Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава 11

Два или три раза в год Эгнис сзывала к себе на чай деревенских ребятишек. Как-то еще давно, разговорившись под рождество с детьми, она спросила, идут ли они куда-нибудь на елку. Выяснилось, что нет, что никто из них в гостях никогда не был, и она тут же решила пригласить их к себе.

Летом она обычно собирала детей в последнюю субботу перед концом школьных каникул. В погожий день, вроде того, что выдался на этот раз, Уиф расставлял перед коттеджами дощатые столы, взятые ради этого случая в Женском клубе. Столы выстраивались в длинный ряд почти до самых дверей эдвиновского коттеджа. Сложнее было всех рассадить – тут уж приходилось обирать коттеджи миссис Джексон, Эдвина и Эгнис до последней табуретки; кроме того, несколько стульев всегда можно было взять у мистера Лоу. Мистер Лоу неизменно присылал Эгнис еще и кварту густых сливок и целую корзину малины по случаю празднества. А чаи эти действительно стали для детей празднеством. Без особой суеты Эгнис сумела сделать из этих сборищ Торжественное событие, где царило подобающее случаю приподнятое настроение, однако совершенно отсутствовали скованность и скука, присущие иным торжествам, – и все потому, что цель ее была весьма проста: получше накормить ребят.

Эдвин обычно помогал утром с приготовлениями: накрывал столы, подметал дорожку, покорно исполнял любой каприз Дженис, которая то желала организовать поиски клада, местонахождение которого отмечалось воткнутым в землю колышком и который надо было выкапывать шестипенсовой монеткой, то требовала поставить бадью с водой, чтобы выуживать из нее яблоки, то… да мало ли какие забавы, памятные с детства, взбредали ей в голову. Тот же Эдвин поставлял прохладительные напитки – вишневый и абрикосовый сок, которые так любят мальчики, оранжад и лимонад, которые предпочитают девочки, но всегда перед появлением первых гостей он исчезал под каким-нибудь предлогом из дому.

Миссис Джексон, чье раздражение возрастало по мере приближения знаменательного дня, заранее недовольная шумом, роптавшая, что все это одни претензии и вообще никому не нужно, в пятницу вечером вдруг кидалась в самую гущу приготовлений, начинала помогать Эгнис печь пироги и кексы и чуть ли не оттирала ее в сторону; с этого момента миссис Джексон всей душой участвовала в надвигающемся приеме и хлопотала с каким-то, можно сказать, мстительным рвением. А с приходом детей ей доставалась весьма существенная роль общего врага – зная заранее, что может вызвать ее гнев, они с удовольствием поддразнивали ее, а затем с хохотом увертывались от тумаков.

Уиф и Дженис относились к приему совершенно одинаково. Жертвовали для него днем и вносили сколько могли выдумки в незатейливый замысел Эгнис. Многие мальчики влюблялись в Дженис, и многие девочки с удовольствием помогали Уифу строить клетку для кроликов или чинить велосипед.

Из окошка спальной Ричард видел, как по двое и по трое приходили дети, как мялись на дорожке: волосенки тщательно расчесаны, личики свежевымыты, носки, упорно спадающие, с не меньшим упорством подтягиваются, плиссированные юбочки открывают худенькие колени, и белый бант на макушке свисает на сторону. Из-за угла высовывается чья-то головенка, ноги в нерешительности переминаются, смущенное хихиканье, шаг назад, камушек, брошенный через изгородь, и, наконец, подпихнутый сзади гость появлялся на сцене и сразу же цепенел при виде уставленного яствами стола. Его подзывали, ласково уговаривали, и он начинал протискиваться за стол, где усаживался чинно, лишь изредка подталкивая локтем соседа и болтая ногами – в ожидании.

Начиналось с того, что Эгнис выносила чайник, при виде которого все замирали с разинутыми ртами. Это был громадный электрический чайник Женского клуба, несчетное количество раз прослушавший на своем веку знаменитый «Иерусалим». Каждый получал чашку чаю и какой-нибудь прохладительный напиток, и это сразу делало церемонию будничной и потому нестрашной ведь действительно самое время пить чай, и одновременно праздничной – потому что не в чае же было дело.

Вся эта картина – дети на фоне каменных коттеджей и пышных садов, еще благоухающих, но уже тронутых увяданием, рассевшиеся как участники маленькой конференции на единственном одушевленном клочке земли на много миль вокруг, детский щебет и возня, заглушающие все звуки, парализующие деятельность взрослых, – представилась Ричарду до того приторно пасторальной, что он почувствовал, как начинает – скорее всего, из духа противоречия – раздражаться. Посещение Дэвида вывело его из равновесии, и сейчас, глядя на себя со стороны, он думал, что просто-напросто чудит; и опять он думал, что не так уж важно, поступаешь ты хорошо или плохо, даешь людям или берешь от них, – существует какая-то высшая, недоступная нашему пониманию сила, которая все равно за вас все решит.

Наблюдая за детьми, он думал, что слишком уж легко впадает в отчаяние, тем не менее справиться с собой он не мог; думал, что нервное потрясение, перенесенное им несколько месяцев назад, объясняется простой распущенностью, но никуда не денешься – все было; думал, что жизнь, которую он ведет сейчас, неестественна – и тем не менее только такая жизнь не внушала ему отвращения. И еще он думал, что он – неудачник, однако, что из этого следует, решить тоже не мог. Он наблюдал Эгнис, простоту, с какой она держалась. Паулу вынесли на солнышко; колыбелька ее стояла в стороне от длинного стола, и девочки с разрешения по очереди заглядывали в нее, тогда как большинство мальчиков обходили ее стороной, словно это была фугасная бомба. Эгнис приглядывала за ребенком, смотрела, чтобы пирожные и булочки не залеживались на тарелках, оттирала заляпанные платья, утирала грязные носы – ей нечего искупать, думал он. Все в ней было последовательно – она оставалась естественна, верна себе; рядом с ней он чувствовал себя сухарем, иссушенным своими бесплодными сомнениями, ложью, тайнами. Что нужно сделать, чтобы достичь такого вот душевного равновесия?

Дженис. За ней он наблюдал не отрываясь. Ему хотелось вновь почувствовать откровенное желание – такое, как охватило его тогда ночью. Но сейчас, весь еще во власти трескучих слов Дэвида, еще не совладав с настроением, созданным им, он мог только следить за ней глазами, отмечать, что она немного кокетничает с мальчишками и держится подальше от колыбельки, улыбаться, видя, как она принимает на себя грозные взгляды миссис Джексон, любоваться ее рыжеватыми волосами, пронизанными солнечным светом, а затем возвращался к столу и упирался взглядом в статью, которую собирался отослать в понедельник утром. Он вспомнил, как храбро прикатил сюда, с отвращением подумал о собственной безвольности и ушел из дому через заднюю калитку, выкинув из мыслей картину, которую наблюдал.

Эгнис еще с утра чувствовала себя совсем разбитой, и только неподдельная радость детей поддерживала ее. Когда дети разошлись, она, продолжая двигаться по инерции, еще нашла в себе силы перемыть посуду, присмотреть, чтобы Уиф убрал все перед домом, привести в порядок кухню, служившую командным пунктом, но, когда она наконец занялась приготовлением еды для ребенка, у нее вдруг закружилась голова, она опрокинула кастрюльку и потеряла сознание. Миссис Джексон и Уиф отнесли ее наверх, где она немедленно пришла в себя и категорически отвергла предложение вызвать врача. Она сейчас отойдет. Все, что ей нужно, – это выспаться.

Уиф спустился вниз и уселся в кухне – ему не хотелось уходить из дому, он не решался даже пойти к себе в сарайчик, отвести там душу. Дженис накормила Паулу, уложила ее спать и приготовила ему поужинать.

– Первый раз в жизни вижу, чтобы она так скапустилась, – сказал Уиф. – Никогда прежде с ней такого не было.

– Перестаралась она. Всю ночь пекла. Устала, вот и все. Слишком много на себя берет.

– Ага! Да еще кое-что ей навязывают, – ответил он.

Дженис сдержалась, но, поскольку обвинения то и дело вклинивались в их прерывающийся зевками разговор, она решила расставить все точки. Ее не удержало то, что мать лежит в постели, что отец настроен к ней враждебно, – именно в такие минуты она испытывала потребность высказаться до конца и заявить о своих намерениях.

– Я подумываю, – начала она, – осенью вернуться в Каркастер.

– В колледж?

– Да. Мне сказали, что я могу вернуться, когда захочу. – Она заговорила быстро и сбивчиво: – Мне восстановят стипендию и все там. Так вот, я думала, что, если бы мне найти вечернюю секретарскую работу, я б зарабатывала достаточно, чтобы мама могла нанять какую-нибудь девушку смотреть за ребенком. Я думаю, это нетрудно будет сделать. Уверена, что кто-нибудь из выводка миссис Паттен согласится. Айрис только что кончила школу и пока что сидит без места. – Она помолчала. – К тому же она любит детей. Она у них всех остальных вынянчила; маме будет облегченье…

– Не понимаю я тебя, Дженис. Перестал понимать. Выходит, ты считаешь, что твоя мать согласится взять в дом кого-то смотреть за ребенком? То есть не в том дело, нужно ей это или нет, но неужели ты думаешь, что она согласится? А? То есть, выходит, ты вовсе ее не знаешь, если тебе даже мысль такая в голову могла прийти. Не понимаю я тебя, совсем не понимаю – видно, так оно и должно быть с этим твоим колледжем и вообще… но только и ты совсем перестала понимать нас. Неужели ты такой простой вещи в ум взять не можешь? А? Я на тебя не сержусь, вовсе нет, но как ты могла додуматься даже предлагать такое, когда сама знаешь, не можешь не знать, что это невозможно? Кончится это тем, что ты мать вконец расстроишь – то есть, я хочу сказать, неужели ты этого не понимаешь?

– Не вижу, почему это должно ее расстроить.

Уиф пожал плечами и уткнулся в газету. Он не представлял, как к ней подойти, все, что бы он ни сказал, грозило только ссорой и обидами.

– Но чего ты от меня хочешь? – не унималась Дженис. – Нет! Ты не прячься за газетой. Что, по-твоему, я должна делать? Оставаться здесь и жить на твоем иждивении? Постепенно взять на себя заботы о Пауле, потому что мама все больше устает? Этого ты хочешь? Или выйти замуж за Эдвина? Приискать себе кого-нибудь еще, ходить для этого на танцы – вдруг да кто-нибудь клюнет? Ты этого хочешь? Я не могу, папа! Я просто пропаду здесь. Мне здесь нечего делать. Сколько раз мне нужно повторять это… и выслушивать, как ты соглашаешься и делаешь вид, что понимаешь меня, а потом… все сначала… Ничего ты не понимаешь. Ничего! Ну? Что, по-твоему, я должна делать?

– Сказать тебе правду, я больше думаю о том, что будет делать твоя мать. Ты можешь за себя постоять. А она нет. Я сейчас о ней пекусь.

– Звучит довольно обидно.

– Нет, Дженис. Ты же не позволяешь мне печься о тебе, – задумчиво сказал Уиф. – Как я могу печься, если не знаю, в чем твоя беда. То есть знаю, конечно, знаю, что ты хочешь уехать… все это так, но то, как ты хочешь сделать это… как это у тебя получается… Тут я просто слов не нахожу, Дженис, и как же я могу беспокоиться о тебе, то есть я хочу сказать, помочь тебе – беспокоиться-то я, конечно, буду, хотя что толку, – так вот, как могу я помочь тебе, если слушаю я тебя и вижу, что не знаешь ты нас и никогда не знала?

– Как это я не знаю вас – конечно, знаю! Но это еще не дает тебе права говорить: «Мы не изменились, и, значит, ничего изменить нельзя». Кое-что изменилось. Появился ребенок. А теперь я хочу уехать. Это мое желание тоже не изменилось. Я должна зарабатывать этому ребенку на хлеб – что бы я там ни говорила маме, – поэтому я должна что-то изменить. Все, о чем я прошу, – это чтобы ты подумал, как это сделать? Только и всего.

– Но неужели ты не понимаешь не можем мы ничего решать, когда ты относишься к этому ребенку, как… я просто не знаю, никогда мне не приходилось видеть ничего подобного. То есть это просто… нет, я не понимаю.

– Так попытайся понять, для разнообразия. «Не понимаю!» Это не разговор. Так мы никогда с места не сдвинемся. Я сказала тебе, я говорила, говорила, говорила, что не хочу этого ребенка! И в этом я не изменилась – это-то ты можешь понять?

– Немножко ты все же изменилась, может, и еще изменишься.

– Ну нет. Ты прекрасно знаешь, почему я согласилась кормить ее и так далее; просто не хочу, чтобы мама падала в обморок каждые пять минут. Только и всего.

– Только ли?

– Да! Да! И нечего делать загадочный вид. Ты великолепно понимаешь, чего я хочу, но увиливаешь, делая вид, будто не понимаешь. Мои намерения ясны. Очень даже ясны. Ничего нового я не придумала. Я хочу вырваться отсюда.

– Сейчас – сию минуту?

– Ах, папа! Знаешь, ведь это шантаж. Да, уж если на то пошло – сию минуту.

– Шантаж? Слово-то какое! Да как у тебя язык поворачивается – ты понимаешь, что ты несешь иногда? – Дженис молчала. – Если ты хочешь знать мое мнение, то… по-моему, тебе следует подождать немного.

– Почему?

– Главным образом из-за твоей матери – или, по-твоему, это опять шантаж? И еще – я прямо тебе скажу, Дженис, хоть тебе, наверное, это и не понравится, – может, пройдет еще немного времени, и настроение у тебя переменится. Мне что-то кажется, что, если бы ты взяла да укатила сейчас, ты, может статься, жалела бы потом об этом всю жизнь.

– Если я не уеду этой осенью, мне придется ждать целый год.

– На твоем месте я б и подождал. Это мой тебе совет.

Она понимала, что ей придется последовать его совету. Радостное возбуждение от мысли, что скоро она снова сможет жить одна, без ребенка, резко упало; на смену ему пришла потерянность. Эгнис. Страх, что надо будет снова встречаться со знакомыми, когда она отнюдь не была уверена, что сумеет с честью выдержать это испытание. Сплошные сучки и задоринки и померкнувшая надежда осуществить безболезненно переход к иной жизни.

Год ожидания. Целый год!

Надо что-то делать, а то она окончательно падет духом.

Дженис пошла наверх и посмотрела в окно на ричардовский коттедж. Она видела Дэвида и Антонию, когда те приезжали к нему, и все трое вызвали у нее чувство зависти. Дэвид напомнил ей Пола.

Она порылась в своих бумагах и вытащила список обязательного чтения, составленный когда-то для нее Полом. Весьма продуманный. История, античная и новейшая; литература классическая и современная; политическая мысль, естественные науки, психология, гуманитарные науки. Обычная мешанина, считающаяся обязательной для людей, претендующих на интеллигентность, произросшая на основе серии «Сто лучших произведений мировой литературы» с добавлением нескольких книг, отвечавших личному вкусу Пола. Не исключено, что он был одним из последних в длинном ряду людей, веривших в возможность расширения кругозора путем сосредоточенного чтения. Как бы там ни было, для Дженис, которой нужно было заполнить чем-то пустой год, этот список представлял нечто существенное: расписание дня, нравственную основу.

«Какая ирония, – подумала она, – рассматривать список, составленный Полом, как нравственную основу своей жизни».

Глава 12

Скалистый холм Баунес стоит у самого Эннердэйльского озера, здесь же кончается шоссе. Отсюда идет лесная тропинка, которая вьется вдоль озера и приводит прямо к топям у его истоков. Холм круто обрывается в озеро, но там и сям из отвесной стены торчат большие каменные плиты, на которых можно поваляться невидимо для посторонних глаз, потому что на озере всегда пусто: Ричард еще ни разу не видел на нем ни одной лодки. Здесь он любил полежать в послеобеденные часы, ожидая, когда солнечные лучи брызнут из-за Скалы рыболовов, поднимавшейся напротив. Тогда озеро, отражая их, начинало сверкать мириадами серебристых блесток, застывших под верхним слоем воды, четких и ясных, как россыпь серебряных бус. Он вспомнил по ассоциации бойцовых петухов на ферме мистера Лоу – исстари прославленных забияк, которых держали теперь на племя, с роскошными хвостами, пунцовыми гребнями, а главное, с золотистыми гривами, ниспадавшими на спину узкими и длинными золотыми шнурами, не уступающими по красоте волосам Дженис. Неожиданная яркость оперения – броские, экзотические краски на фоне ландшафта, окрашенного в незаметно переливающиеся бесконечно нежные сумеречные тона, – напомнила ему живые краски гончарных изделий в описании Эгнис. Так и тут на фоне озера, папоротников и мхов, рядом с камнями, сланцем, порослями утесника и репейника – вдруг этот слепящий холодный блеск серебра.

Водил его смотреть английских бойцовых петухов Уиф – порода называлась «Голден дакуингс». С помощью того же Уифа он узнал и много других до той поры неизвестных ему названий. Потому что, хотя Ричард и вырос в большой деревне, по-настоящему деревни он не знал. Он знал землю и ее запахи, но воспоминания его были связаны всегда с маленькими улочками, с кино, школой – приметами городской жизни.

В саду Уиф показал ему розу «Дороти Перкинс», которую он первый вырастил в Кроссбридже вскоре после первой мировой войны. Как-то вечером он повел Ричарда посмотреть колонию бобров; подойдя с подветренной стороны, они увидели, как на поверхность выбирается целое бобровое семейство. Земля здесь была изрыта сообщающимися между собой норами, выходы из которых были защищены насыпями из нарытой земли. Он повидал черноспинных зайцев, которые скакали вверх по склону Нокмиртона с такой быстротой, что за ними не угналась бы никакая гончая; коршунов, гнездившихся на вершине горы Блэйк; лупины и дикую капусту такой неистовой желтизны, что ей позавидовал бы сам Ван-Гог; ячмень, распушивший усы, как кот; жаворонка, прямо с земли взмывавшего стрелой в небо. Крохи знаний, часто тут же улетучивавшиеся из памяти, ценные не столько сами по себе, сколько благодаря доброте, с какой они сообщались.

Он, кажется, мог бы пролежать здесь всю жизнь. Ни звука, лишь легкий плеск волны, набегающей на камни, серебристое мерцание; может, это распущенные волосы девушки, которая бросилась в озеро, спасаясь от преследования оголодавших гончих, – единственная легенда, связанная с этим озером.

Наконец он поднялся и пошел по тропинке через поля, на которых покачивались освещенные низким солнцем высокие стебли пожелтевших трав. От долгого лежания на камне ноги плохо слушались, и, чтобы разогнать кровь, он прибавил шагу. Вскоре он очутился на сжатом поле, огромная стая ворон копалась там в стерне. Черные кляксы на золотистом ковре. Он лизнул ладони и хлопнул – громко, несколько раз подряд, – и вороны поднялись в воздух и закружили, захлопали крыльями у него над головой, заслоняя небо, расселись на изгороди, снова поднялись при его приближении, перекликаясь, перестраиваясь в им одним понятные боевые порядки. Поднявшись немного по склону, он обернулся. Вороны снова расселись на поле.

Дэвид и правда вытряхнул его из равновесия – сомнений больше быть не могло, отдалиться еще не значило оторваться. Уиф не хуже Дэвида участвовал в современной жизни: он тоже мог включить свет, повернув выключатель, его еженедельная зарплата тоже зависела от того, как шли дела в самых разнообразных отраслях труда; просидев час перед телевизором, он тоже мог видеть войну во Вьетнаме, голодающих в Индии, прибытие в Лондон какого-нибудь премьер-министра, чемпиона мира по пожиранию яиц, оркестр ирландских волынщиков, состязания конькобежцев и телеочерк о творчестве Пикассо. Он тоже подвергался воздействию сил, увеличивавших и подменявших его собственные способности развиваться, реагировать, мыслить. Вернись ко мне прежние обостренные чувства осязания, обоняния и зрения, меня это лишь сбило бы с толку, а не помогло – как оно, собственно, и случилось, думал Ричард. Что мне «зов весенних чащ», когда из-за рева сверхзвуковых самолетов его и не услышишь? Однако существуют пределы. В современной Англии весь груз ее прошлого, ее традиции – словесные, феодальные, индустриальные, сельские, городские, примитивные, изощренные – все сосуществовали, все имели равное право на существование, и дом англичанина был его кельей, только у этой кельи не было стен. Но вот как же дальше уживаться с самим собой, если по всем приметам «видимый мир» и правда «перестал быть реальностью, мир же невидимый перестал быть иллюзией», – решить это можно только в одиночестве. Следовательно, безлюдье этих гор по-прежнему имело ценность, хотя бы чисто риторическую. Уединение он, бесспорно, здесь нашел и с каждым днем убеждался все больше, что был прав, ища его.

«Что же ты будешь иметь с того, что обретешь целиком свою душу, но откажешься от мира?» – спросил Дэвид. Ричард улыбнулся: он все не мог подобрать Дэвиду точного определения и теперь вдруг нашел – «задница»!

Он перевалил через вершину горы и стал спускаться, бросив напоследок взгляд на Эннердэйльское озеро, такое покойное сейчас, словно врезанное в берега, – прозрачный ковер, ковер, раскинутый между горами. Бросил он взгляд и на коттедж, где ему иногда удавалось мельком увидеть Дженис, но ни разу – встретиться с ней лицом к лицу, слышать звук ее голоса, но не говорить с ней.

Она отгородилась от всего – это вне всякого сомнения. В деревне он собрал о ней кое-какие сведения. Узнал, как после перенесенной в детства болезни она начала запоем читать, как ее утомляло все – кроме книг. Как она получала в школе награду за наградой, стипендию за стипендией, завоевала право поступления в Кембридж, но не пошла туда, предпочтя ему более современный колледж в Каркастере, потому что – как она якобы кому-то объяснила – там-то уж она, наверное, сможет жить так, как ей хочется. Ричарду представлялось, что она построила свою жизнь, руководствуясь лишь собственными понятиями и желаниями, без каких-либо уступок или отступлений, а ее ребенок казался ему суровой карой, которая постигает каждого, кто достаточно уверен в своих талантах или силах, чтобы прочно отгородиться от мира и жить по-своему. Все же она, по-видимому, начала бунтовать против этого наказания. Вот только как приблизиться к ней? Подобно Эхо замкнулась она в своей пещере, неприкосновенная, добровольная пленница, а он – Нарцисс – не двигается с места. Кто-то из них должен сделать первый ход.

Вблизи от дороги, которая вела на Кроссбридж, проходя мимо стада баранов с закрученными рогами, которые отскакивали от него в разные стороны не хуже оленей, Ричард вдруг услышал крик. Детский крик. Он пошел на голос.

На самой верхушке заброшенной шахты, похожей на руины старого замка, стоял на четвереньках маленький мальчик, цепляясь ручонками за обломки, вжимаясь коленями в расползающуюся кирпичную кладку. Двинувшись в любую сторону, он неминуемо упал бы.

Ричард побежал к нему. Увидев взрослого, мальчик, должно быть, от облегчения заревел благим матом. Он весь дрожал. Ричард попытался было залезть наверх, но кирпичи были слишком ненадежны, и, карабкаясь по ним, он рисковал обрушить всю стену.

Он посмотрел по сторонам. Ни души вокруг. Бедственное положение, в котором очутился мальчик, казалось какой-то нелепостью.

Мальчик перестал реветь. Он жалобно и вопросительно смотрел на Ричарда – его, очевидно, разбирало любопытство, что будет с ним дальше.

– Прыгай! – сказал Ричард. – Я тебя поймаю.

Ричард приготовился, и мальчик подался к нему, но тут же отрицательно замотал головой.

– Здесь невысоко. Прыгай!

Мальчик чуть двинулся вперед. Сверху посыпались мелкие камни. Он замер на месте.

– Да не ушибешься ты. Давай!

Мальчик был только что острижен, и на подбритой шее, вздрагивая, топорщилась колючая щетинка. На нем были мешковатые джинсы, полосатая майка и черные ботинки. Лицо старообразное, уже тронутое познанием, под бременем которого увядала невинность, только положение, в котором он очутился, было из детства, и, может, потому он не понимал, что ему делать.

– Ну, давай! – негромко повторил Ричард. – Я тебя поймаю.

Он прочно стал и раскинул руки. Уж перехватить-то мальчишку и не дать ему грохнуться прямо на землю он сумеет. Мальчик смотрел на него, короткие волосенки свисали на нежный белый лоб. Слезы оставили грязные потеки на щеках, из носу текло.

– Прыгай!

Мальчик покачал головой, и Ричард опустил руки. Вскарабкаться на стену невозможно, единственный выход – это построить площадку из валявшихся вокруг кирпичей и, стоя на ней, попытаться снять мальчика.

– Тогда сиди смирно! – сказал Ричард, поворачиваясь.

Мальчик отчаянно закричал. Но лишь только Ричард протянул к нему руки, он затряс головой с такой силой, что чуть не соскользнул вниз, и захныкал. Ричард, уже не поворачиваясь, отступил назад и под непрерывное хныканье начал собирать кирпичи.

Ему пришлось отойти подальше к шахтному стволу, кое-как огороженному несколькими столбиками, поверх него была небрежно брошена одна доска. Вокруг валялись кирпичи и доски, и Ричард в несколько приемов набрал, что ему было нужно; все это время мальчик не спускал с него глаз и не переставал хныкать. По горной дороге внизу проехали две машины, но ни один из шоферов не заинтересовался меланхоличной фигурой, совершающей путешествия между зубчатыми развалинами и огороженным шахтным стволом – во всяком случае, ни один из них не замедлил хода.

Чтобы построить площадку, пришлось немало потрудиться, когда же Ричард счел ее достаточно высокой и хотел на нее залезть, выяснилось, что она совсем непрочная и легко может развалиться. Ричард отправился на поиски длинной доски, которую можно было бы приспособить как лестницу. Когда он вернулся, оказалось, что мальчик соскользнул со стены на площадку, а оттуда на землю; теперь стоял, засунув руки в карманы и опустив голову.

Отвечать на вопросы он не пожелал. Ричард прежде никогда не встречал его в округе и, предположив, что он живет в одной из дальних деревушек, не стал приставать к нему с расспросами. Он пошел через поле к ручью, идя вдоль которого можно было добраться до Кроссбриджа. Увидев несколько подходящих камней, он перешел по ним на противоположный берег и обернулся. Мальчика уже не было.

Дело было нетрудное. Ни причины, ни следствия, даже бороться ни с чем не пришлось. А может, правда, что единственный путь к свободе – это борьба. Хотя бы с самим собой. Скучнейший поединок.

Он вышел через калитку на последнее поле и пошел вниз. К коттеджам, возвращаясь откуда-то, шла Дженис. Он постоял, провожая ее взглядом. Она видела его, но не обернулась. Пока нет. Ход был за ним.