Текст книги "Иметь и хранить "
Автор книги: Мэри Джонстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Едва только закончилась трапеза, из своего вигвама вышел Опечанканоу, сопровождаемый доверенными воинами, и, неспешно подойдя к нам, воссел на предназначенную для него белую циновку. Несколько минут он сидел в молчании, которое не пожелали нарушить ни мы, ни индейцы. Только ветер пел свои песни в голых коричневых ветвях, да еще откуда-то издалека, из лесной чащи, донесся хриплый рев самца оленя. Сидя в лучах восходящего солнца, Опечанканоу весь сиял, точно посеребренный эфиоп, ибо его смуглые члены и грудь были намазаны жиром, а потом обсыпаны сурьмяным блеском. В прядь, оставленную на его бритой голове как вызов врагам, было воткнуто огромное перо; лицо его от виска до уха пересекала полоса красной краски; глаза над нею блестели, их взгляд пронизывал, однако мы с Диконом, на которых он был устремлен, так же, как и он, не желали, чтобы по нашим лицам можно было прочесть, что у нас на уме.
Один из молодых индейцев принес громадную трубку, раскрашенную и покрытую резьбой; старый индеец набил ее табаком, потом воин зажег ее и поднес краснокожему императору. Тот поднес ее к губам и молча закурил, меж тем как солнце поднималось все выше и выше и золотые минуты, более драгоценные, чем биение крови в сердце, проплывали мимо слишком медленно и вместе с тем слишком быстро.
Наконец, сыграв свою роль в этом фарсе, Опечанканоу протянул трубку мне.
– Небеса упадут на землю, и высохнут реки, и все птицы перестанут петь, – проговорил он, – прежде чем дым от трубки мира рассеется над этой землей.
Я взял у него этот символ мира и принялся курить его так же безмолвно и серьезно – и столь же медленно, как и он, затем неспешно положил трубку на землю и протянул ему руку.
– Мои глаза были слепы, – сказал я, – но теперь я ясно вижу, как глубоко зарыты топоры войны и как дым мира стелется по лесу. Да придет Опечанканоу в Джеймстаун, дабы вкусить гостеприимство англичан и получить богатые дары: красное одеяние, такое же, как было у его брата Паухатана, и кубок, из которого будут пить он и его подданные.
Он на мгновение коснулся своими смуглыми пальцами моей руки, затем отнял их и, поднявшись на ноги, жестом указал на трех индейцев, которые тотчас отделились от толпы воинов.
– Это провожатые и друзья капитана Перси, – объявил он. – Солнце уже высоко; ему пора отправляться в путь. Вот дары для него и для моего друга губернатора.
Говоря это, он снял с шеи жемчужное ожерелье, а с руки – медный браслет и вложил их в мою руку.
Я спрятал жемчуга за пазуху камзола, а браслет надел на запястье.
– Благодарю тебя, Опечанканоу, – сказал я коротко. – Когда мы встретимся вновь, я буду приветствовать тебя не с пустыми руками.
К этому часу вокруг нас уже собрались все обитатели деревни; и вот уже снова забили барабаны и девушки завели заунывную прощальную песнь. По знаку шамана мужчины и женщины образовали что-то вроде процессии и последовали за нами до самого конца деревни, где начинались болота. На месте остались только темнолицый император и старики; они сидели и стояли на солнцепеке, трубка мира лежала на траве у их ног, и ветер колыхал нависшие над их головами ветви. Я оглянулся и зачем-то подумал: интересно, сколько они подождут, прежде чем нанести на свои тела черную боевую раскраску.
Нантокуаса мы более не увидели: то ли он отправился в лес, то ли нашел какой-то предлог, чтобы остаться в своем вигваме.
Мы попрощались с шумной толпой, которая проводила нас в путь, спустились к реке, где нас уже ждало каноэ с гребцами, переплыли реку и, распрощавшись с гребцами, вошли в лес. Нынче было утро среды, и солнце вот уже два часа как встало. Три солнца, сказал Нантокуас: значит, удар будет нанесен в пятницу. Три дня! Когда мы доберемся до Джеймстауна, еще три дня уйдет на то, чтобы предупредить людей в каждом из разбросанных там и сям уединенных поселках, на то, чтобы привести колонию хоть в какое-то подобие боеготовности. А ведь до того, как хотя бы одна живая душа будет предупреждена о набеге, нам предстояло пройти десятки миль по полному опасностей лесу.
Что же до троих индейцев, которым было приказано идти медленно и которые при малейшем признаке спешки с нашей стороны, при любом подозрительном вопросе, при любом проявлении беспокойства должны были тотчас убить нас, безоружных, как они полагали, то уйдя утром из своей деревни, они покинули ее навсегда. Бывали времена, когда мы с Диконом отлично понимали друг друга и без слов; так и теперь, хотя мы ничего не сказали друг другу, между нами был молчаливый уговор: напасть на наших провожатых и убить их, как только представится случай.
Глава XXXIV
В которой гонку выигрывает не самый быстрый
Все трое индейцев, от которых мы должны были избавиться, были испытанные воины, свирепые, как волки, хитрые, как лисы и зоркие, как ястребы. У них не было причин сомневаться в нашем поведении и думать, что мы нападем на них, однако, в силу привычки, они не переставали наблюдать за нами и готовы были в любое мгновение легко выхватить из-за поясов томагавки и ножи.
Что касается нас с Диконом, то мы шагали медленно, улыбались и говорили так, что никто не усомнился бы в нашей искренности. Настроение у нас было столь же безоблачно, как синее утреннее небо, которое мы видели, когда деревья расступались. Идущий вслед за мною Дикон завел вполголоса разговор с дикарем, которым шел рядом с ним. Речь у них шла об обмене мушкета, который был у Дикона в Джеймстауне, на дюжину шкурок выдры. Индеец должен был принести шкурки в Паспахег при первой же возможности, а Дикон встретить его там и отдать мушкет, если шкурки придутся ему по вкусу. При этом каждый из собеседников мысленно видел другого мертвым. Один действительно намеревался получить мушкет, но рассчитывал просто взять его в арсенале Джеймстауна; второй же знал, что выдры, которые не погибнут от стрел этого индейца, смогут дожить до глубокой старости. И тем не менее они обсуждали договор со всей серьезностью, оговаривая различные условия, и после того, как сделка была заключена, зашагали дальше в молчании, свидетельствующем об их полном согласии.
Солнце между тем поднималось все выше и выше, золотя зеленую дымку распускающихся весенних листочков, окрашивая в сочный ярко-алый цвет красные ветки и почки североамериканских кленов, бросая на кроны сосен копья света, которые, достигая далекой темной земли, разбивались на множество лучей. Оно светило нам час; затем набежали тучи и скрыли его. Лес потемнел, завывая, подул ветер. Молодые деревца склонялись перед ним, взрослые и крепкие скрипели ветвями, старые со скрежетом и грохотом валились. Вскорости полил дождь, и косые серебряные струи пронзили лес с шумом, похожим на гром шагов наступающей армии; затем начался град – потоки ледяных комков, ранящих и прибивающих к земле едва раскрывшуюся нежную зелень. Ветер подхватил все эти многоголосые звуки: крики испуганных птиц, скрип деревьев, треск ломающихся ветвей, грохот падающих на землю исполинов, стук дождя и града – и, собрав их все в один, превратил лес в подобие огромной морской раковины, которую прижимаешь к уху.
Поблизости не было никакого укрытия; покуда мы могли противостоять граду, мы с трудом шли вперед, наклонив головы, чтобы ветер не бил нам в лицо; но в конце концов ярость бури настолько усилилась, что нам пришлось упасть на землю в заросли папоротника,
где нависающий над рекою берег немного защищал нас от ветра. Могучий дуб, качающийся и стонущий над нашими головами, в любую минуту мог рухнуть и раздавить нас как яичную скорлупу; но такая же участь могла постичь нас, если бы мы и продолжали путь. Ветер гнал мимо нас обломанные сухие сучья. Они причудливыми тенями уносились прочь, становилось все темнее и темнее, а воздух был холоден, как в могиле.
Трое наших провожатых-индейцев вжались лицами в землю; об опасности с нашей стороны они и не помышляли, в их мыслях царил Оуки, вызвавший, по их мнению, и беспощадный град, и громыхавшие над лесом первые раскаты весеннего грома. Внезапно Дикон приподнялся, опираясь на локоть, и взглянул на меня. Не успели наши взгляды встретиться, как он сунул руку за пазуху. Почуяв это движение, ближайший к нему дикарь поднял голову от земли, частью которой ему вскорости предстояло стать; но если он и увидел нож Дикона, то слишком поздно. Клинок, вонзенный в плоть со всей силой отчаяния, достиг цели; и когда он вышел из своих кровавых ножен, у каждого из нас остался лишь один противник.
В то же мгновение, когда Дикон занес свой нож, я кинулся на индейца, лежавшего рядом со мною. Времени, чтобы соблюсти хорошие манеры, не было: будь у меня такая возможность, я поразил бы его в спину, пока он ничего не подозревал; но, почуяв что-то неладное, он перевернулся как раз вовремя, чтобы отвести мою руку, держащую нож, и схватиться со мною. Он был очень силен, и его голое, мокрое от дождя тело выскользнуло из моего захвата как змея. Мы катались, сцепившись, по пропитанному водой мху, по сгнившим прошлогодним листьям и холодной черной земле; град ослеплял нас, а ветер выл, словно легион демонов. Он старался добраться до ножа, заткнутого за пояс, а я стремился помешать ему и вонзить в него свой нож.
Наконец я всадил нож в его тело, и его кровь обагрила мою кисть и запястье. Его стискивавшие мою руку пальцы разжались, голова запрокинулась. Стекленеющие глаза на миг уставились в мои глаза, затем он смежил веки, навсегда сокрыв свою неутолимую ненависть Когда я, шатаясь, встал и повернулся, то обнаружил, что Дикон уже покончил с третьим индейцем.
Мгновение мы стояли под градом и ветром, глядя на лежащих у наших ног мертвецов. Затем, не говоря ни слова, продолжили путь сквозь хлещущие ветки, атакующий нас частый град и толкающий назад сильный встречный ветер. Дойдя до узкого ручейка, мы опустились на колени и вымыли руки.
Град перестал, но дождь и ветер не прекращались все утро. Мы продвигались настолько быстро, насколько позволяли нам раскисшая земля и нестихающая буря, но этого было мало: там, где надо было пройти три мили, мы проходили одну. Дыхания на разговоры не оставалось; мысли о будущем также были для нас непосильным бременем; достаточно было и того, что мы, спотыкаясь, упрямо брели вперед сквозь сумрак бури, с сознанием, столь же серым и пустым, как и затуманенная дождем даль.
В полдень тучи рассеялись, и уже час спустя солнце снова светило с безоблачных небес, и под его лучами лесные дали опять были чисты и прозрачны, и ничто не двигалось вокруг, кроме боязливых лесных обитателей, которым было все равно, кто владеет этой землей: белые или краснокожие.
Мы с Диконом торопливо шагали бок о бок, не разговаривая, глядя в оба и держа ухо востро, напрягая все силы, чтобы дойти до цели – и дойти вовремя, невзирая ни на какие препятствия. Это был всего лишь еще один форсированный марш: в свое время мы совершили много таких маршей, каждый из которых изобиловал опасностями, и все же дожили до этих дней, чтобы поведать о них.
У нас было слишком мало времени, чтобы по примеру индейцев маскировать свои следы, но дойдя до широкого ручья, мы ступили в холодную быструю воду и некоторое время продолжали идти по ней. Оба берега ручья густо поросли ивняком. Он был уже покрыт распустившейся листвой и с каждой стороны образовывал непроницаемые для взора зеленые арки шириною примерно в ярд. Вскоре русло ручья резко отклонилось в сторону, и мы повернули вместе с ним. Через десять ярдов заросли ивняка внезапно закончились, крутые низкие берега травянистыми уступами спустились к воде, и ручей, расширившись, превратился в спокойное прозрачное озерцо, такое же голубое, как и небо над нашими головами. На травянистом берегу и на мелководье стояло стадо оленей: голов пятнадцать – двадцать. Мы подошли к ним беззвучно; к тому же ветер дул в нашу сторону и нас закрывали от них густые заросли ивы. Наше приближение ничуть не потревожило животных, и несколько мгновений мы с Диконом стояли, наблюдая, собираясь бросить в их сторону камешек или ветку, чтобы вспугнуть их и освободить дорогу. Мы все еще стояли неподвижно, глядя на них, когда вожак вдруг вскинул голову, прыгнул вперед и пулей бросился в чащу на противоположном берегу. Стадо последовало за вожаком. Мгновение – и от них остались лишь истоптанная трава и взбаламученная вода; ничто более не свидетельствовало о том, что здесь побывали живые существа.
– Ну и что бы это значило? – пробормотал Дикон. – Сдается мне, нам пока лучше держаться подальше от открытых мест.
Вместо ответа я развел в стороны заросли ивы и, спрятавшись под ними, плотно прижался к берегу и сделал знак Дикону последовать за мной. Дикон подчинился, и тотчас же сплетение золотисто-зеленых ветвей закрыло от любопытных взглядов все: и нас, и черную воду, и осыпающийся берег. Из-под этого зеленого полога мы могли наблюдать и озерцо, и траву на берегу, не опасаясь, что нас кто-либо заметит.
Из тени деревьев на зеленую лужайку вышел индеец, за ним второй, третий, четвертый – один за другим они выходили из сумрака леса на солнечный свет, покуда мы не насчитали более двух десятков. Они шли, не останавливаясь ни на миг, одного-единственного взгляда хватило им, чтобы определить, отчего трава истоптана, а вода помутнела.
Когда они пересекли ручей, один из них нагнулся, чтобы зачерпнуть пригоршней воду и напиться, но ни один не сказал ни слова и не произвел ни малейшего шума. Все они были выкрашены в черный цвет; у некоторых на лице и груди виднелись полосы желтой краски. На головах у них красовались высокие причудливые уборы, их кожаные чулки и мокасины были украшены бахромой из скальпов; их начищенные томагавки блестели на солнце, а колчаны были до отказа полны стрел.
Один за другим они беззвучно поднялись по берегу ручья и исчезли в густом лесу. Мы стояли и ждали, пока они удалятся в самую чащу, и лишь затем осторожно вылезли из-под ивняка и двинулись дальше.
– Это были ютенанды, – сказал я тихо, когда мы разговаривали друг с другом, то говорили только вполголоса, – и они пошли на юг.
– Слава богу, что они не обратили внимания на наши следы, – ответил Дикон.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, а перейдя через ручей, опять пошли на юг. День все тянулся, а мы безостановочно все шли и шли. Солнце сменялось тенью, дул холодный ветер, на пути попадались то сосновые рощи, то поляны, где мы переходили с шага на бег, то чаща, то сплетение безлистных лиан, то болота и густые заросли подлеска, сквозь которые мы продирались так медленно, что от промедления сердце обливалось кровью, то ручьи и упавшие деревья, а мы все шли и шли, спеша изо всех сил, покуда не зашло солнце и на землю не опустились сумерки.
– Мы нынче не обедали, – прервал молчание Дикон, – но если будем идти с такой же скоростью, что и сейчас, и не встретим других индейских отрядов или не наткнемся на индейскую деревушку, и если ночью нам не придется отбиваться от волков, то завтра мы сможем отобедать с губернатором. А это еще что?
«Это» было мушкетным выстрелом, и пуля на излете попала в мою ногу выше колена, оставив синяк под кожей сапога.
Мы резко повернули и посмотрели туда, где должен был находиться стрелок. Но не увидели ничего. Даль заволокли сумерки, к тому же там темнели заросли и поваленные ветром деревья. Ни один смертный не смог бы определить, где находится засада, из которой был произведен этот выстрел, и сколько индейцев: один или двадцать – лежали по другую сторону упавших стволов, или таились за деревьями, или в зарослях подлеска.
– Пуля была уже на излете, – заметил я, – так что лучше нам опять перейти на бег.
– Там дальше сосны, и бежать будет легко, – ответил Дикон. – Вот уж никогда бы не подумал, что настанет день, когда мне придется спасаться бегством от индейцев!
Не говоря больше ни слова, мы бросились бежать. Если мы сможем увеличить расстояние между собою и индейским стрелком, если мы даже сохраним нынешнее расстояние между нами до того, как настанет ночь, все, может быть, обойдется. Еще немного – и даже индейцу придется стрелять наугад; более того, возможно, на нашем пути попадется ручей, и мы сможем сбить его со следа. Земля под нашими ногами была гладкой – слишком гладкой и скользкой из-за сосновых иголок; сами же стволы сосен стояли перед нами мрачными коричневыми рядами, и мы бежали между ними, ступая легко и стараясь беречь силы. Время от времени один из нас оглядывался назад, но каждый раз мы видели только сосны и сгущающийся сумрак. Надежда в нас все еще крепла, когда впереди в землю впилась еще одна пуля.
Дикон тихо выругался.
– Она вошла глубоко, – пробормотал он. – Ночь все никак не наступит.
Минуту спустя, оглянувшись на бегу, я наконец заметил нашего преследователя. Я видел его смутно – как еще одну тень, более темную, чем остальные, где-то в глубине аркады из сосен позади нас. Там был всего один человек – высокий воин, то ли отбившийся от отряда, то ли выбравший для себя свою собственную военную тропу. Мушкет, из которого он стрелял, какой-то глупец-англичанин продал ему, как Исав продал Иакову свое право первородства за чечевичную похлебку[136].
Теперь мы бежали что есть сил, спасая как собственные жизни, так и жизни многих других. Впереди сосновый бор шел под уклон и упирался в густые заросли подлеска, за которым виднелась линия яворов – верный признак того, что там есть вода. Если мы добежим до этих зарослей, их тесные объятия укроют нас, а потом нам помогут ночь и ручей.
Прогремел еще один выстрел, и Дикон слегка пошатнулся.
– Господи Боже, ты не ранен? – закричал я.
– Пуля только оцарапала мне руку, – задыхаясь, проговорил он. – Все в порядке. А вот и заросли!
Мы вломились в чащу, не обращая ни малейшего внимания на острые ветки, до крови раздиравшие наши лица и руки. Эти ветки сплели над нашими головами густой полог: только это и было важно, и сквозь малый промежуток в нем мы наконец увидели крупную яркую звезду. Заросли простирались на много ярдов. Когда позади осталось ярдов тридцать, мы сели на корточки и принялись ждать. Если наш враг последует за нами, то сделает это, сильно рискуя жизнью, ибо ночью в такой чащобе он сможет рассчитывать только на свой нож.
Между тем одна за другой загорались звезды; вскоре они густо усыпали все небо. Было очень тихо, и ни одно живое существо не смогло бы войти в эти заросли беззвучно. Мы ждали, казалось, целую вечность; затем встали, ломая кустарник, подошли к яворам – и увидели, что под ними и впрямь течет медленный узкий ручеек.
Какое-то время мы шли вниз по течению, бредя по колено в воде, потом опять ступили на сухую землю. После того как мы забрались в заросли, мы более не видели и не слышали ничего подозрительного, из чего сделали вывод, что темнокожему воину надоело гоняться за нами и он ушел, чтобы встретиться со своими товарищами, тем более что через два солнца его ждала куда более крупная и верная пожива. Одно было несомненно: больше мы его не видели.
Ручей тек на юг, и мы торопливо шли по его берегу под сенью огромных деревьев и под пологом сверкающих сквозь ветви звезд. Было холодно и безветренно, и откуда-то издалека доносился вой охотящихся волков. Что до меня, то я не чувствовал ни малейшей усталости. Все мои чувства были обострены; ноги ступали легко; студеный воздух возбуждал меня как вино; а низко в небе на юге сияла и манила золотистая звезда. Теперь
расстояние между мною и моей женой было уже невелико, и мысленно я видел, как она стоит под этой звездой и держит в руке маленький лиловый цветок.
Внезапно ручей сделал поворот, и деревья скрыли от меня мою звезду. И тут до меня дошло, что Дикон больше не идет рядом со мною, что он немного отстал.
– Неужели ты так притомился? – воскликнул я. – А ну-ка прибавь шагу.
Он выпрямился и снова широко зашагал рядом со мною.
– Не знаю, что нашло на меня на минутку, – сказал он. – Что-то волки слишком громко воют нынче ночью. Надеюсь, они останутся на том берегу ручья.
Ярдов через пятьдесят ручей повернул на запад, мы отошли от него и очутились на прогалине со скудной порослью; под ногами у нас был голый песок, а над головами в западной части небес блестел месяц. Дикон опять отстал, и вскоре я услышал, как он застонал в темноте.
Я резко повернулся.
– Дикон! – закричал я. – Что с тобой?
Я бросился к нему, но еще не успел добежать, как он рухнул на колени. Когда я положил руку ему на плечо и еще раз спросил, что с ним стряслось, он поначалу попытался рассмеяться, потом выругаться и, наконец, опять застонал.
– Пуля и впрямь оцарапала мне руку, – проговорил он. – Но потом вошла в бок. Я просто полежу здесь немного и умру, но прежде пожелаю вам удачи там, в Джеймстауне. Когда эти краснокожие дьяволы нападут на город, и вы откроете по ним огонь, назовите одну из ваших пуль моим именем.
Глава XXXV
В которой я прихожу в дом губернатора
Я уложил его на землю и, разрезав его камзол и рубашку, наконец увидел рану и понял, что вскорости ему и вправду предстояло пуститься в путь – в последний путь.
– Все кружится, – пробормотал он, – и звезды падают с неба чаще, чем вчерашний град. Идите, сэр, а я останусь – я и волки.
Я взял его на руки и понес обратно на берег ручья, потому что знал, что перед смертью ему захочется пить. Сам я был без шляпы, он же вышел из тюрьмы в шапке. Я наполнил ее водой и дал ему попить, потом промыл рану и сделал все, что было в моих силах, чтобы остановить кровотечение. Он все поворачивался с боку на бок, метался и в скором времени начал бредить. Сначала он говорил о табаке на полях в Уэйноке, потом заговорил о прошлом: о давних бивачных кострах, ночных маршах и ожесточенных стычках, об опасностях, подстерегавших нас и на суше и на море; потом об игре в кости, и вине, и женщинах. Один раз он закричал, что Дэйл велел привязать его к колесу и что у него теперь раздроблены руки и ноги, и лес отвечал на его крики гулким эхом. Один Бог знает, почему в чутко спящем лесу никто их не услышал, а если услышал, то не обратил внимания.
Месяц скрылся за лесом, и стало очень холодно. Размышлять о том, как черны окружающие нас тени, и о том, какие недруги могут потихоньку подкрасться к нам во мраке, было бессмысленно. Не знаю, о чем я думал той ночью, и думал ли вообще. В перерывах между походами за водой, когда Дикон просил пить, я сидел рядом с ним, умирающим, держа руку на его груди, потому что так он меньше кричал и метался. Время от времени я разговаривал с ним, но он не отвечал.
Еще несколько часов назад мы слышали, как воют волки, и знали, что где-то поблизости бродит голодная стая. Когда луна зашла, их вой прекратился, и я решил, что они либо прикончили оленя, за которым охотились, либо, по-прежнему голодные, ушли так далеко, что их заунывные завывания более не доносились до нашего слуха. Но внезапно вой послышался снова, вначале далекий и тихий, затем все ближе, все слышней. Вечером нас с волками разделял ручей, но теперь они переплыли его и быстро приближались к нам.
Вся земля вокруг нас была усыпана сухими ветками, а невдалеке рос низкий ломкий кустарник. Я собрал хворост с земли и наломал кустов; затем бросил в осторожно подступающие к нам темные фигуры большой крючковатый сук и одновременно закричал, а потом начал угрожающе размахивать руками. Они повернулись и убежали, но скоро воротились. Опять я отпугнул их от нас, и опять они вернулись. У меня были кремень, огниво и трутница; после того как я отпугнул их от нас в третий раз и они отошли назад лишь немного, я зажег сосновую щепку и поджег ею всю собранную мной кучу хвороста; затем подтащил Дикона к костру и сел подле него, более не боясь волков, но в абсолютной уверенности, что в самом скором времени к нам пожалуют другие, менее трусливые враги. Хвороста у меня было предостаточно, и когда дрова в костре начинали прогорать, а голодные глаза мерцали все ближе и ближе, я подбрасывал в огонь новые охапки хвороста, пламя взлетало выше, и волки снова растворялись в ночи.
Враги на двух ногах к нам так и не пришли. Пламя костра пылало и ревело, а лежавший в его розовом свете человек продолжал бредить, время от времени выкрикивая что-то во весь голос. Но в эту ночь ни свет, ни громкий голос не привлекли ни одного дикаря, чтобы потушить огонь и заставить человека замолчать навек.
Проходил час за часом, и время близилось к полуночи, когда Дикон перестал метаться и кричать и впал в оцепенение. Я знал: теперь конец уже близок. Волки наконец ушли, и мой костер постепенно догорал. Дикон больше не нуждался в прикосновении моей руки к его груди, и я отошел к ручью, сполоснул лицо и руки и ничком лег на берег. Однако вскоре скорбный плеск воды показался мне непереносимым, я встал и возвратился к костру и к человеку, которого – Бог свидетель – я любил как брата.
Он был в сознании. Он был бледен и холоден и стоял уже на краю могилы, но когда я опустился подле него на колени, в его глазах зажегся огонек, а на устах заиграла улыбка.
– Так вы не ушли? – чуть слышно проговорил он.
– Нет, – ответил я, – не ушел.
Несколько минут он лежал с закрытыми глазами, когда он снова открыл их и взглянул мне в лицо, в их глубине были немой вопрос и невысказанная просьба. Я склонился над ним и спросил, чего он хочет.
– Вы знаете, чего я хочу, – прошептал он. – Если можете... мне не хотелось бы умереть... без этого.
– И это все? – спросил я. – Не тревожься, я простил тебя давным-давно.
– Я хотел убить вас. Я был страшно зол, потому что вы побили меня на глазах у госпожи и потому что я предал ваше доверие. Если бы вы не перехватили тогда мою руку, я стал бы вашим убийцей.
Он говорил, делая большие паузы между словами, а на лбу у него выступил смертный пот.
– Прошу тебя, Дикон, забудь об этом. В случившемся есть и моя вина. И вообще я уже забыл ту ночь ради других ночей – ради других ночей и дней, Дикон.
Он улыбнулся, но по его лицу было видно, что ему не терпится еще что-то сказать.
– Вы сказали тогда, что никогда меня больше не ударите и что отныне я не ваш солдат, а вы не мой капитан, и вы отдали мне мою свободу... на том листке, который я разорвал. – Он говорил, задыхаясь и неотрывно глядя мне в глаза. – Через несколько минут меня не станет. И если бы я мог уйти, все еще будучи вашим солдатом, и смог бы сказать Господу нашему Иисусу Христу, что мой земной господин простил меня и принял меня обратно на службу, то это было бы, как будто вы протянули мне руку, чтобы вывести из тьмы на свет. Ведь я всю жизнь накоплял вокруг себя тьму – всю жизнь до последнего дня.
Я склонился к нему еще ниже, взял его руку в свою и произнес:
– Дикон, мой солдат.
Лицо его просветлело, и он слабо сжал мою ладонь. Заведя руку ему за спину, я слегка приподнял его, чтобы ему легче было встретить смерть. Теперь он улыбался, но ум его был явно не вполне ясен.
– Вы помните, сэр, – проговорил он, – как сильно и сладостно пахли сосны в тот первый день, когда мы нашли Виргинию много лет назад?
– Да, Дикон, – отвечал я. – Еще до того, как мы увидели эту землю, до нас донесся ее аромат.
– Я чувствую его сейчас, – продолжал он, – и благоухание цветущих лиан, и майских цветов. А помните ли вы, сэр, наш свист, и смех, и звук падения срубленных деревьев, то веселое время, когда Смит вдруг превратил всех наших расфуфыренных джентльменов в лесорубов?
– Да, Дикон, – отвечал я. – И плеск воды, которую наливали в рукав каждому, кого ловили на бранном слове.
Он рассмеялся, как малое дитя.
– Хорошо, что я не джентльмен, и мне не пришлось валить деревья, не то я был бы таким же мокрым... И Покахонтас, такая милая девушка... и небо, такое синее... и как мы радовались, когда в гавань зашли «Терпение» и «Избавление».
Он затих, и где-то минуту я думал, что он умер, но он был сильный человек и трудно расставался с жизнью. Когда его глаза снова открылись, он больше не узнавал меня. Ему казалось, что он в какой-то таверне, и он бил рукой по земле, как по столу, и звал трактирщика.
Вокруг него была только тихая темная ночь, но ему чудилось, будто с ним за столом сидят люди, пьют, играют в кости, бранятся и рассказывают фантастические истории. Несколько минут он громко и бессвязно ругал качество напитка, который ему подали, и жаловался на свое невезение в игре в кости, потом начал рассказывать историю. По мере того как он говорил, рассудок его слегка прояснился, а речь стала четкой и связной. Казалось, что говорит тень прежнего Дикона.
– И ты говоришь, что это был великий подвиг, Уильям Хоуст? – вопросил он. – Я могу рассказать вам, господа, правдивую историю, стоящую двух подобных небылиц. Эй, Робин, налей-ка еще эля! И двигайся пошустрее, не тоя моя кружка и твое ухо разом воскликнут: «Какая встреча!» Это случилось между Ипром и Куртрэ почти пятнадцать лет назад. Там были поля, где ничего не сеяли, потому что они были вспаханы подковами боевых коней, и канавы, куда сбрасывали трупы, и огромные унылые болота, и дороги, больше похожие на топь. И там был большой старый полуразрушенный дом, вокруг которого под дождем в тумане качались тополя. Тот дом тогда занял отряд из англичан и голландцев, за которым гнались две сотни испанцев. Они осаждали его весь день – кругом были дым, и пламя, и гром пушек, и когда настал вечер, мы, англичане и голландцы, думали, что через час нам всем придет каюк.
Он на мгновение замолчал и поднял руку, словно поднося кружку к губам. Глаза его блестели, голос был тверд. Воспоминание о том давнем дне и смертельной битве подействовало на него как вино.
– Среди нас был один, – продолжал он, – то был наш капитан, и именно о нем будет мой рассказ. Робин, трактирщик, не неси больше эля, тащи добрый глинтвейн! Тут холодно, за окном темнеет, к тому же я собираюсь выпить за одного храбреца...
И со своим прежним дерзким смехом в глазах он вдруг приподнялся – и в этот миг он был так же силен, как я, державший его.
– Выпейте за этого англичанина, все выпейте! – вскричал он. – И не дрянного эля, а доброго хереса! Я плачу. За него, ребята! За моего капитана!
Так, поднеся руку к губам и не досказав свою историю, он обвис на моих руках. Я обнимал его, пока не закончилась короткая агония, потом опустил его тело наземь.
Наверное, было что-то около часа ночи. Какое-то время я сидел подле него, уронив голову на руки. Затем распрямил его ноги, скрестил руки на груди, поцеловал Дикона в лоб и оставил его мертвое тело лежать в лесу.
Идти сквозь кромешную тьму ночного леса было нелегко. Один раз меня чуть не засосала обширная трясина, потом я свалился в какую-то яму и недолгое время думал, что сломал ногу. Ночь стояла очень темная, и несколько раз, когда звезды были не видны, я сбивался с пути и отклонялся то вправо, то влево, либо даже шел назад. Я слышал вой волков, но близко ко мне они не подходили. За несколько минут до рассвета я спрятался за упавшим деревом и наблюдал из-за своего укрытия, как мимо меня, словно вереница ночных теней, гуськом проследовал отряд дикарей.
