана и корабля, который мог возвратиться не раньше чем через несколько недель. Мы молча прошли мимо: я – с чуть заметным поклоном, она – с еще менее заметным реверансом. Час спустя, проходя
по улице в предгрозовых сумерках, я столкнулся с доктором Лоренсом Бохуном.
– Не останавливайте меня, я спешу! – крикнул он, тяжело дыша. – Итальянского лекаря нет, он ушел в лес собирать травы, а милорда час назад нашли среди могил на кладбище – с ним случился припадок.
Бохун пустил милорду Карнэлу кровь, и на следующее утро тот как ни в чем не бывало отправился на охоту. Леди, на которой я женился, жила со мною в доме пастора, держала голову высоко и смотрела миру в лицо, не опуская глаз. Из дому она выходила редко, но если выходила, то не иначе, как во всем блеске. Когда она показывалась на улице, являя взорам свое точеное лицо и изящную фигуру, одетая в самое богатое из изысканных платьев, привезенных из Англии «Саутгэмптоном», и сопровождаемая негритянкой в тюрбане и слугой, который побывал на войне и чудом избежал колесования, все приходило в такое волнение, какого не видывали со времен принцессы Покахонтас и ее свиты из смуглых индейских красавиц. Перед этой дамой, более светлокожей и более царственной, губернатор и высшие сановники Компании снимали шляпы и склонялись в учтивейших поклонах, проезжающие мимо молодые плантаторы кланялись ей, сгибаясь до самой луки седла, а простонародье таращило на нее глаза, толкало друг друга локтями и перешептывалось. Красота, грация, горделивая надменность, едва удостаивающая ответом благожелательные слова приветствия – все, что было бы нетерпимо в скромной мистрис Перси, в прошлом простой служанка, затем товаре, продаваемом за сто двадцать фунтов табака, затем жене небогатого дворянина – все это охотно прощалось леди Джослин Ли, воспитаннице короля и будущей супруге королевского фаворита. В том, что слово «будущая» вскорости отпадет, никто не сомневался – достаточно лишь королевскому суду освободить ее от неудобных и не слишком хорошо связанных уз нынешнего, не подобающего ей брака.
Так, подобно блистательному видению, она проходима по улицам Джеймстауна примерно раз в неделю. По воскресеньям она шла со мною в церковь, и там все смотрели на нее, а не на священника, причем тот им за это не пенял, потому что и его взор был обращен к тому же предмету.
Миновала ранняя осень, листья уже начали желтеть, а у нас все оставалось по-прежнему, если не считать того, что заседания Палаты прекратились. Мои собратья-депутаты разъехались по своим поселкам, но мой дом в Уэйноке так меня и не дождался.
Извиняющимся тоном, но достаточно твердо губернатор попросил меня не уезжать из Джеймстауна. Я заверил его, что с радостью останусь – и нисколько не покривил душой. В Уэйноке гром грянул бы без предупреждения, а в Джеймстауне я, по крайней мере, мог заранее увидеть на реке паруса «Счастливого возвращения» или какого-либо другого корабля, посланного Компанией.
Осенние листья становились все ярче, и наконец настала пора красоты удивительной и печальной, словно улыбка, еще играющая на лице отошедшего лета. И вдалеке, и вблизи надо всем – над лесом, смыкающимся с небесами, над могучей рекой, над вливающимися в нее потоками – висела мягкая, призрачная голубоватая дымка. Лес стоял будто разрисованный, багряно-золотой покров над головой все редел, а багряно-золотой ковер под ногами становился все пышнее. При каждом шаге слышался шелест, а сверху медленно падал пламенеющий дождь. Воздух не был ни холоден, ни жарок, но необыкновенно тих, птицы пролетали беззвучно, как тени; и хотя погода эта клонила к безучастию и забвению, мы начали со все возрастающим нетерпением каждый час поглядывать в сторону океана, ожидая увидеть парус, который, как мы хорошо знали, не мог появиться на горизонте раньше, чем через несколько недель.
Преподобный мастер Бак все еще гостил в Хенрикусе, лечась от малярии, и Джереми Спэрроу читал проповеди с его кафедры, спал в его спальне и работал в его саду. Сад спускался до самого берега реки, и однажды вечером, возвращаясь с военных учений в форте, я увидел на этом зеленом берегу свою жену – она сидела у воды и неотрывно смотрела на пролетающих мимо морских птиц, сильных и свободных. В тридцати футах от нее мастер Джереми Спэрроу работал среди пожухлых цветов и напевал:
Ее лицо – прекрасный сад
Из роз и белых, лилий.
Мы с ним договорились, что во время моих отлучек он всегда будет рядом с нею, чтобы она могла его позвать, ибо я был уверен, что при удобном случае милорд Карнэл не преминет навязать ей свое общество. Я отлично знал, что его наймиты-иноземцы следят и за домом, и за садом, и за всеми нашими передвижениями.
Когда я присел на траве у ее ног, она вдруг резко обернулась ко мне.
– Как я от всего этого устала! – воскликнула она с неожиданной горячностью. – Устала от того, что заточена в э том доме и в этом саду, от того, что вы все время за мною присматриваете. А когда я выхожу, на улице мне еще хуже. Я ненавижу все эти бесстыдные глаза, нагло разглядывающие меня, как будто я выставлена у позорного столба. Я и вправду чувствую себя так, словно стою и колодках у позорного столба, и это невыносимо! А когда я думаю, что человек, которого я ненавижу, ненавижу, ненавижу, дышит тем же воздухом, что и я, я начинаю задыхаться! Ах, если бы я могла улететь, как эти птицы, уехать отсюда хотя бы на один день!
– Я мог бы испросить позволения отвезти вас домой, в Уэйнок, – сказал я, помолчав. – Но я не могу уехать, потому что это было бы все равно что отступить с поля битвы.
– И я тоже не могу уехать, – ответила она. – Я должна ждать прибытия корабля и тех королевских повелений, которые, по мнению милорда Карнэла, способны наставить меня стать его женой. Что ж, повеления короля сильны, но воля женщины сильнее. Если случится самое худшее, я буду знать, что мне делать. Но отчего я не могу взять с собой Анджелу, пересечь эту полоску песка и пойти в лес, что на той стороне перешейка? Он такой красивый и необычный, весь желто-красный – и на вид такой мирный, тихий. Я могла бы погулять там или прилечь под деревьями и хоть на время забыться. Ведь этот лес так близок... – И она с мольбой посмотрела на меня.
– Вам нельзя идти в лес одной, – сказал я. – Это было бы опасно. Но если хотите, завтра мы втроем: мастер Спэрроу, Дикон и я, отведем вас туда. Провести день в лесу весьма приятно, и никому из нас не повредит. Там вы сможете бродить, где вздумается, наберете целую охапку ярких листьев и забудете обо всем. А мы будем приглядывать, чтобы никто не причинил вам вреда, но не станем вас попусту беспокоить.
Она радостно рассмеялась. Немного нашлось бы женщин, столь же стойких душой, но настроения ее были переменчивы, как у ребенка.
– Согласна! – вскричала она. – Вы, пастор и Дикон Димон усядетесь, положив мушкеты себе на колени, и Анджела обратит вас в камень своими древними ужасными языческими чарами! И тогда... тогда я соберу больше золота, чем царь Мидас[75]. Я буду танцевать с лесными нимфами! Я разыщу Оберона и заставлю Титанию[76] ревновать!
– Я ничуть не сомневаюсь, что вы могли бы это сделать, – сказал я, глядя, как она вскочила на ноги, охваченная детским воодушевлением и лучезарно прекрасная.
Я встал, чтобы пойти с нею, потому что было уже время ужина, однако тут же передумал и опять сел на траву.
– Идите в дом одна, – сказал я ей. – Там в кустах, у воды, прячется змея. Сейчас я убью ее и приду ужинать.
Когда жена моя ушла, я быстро покрыл десять футов, отделявших меня от илистой кромки берега, где густо росли ивы и камыш. Опустившись на колени, я наклонился, схватил за шиворот того, кто нас подслушивал, и из грязи, где ему было самое место, выволок его на берег.
Это был итальянский лекарь милорда Карнэла. Я видел его уже и прежде, и уже тогда во всем его обличье: в одетой во все черное тщедушной фигуре, узком лице, злобных глазках и тонких бледных губах, плотно обтягивающих блестящие зубы, мне почудилось что-то неизъяснимо мерзкое, так что смотреть на него было мне столь же противно, как и прикасаться к холодной скользкой коже змеи.
– Среди камышей и полузатопленных ивовых кустов не растут целебные травы, – сказал я. – Что же делает такой ученый доктор в таком неподходящем месте?
Он пожал плечами и быстро замахал костлявыми ручками, делая вид, что ничего не понимает. Я знал, что это неправда – с английским языком он был накоротке. Так я ему и сказал. В ответ он бросил на меня исполненный злобы взгляд и, продолжая пожимать плечами и жестикулировать, быстро затараторил по-итальянски. В конце концов, ничего от него не добившись, я, все так же держа за воротник, подтащил его к тому месту, где сад граничил с кладбищем, и дал ему такого пинка, что он растянулся между двумя могилами. Он тотчас поднялся, поправил одежду и удалился в сгустившихся сумерках, петляя среди могил. А я пошел ужинать и сообщил мистрис Перси, что змеи больше нет.
Глава XII
В которой я получаю предостережение и полагаюсь на Дикона
Незадолго до рассвета меня разбудил голос под окном.
– Капитан Перси! – крикнул он. – Губернатор просит вас немедля явиться к нему!
Я оделся и вышел, никого не побеспокоив. Торопливо пройдя по предрассветному холодку, я достиг площади почти сразу же вслед за стражником, который поднял меня с постели. Возле двери губернатора стояло несколько лошадей, оседланных и взнузданных, их поводья держали конюхи. И лошади, и люди были едва различимы в густом тумане. Я взбежал по лестнице в прихожую и постучал в дверь гостиной. Дверь распахнулась, я вошел и увидел мастера Пори, Ролфа, Уэста и других членов Совета колонии. Все они сгрудились вокруг большого стола в середине комнаты и возбужденно разговаривали. Губернатор был полуодет, Ролф и Уэст в сапогах и кольчугах. Между ними, держа шапку в руке и глядя то на одного, то на другого, стоял человек, запыхавшийся от быстрой скачки, в одежде, сплошь забрызганной болотной грязью и порванной колючками шиповника.
