Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Мне нужно идти, – сказала Дженис преувеличенно бодро. – Я обещала покормить Паулу в двенадцать. Теперь она спит после этого до самого утра.

– Я доставлю вас домой.

– Доставлю? Вы тоже говорите «доставлю»?

– Да! – Он улыбнулся.

Они пошли по дорожке, совсем темной в эту безлунную ночь. У Эдвина в окне еще горел свет; миссис Джексон крепко спала, хотя одним ухом, без сомнения, зарегистрировала запоздалые шаги; мистер Джексон наслаждался во сне вольной жизнью, тишиной и хороводом красоток из ярких настенных календарей; Эгнис и Уиф давно были в постели. Тихо, только звук их шагов. Дойдя до ее двери, они остановились и некоторое время стояли молча.

Дженис сказала тихонько:

– Мой отец любит говорить: «Уверен, что я прав! Уверен!» Должно быть, и вам хотелось бы с полным основанием сказать то же самое?

– Наверное, так.

Когда ее рука, белевшая в темноте, протянулась к щеколде, он нежно задержал ее и повернул Дженис к себе.

– Я люблю вас, Дженис.

– Да, – голос ее прозвучал сухо. – Да, я знаю.

– Выйдете за меня замуж?

– Не могу. – Ответ прозвучал непоколебимо, твердо. – Не могу!

Он выпустил ее руку и кивнул. Резко повернулся уходить. Она взяла его за руку чуть повыше локтя.

– Не нужно произносить это слово, – ласково сказала она.

– Какое? Люблю?

– Да.

– Нужно, Дженис. – Она почувствовала, как напряглись мускулы на его руке, освобождаясь от ее пальцев. Он говорил медленно, веско, так что ей даже стало страшно: – Вы должны повторять его, пока оно не отпечатается у вас в душе, как тавро.

– Не могу я.

– Спокойной ночи, Дженис!

Она проводила его взглядом. Подождала, пока он не скрылся на дорожке, уводящей к коттеджу, который стоял на отшибе. Поодаль от трех сгрудившихся домиков. Сам по себе.

Его дверь отворилась. Свет, вырвавшись, осветил мокрый забор и исчез.

Глава 16

Ричард явился к ним домой на следующее утро и пригласил Дженис съездить с ним куда-нибудь на весь день. Эгнис понимала, к чему клонится дело, понимала также, что Дженис хочется принять приглашение, и стала уговаривать ее: за Паулой она посмотрит, сегодня суббота и в деревне у нее нет никаких дел.

Они доехали на автобусе до Коккермаута и там пересели на другой, идущий на Кэсвик. Этот автобус был маленький, одноэтажный, похожий на сельскую ратушу на колесах – он подбирал пассажиров, которых кондуктор знал не хуже, чем они знали друг друга. Это сгладило смущение, которое могли испытывать Дженис и Ричард после вчерашнего, вновь оказавшись вдвоем при свете дня. В Кэсвике они зашли в кафе неподалеку от рынка и выпили кофе, а затем не спеша пошли по вымощенным сланцевой плиткой улицам к озеру.

Яркое зимнее солнце белесо просвечивало сквозь реденькие, скользящие по небу облака, пропуская лучи через сплетение оголенных ветвей, наводя глянец на мокрую траву, рассыпая бриллиантовые искры по воде.

Они нашли лодочную станцию, не закрывавшуюся на зиму, – и Ричард нанял большую гребную лодку. Скоро они были уже далеко от берега, и гора Скидоу, к подножью которой лепился городок, встала перед ними во весь свой рост. С непривычки грести было нелегко, холодный ветер обжигал Ричарду лицо. Два-три рыбака удили с лодок рыбу да моторный катер, тарахтя, пенил воду, как заводной кораблик в луже, – а так на озере было совсем пустынно.

Они заговорили, и до того громко звучали их голоса, что пришлось понизить их. Словно они разговаривали, стоя посреди готического собора, где звуки так отчетливы и разносятся так далеко, что каждое слово кажется неоспоримым. Они перешли на шепот, спохватились, рассмеялись и, услышав, как звонко катится по воде их смех, снова зашептали. Отойдя довольно далеко от берега и миновав первый остров, Ричард отпустил весла, чтобы закурить. Дженис захотелось погрести, и, когда они встали, чтобы поменяться местами, плоскодонка опасно накренилась. Она оказалась еще менее опытным гребцом, чем Ричард, и скоро оба были мокры с головы до ног. Ричард сел рядом с ней, и, взявши по веслу, они направили лодку к небольшому причалу, неподалеку от которого стояла гостиница.

Это был один из тех роскошных загородных домов времен королевы Виктории, постройкой которых отдавалась дань любви к природе, что было возможно лишь в эпоху беспощадной эксплуатации. Едва ли в нем прожило более одного поколения первоначальных владельцев. Теперь это была фешенебельная гостиница, жизнь которой в этот тихий сезон совсем замирала бы, если бы не жиденькая кучка давно утративших былую резвость стареньких дам и господ, ценителей красот природы. Дженис и Ричард выпили в баре виски с содовой; огонь, пылавший в большом, набитом углем камине быстро просушил их одежду досуха, и они отправились обедать.

Обеденный зал был невелик – столиков на пятнадцать – и почти пуст. Они уселись в одном из двух огромных, выходивших на озеро эркеров, и к ним подошла медлительная официантка средних лет; она внимательно осмотрела их с ног до головы с таким видом, будто хотела пристыдить за то, что они в свои годы могут позволить себе обедать в гостинице для избранных и не потрудились даже одеться поприличней ради такого случая.

Кормили здесь хорошо, и Ричард ел за троих: овощной суп, лососину, ростбиф с йоркширским пудингом, торт и крем. Дженис попросила себе только лососины, но он убедил ее заказать «фирменный десерт», который оказался фантастическим сооружением из мороженого всех цветов, увенчанным вафлями и плиточками шоколада. Они выпили по три чашки кофе, и, когда наконец закончили обед, столовая совсем опустела; только их официантка стояла в дверях, сердито покашливая и потряхивая подвешенным к поясу блокнотом – так, наверное, позванивает ключами тюремная надзирательница.

В конце концов, жестокосердно подразнив ее своим присутствием еще немного, они вышли, сытые и довольные, в бодрящий день. Пошли прогуляться по лесу неподалеку от озера, встретили там старика, который, поздоровавшись, остановил их и завел длинный разговор о нынешней небывало хорошей погоде и прогнозах на весну. Он был очень стар, сзади из-под полей мягкой фетровой шляпы выбивался клок белых волос; широченный черный шарф, черное пальто, застегнутое от шеи до колен, брызги грязи на черных, начищенных до зеркального блеска ботинках. Прощаясь, он приподнял шляпу, глядя на Дженис, и пошел дальше уже более бодрой походкой, довольный передышкой и еще более довольный тем, что пригляделся к ним как следует, что даст ему возможность подробно рассказывать вечером в холле гостиницы про встреченную «милую молодую пару». Если смотреть снизу через обнаженные ветки, грачи, прочно зацепившиеся чешуйчатыми лапками за верхние сучья деревьев, казались толстобрюхими и тускло-черными. Ричард и Дженис свернули с главной дорожки и спугнули парочку – школьника и школьницу, которые вскочили с травы как ошпаренные и долго провожали их взглядом, встревоженным и неприязненным. Солнце выманило из дупла серую белочку, и они остановились посмотреть, как она перемахнула через тропинку, поцарапала лапками основание ствола, вжалась в него, а затем в несколько прыжков очутилась снова в своем убежище.

Ричард взял Дженис за руку, и они пошли совсем рядом; ей не хватало уверенности, чтобы положить голову ему на плечо, но она легонько касалась его при каждом повороте тропинки, на каждой колдобине.

Наговорившись за обедом, они шли теперь в молчании, и каждый сознавал, что другой высматривает местечко, где можно было бы остановиться и прилечь, однако оба были слишком упрямы и потому ограничивались тем, что исподтишка приценивались к возможностям, которые сулило им папоротниковое ложе. Снова выйдя к озеру, почти к тому месту, где стояла их лодка, они остановились и залюбовались мирным пейзажем, открывшимся их взору, упиваясь красотой озера, рдевшего под лучами заходящего солнца. Тихая нега вокруг. Ни волн, подхлестывающих страхи, ни неприступных скал, которые нужно одолевать во сне, ни безбрежных водных просторов, вселяющих благоговейный ужас, ни непроходимого единообразия, которое хочется изничтожить, – идеальная соразмерность горы и озера, дорог, деревьев, ферм, деревень, островов, облаков, лодок – все на своем месте, все словно с отменным прилежанием вырисовано на холсте этого зимнего дня, навевая воспоминания о каком-то сказочном мире. Дженис прикоснулась щекой к его щеке, и он крепко прижал ее к себе, но этим все и ограничилось. И снова, хотя ему хотелось верить, что своей сдержанностью он обязан музыке и настроению этого дня, хотя был момент, когда он все отдал бы, лишь бы поверить, что способен на это, в глубине души он все время понимал, что дело тут в здравом смысле, подсказывавшем ему, что не следует срывать плодов зря.

Они пошли обратно к лодке.

На многих тернеровских полотнах небо бывает такого промытого воспаленно-красного цвета, так расцвечено резкими контрастными полосами со смело брошенными там и сям белыми и золотистыми мазками, такое на них буйство пылающих закатов и в то же время такая безмятежность, что с трудом верится – неужели природа способна создать нечто подобное? Этот закат подтвердил, что да, способна. Над кромкой озера поднимались черные горы, как поясом разделяя воду и небо. На небе плавно опускающееся кроваво-красное солнце собрало вокруг себя хаотическое нагромождение облаков, то набегающих на него, то разбегающихся прочь, похожих на схваченные морозом океанские волны, тяжелые у основания, воздушно-перистые по краям, насквозь багряные, словно через них солнце вбирало в себя все пламя дня. Но облаков было не так много, и все они клубились вокруг солнца, как песок вокруг армии, идущей через пустыню, остальное же небо было совсем чистое, густо-синее – цвета сапфира чистейшей воды, постепенно переходящего в агатово-черный, и поражало оно не меньше, чем кричаще-рубиновые облака. А само озеро: расколотые жемчужинки на гребнях мелких волн, дальний плес – бирюзовая брошь, и вода, там, где в ней отражалось солнце, – осыпанный рубинами ларец для драгоценностей. И через все это медленно двигалась черная лодка, словно увозя домой последних посетителей отживающего свой век рая.

Ричард греб, обратив лицо к солнцу; он молчал, подавленный окружающей красотой. Остро чувствуя близость Дженис, до сих пор ощущая прикосновение ее щеки, он все же позволил себе отдаться во власть уходящего дня, отогнать все мысли в надежде впитать и сохранить в памяти все его великолепие, все цвета. Дженис сидела, откинувшись, на корме, ее волосы переливались всеми красками, и лицо по сравнению с ними казалось бледным; руки нежно белели на фоне черной юбки. И у Ричарда снова проснулась вера в силу воздействия таких прекрасных мест на человека, который, подобно ему, хотел бы что-то изменить в себе; он подумал, что эта сила и совершенство могут найти какой-то отзвук в его душе и заставить его понять, что он можетнести ответственность за красоту, открывающуюся ему, и в какой-то мере ответствен перед ней.

Круг, огороженный горами, накрытый небесным сводом, подпираемый снизу водой, – а что находится за этим кругом? Мысли его обратились к прошлому, и ему вдруг представился этот самый вид в наклонно повешенной раме в углу переполненного подвальчика. А за этим хлынуло все остальное. Заработало самосознание, даже тут восставая против его мыслей, его поступков. Значит, улизнул в живописный уголок – а разве твое место не там, среди наркоманов, попранных традиций и ярких пластмасс? Как здесь мирно, – оскорбительно мирно для того остального, разве что закрыть на него глаза. А если закрыть глаза – значит, это попросту бегство. Он внимательно смотрел на сменяющиеся, как в калейдоскопе, краски – это тоже из прошлого. Хватит! Суть не всегда находится в середине, большинство не обязательно право, если центр сместился, не обязательно бросать мир в пучину анархии.

Дженис сидела, поглаживая себе руку. Кожа была такой нежной и упругой, она даже удивилась, что никогда не замечала этого прежде. Тело, которое она не желала знать до тех пор, пока оно не разбухло у нее на глазах, было охвачено неясным желанием, и в мыслях она уже видела себя обнаженной, лежащей, ждущей. Ей вдруг начало казаться, что жизнь ее до сих пор была сплошным строевым учением. Смотреть прямо перед собой! Левой – правой! Левой – правой! Левой – правой! Смиррр-рна! Но сейчас ее телу был созвучен иной ритм, – ритм, который если и соблазнял ее когда-то, то она упорно его заглушала, ритм, который вытеснял прежние мысли, казавшиеся теперь сухими и ограниченными. Но привычка была слишком сильна, чтобы она могла позволить своим чувствам отразиться на лице или сказаться на поведении, и если им все же удавалось пробиться наружу, то с такой натугой, что у Ричарда не поднималась рука воспользоваться минутой, он боялся вспугнуть эти чувства. Сама же она, хотя и сознавала, что испытывает что-то совсем новое и неодолимое, определить это чувство не могла, да и не считала, что оно может повлиять на склад ее мыслей и заставить отбросить осмотрительность. Инициативу должен был взять на себя Ричард – только он мог заставить ее понять, что происходит с ней, однако малейшая его неосторожность вызвала бы с ее стороны отпор, она замкнулась бы в себе.

Лодка стукнулась о маленький причал, и они вышли на берег. Пока они шли к автобусной стоянке, солнце окончательно село, и, оглядываясь назад, они видели лишь последний малиновый отблеск, снизу подкрашивавший облака. Автобус стоял, готовый к отправке, и скоро они уже были в Кроссбридже и шагали по дорожке, ведущей к коттеджам. Поравнявшись с первым, постояли в нерешительности, затем она пошла дальше, а он еще немного постоял, провожая ее взглядом.

Она ни словом не обмолвилась о его предложении. И впредь не собиралась, если только он сам не заговорит о нем.

Глава 17

Эдвин мучительно долго чистил зубы. Он с такой яростью тер их жесткой щеткой, что казалось, вот-вот раздерет в кровь свои твердые десны. Затем он тщательно прополоскал рот, выплюнул воду и, оскалив зубы, внимательно осмотрел их в зеркале. Зубы были чистые, но, как бы тщательно ни соблюдал он правила зубной гигиены, они так и не становились белыми.

Вернувшись с работы, он снова побрился, снова выкупался, снова почистил уже вычищенный утром пиджак, снова отутюжил брюки, со вчерашнего утра лежавшие под матрасом. Его ботинки сверкали, из нагрудного кармана торчал кончик тщательно выглаженного платка; мелочь была аккуратно рассортирована, чтобы изобилье пенсовых монеток не оттянуло карман и не испортило стрелку на брюках. Чистое белье, чистая рубашка, новый галстук вишневого цвета из тяжелой шелковистой ткани, черные носки. Впервые в жизни применительно к его волосам можно было употребить слово «стрижка» – до сих пор он дожидался, когда совсем обрастет, а потом терпеливо сидел на стуле, пока вооруженный ножницами Алф Хоккинг корнал его. На этот раз он побывал у «Дениса» – один шиллинг плюс шесть пенсов на чай, но зато теперь вместо бритой шеи с двумя резко обозначенными мышцами, подпирающими макушку, которая была неровно пострижена и синевата, у него была «стильная» прическа – иными словами, волос на голове осталось больше.

Особенно потрудился он над своими руками, долго тер жесткой щеткой ногти и суставы пальцев, отчищая въевшееся масло, а затем долго держал растрескавшиеся кисти в густом мыльном растворе. И все-таки дочиста отмыть их ему не удалось, желтоватый налет на коже оставался, свидетельствуя о том, что ее непрестанно окуривают дешевыми сигаретами «Удбайн». Уже одетый, начищенный, готовый, он не удержался – еще раз подошел к умывальнику и еще раз намылил руки, как алхимик, надеясь на чудо – а вдруг да белизна пышной мыльной пены впитается в его плоть.

В боковом кармане золоченый портсигар – так! Деньги – во внутреннем кармане. Ключи от машины – в заднем. Хотя на дворе было холодно, он решил не надевать пальто – уж очень бедно оно выглядело по сравнению с костюмом.

Он стоял перед зеркалом в ванной комнате, напоследок оглядывая себя. Внимание, проявленное им к своей особе, и уверенность в себе несколько притупили его обычное отвращение к собственной внешности, и он даже кивнул своему отражению. Выглядел он вполне элегантно, что же касается всего остального, то тут уж ничего не поделаешь. Это лишь начинала намечаться мысль, которая впоследствии сформируется ясно и четко, а именно: плевать я хотел на свою наружность – не так уж она плоха в конце концов, – в общем, вы как угодно, сам же я ни стыдиться, ни отчаиваться из-за этого больше не собираюсь.

Перед уходом он засыпал огонь в камине мелким углем, еще раз переставил стоявшие на столе две чашки с блюдцами, тарелку с печеньем, сахарницу, молочник и баночку с растворимым кофе, даже наполнил водой чайник – все готово на случай, если он вдруг решит пригласить ее к себе, когда они вернутся.

Да! Часы! Он забыл про них. Оказалось, что он уже на несколько минут опаздывает. В первый момент он ужаснулся – он еще никогда не заставлял Дженис ждать, – но потом даже обрадовался. Последний штрих в его приготовлениях.

Он вышел и взглянул на машину. «Форд Англия» – он занял ее на этот вечер у своего хозяина. Машина была уже развернута и стояла на дорожке радиатором к шоссе.

Неторопливо он направился к коттеджу Дженис. Постучал. Вошел.

– Пора бы тебе отвыкнуть стучаться к нам, парень, – сказал Уиф. – Садись – она еще прихорашивается наверху.

Эдвин, осторожно прихватив стрелки двумя пальцами, высоко поддернул штанины и сел.

– Вон ты какой хороший костюм себе завел, – сказала Эгнис, выходя из глубины кухни с ребенком на руках. – Ну-ка встань, покажись. – Эдвин встал. – Однобортный? Ничего себе! И галстук как хорошо подобрал. Уиф ни за что галстуков не носит. Веришь ли, когда наша свадьба была, три человека понадобилось, чтобы галстук на нем завязать. Ей-богу!

– Он меня за глотку душит, – сказал Уиф, гримасничая. – Не переношу, когда запонка мне в кадык впивается.

– Никто сейчас таких запонок и не носит.

– А у меня такие рубашки, что их надо с запонками. И я их не переношу.

– Я ему купила две рубашки, для которых не нужно никаких запонок, – сказала Эгнис, – так они лежат в нижнем ящике комода уже… лет пять, не меньше.

– Я люблю приручать вещи не спеша.

– Ты любишь ходить оборванцем, вот что ты любишь. Посмотри, как Эдвин хорошо одет.

– Ну, мама! Он же молодой парень.

– Молодой, старый – какая разница? Мужчина должен хорошо одеваться.

– Ну, поехала! Послушай, мать, я ж чистый хожу.

– Еще бы ты грязный ходил.

– А когда надо было, я и в самом хорошем обществе лицом в грязь не ударял. Только прошли те времена. Ну, ладно об этом. Давай ее мне!

Эгнис передала девочку Уифу, который сразу же перенес на нее все свое внимание. Низко наклоняясь к Пауле, так что волосы падали ему на лоб, он делал ей «козу рогатую». Веселый морщинистый гном, согнувшийся над феей, – так это выглядело со стороны, и Паула улыбнулась и заворковала, со счастливым видом хватая беззубым ротиком его короткий корявый палец, и глаза ее светились дружелюбием. Она с самого начала доставляла мало хлопот, а сейчас, когда у нее стал просыпаться интерес к окружающему миру, она превратилась в спокойную милую девочку. Сидя в подушках, она, казалось, только и ждала, когда ей улыбнутся, чтобы самой просиять улыбкой.

– Как твоя мать? – спросила Эгнис.

– Спасибо, хорошо, – ответил Эдвин.

– Наверное, скучно ей там одной. Я часто думаю, что надо бы зайти к ней, да вот никак не выберусь. Лень-то раньше нас родилась. И ведь все дело в этом отрезке дороги, после того как свернешь с шоссе. Идешь будто по ничейной земле. А вот отец помнит, когда все это было одно большое поместье.

– А как же, – сказал Уиф, – одно из самых образцовых в нашей округе – это я тебе говорю. Спэддинг еще был там управителем – так, кажется, их тогда называли, да, мать? – управитель, а теперь величают управляющими. Росточком был маленький, чуть разве побольше, чем наша мать, и носил маленькие такие усики – носогрейка, что ли, они назывались? – так, полоска на верхней губе, будто не добрился утром. А уж охоту любил! Чуть завидит, что впереди что-то движется, – сейчас за ружье. У них была стая гончих, так знаешь – пари готов держать, что он знал этих гончих не хуже, чем доезжачий… как его звали, мама, Каррик?

– По-моему, Гаррисон.

– Да нет же! Джон Гаррисон в мастерских работал, он в жизни не охотился – бывало, еще говорил: «Мне все кажется, будто это за мной гонятся, терпеть этого не могу». Нет, что-то вроде Каррика.

– Картер, – сказала Эгнис.

– Нет, не Картер.

– Картер, – повторила Эгнис. – Я помню, потому что как-то я тебя спросила, не родственник ли он Сэту Картеру из Уистона, а ты сказал, что он его троюродный брат, о котором они помалкивают. Картер!

– Да нет же – то был – совсем другой Картер. То был Патчи Картер, у него еще было несколько гончих для охоты по следу.

– А вот и Картер!

– Да нет же, мать! Не Картер. Говорят тебе, нет, а ты все меня сбиваешь. Ага, вспомнил! Гарри Геррик.

– Да нет же, отец! Гарри Геррик какое-то отношение к спиртным напиткам имел.

– Пил он, только и всего.

– Но только он доезжачим не был.

– Он и доезжачим был и пил, я тебе сейчас докажу. У Билли Менна есть мельхиоровая кружка, из которой всегда пил Гарри Геррик, и, имей в виду, только портер, ничего другого в рот не брал, – так вот, на этой кружке нацарапано Г. Г., а под этими буквами герб, а еще ниже стоит «Доезжачий из Фицбриджа» и еще всякие числа – Билли получил кружку от этой вашей мисс Уилкинсон, которая Гарри хоронила, когда он помер. У него ведь никого не было. Геррик – не здешнее имя. Гарри Геррик, как ты ни крути. И пожалуйста, не смотри на меня так, мать. Я сам видел эту кружку. Билли Менн держит ее у себя в сарае. Так вот, – он повернулся к Эдвину, – что ж это я хотел тебе рассказать про Спэддинга… А! Наконец-то, Хороша, нечего сказать! Эдвин ждет тебя уже минут десять.

– Он не сердится. Правда, ты не сердишься, Эдвин?

– Нет.

– Это он при нас так говорит, – сказал Уиф. – Вот подожди, останетесь вдвоем.

– Ничего страшного ты со мной не сделаешь, а, Эдвин? – беспечно спросила Дженис.

– Вот уж не знаю, – покраснев, ответил Эдвин, не сводя глаз с Уифа. – Что вы посоветуете, мистер Бити?

– Я думаю, Эдвин может сам за себя постоять, – сказала Эгнис. – Ну, отчаливайте. Мне нужно переодеть ребенка, а Эдвину, наверное, совсем не интересно, чтобы у него весь вечер в глазах детская задница мелькала.

– Может, тебе помочь? – спросила Дженис, явно желая воспользоваться этим поводом для дальнейшей проволочки. Эдвин это понял.

– Нет, – бодро ответила Эгнис. – Отправляйтесь и веселитесь.

– Правда?

– Ну конечно.

В нетерпении пожилая женщина выпроваживала молодую, а оба мужчины поглядывали на них с опаской, пряча свои чувства под снисходительными улыбками, – можно было подумать, что они так и останутся вчетвером.

– Ну? – сказал Уиф. – Нам нечем вас тут развлекать.

Эдвин встал. Дженис еще раз подошла к зеркалу и попудрилась. Эгнис подтолкнула дочь ласково, но твердо.

– Поезжайте, – сказала она. – Эдвин уж давным-давно тебя дожидается. Уж и вечер на исходе.

– Когда мы вернемся, Эдвин?

– Это как ты захочешь.

– В таком случае не поздно, мама.

– Если ты будешь так и дальше копаться, у вас и вовсе времени не останется.

И все-таки Дженис продолжала мешкать. Эгнис все с большим замешательством смотрела на Эдвина – ей было неприятно, что терпение его подвергается такому испытанию, – Эдвин же, не желая снова садиться, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, оперся рукой о телевизор и не знал, куда девать глаза. Наконец взгляд его уперся в календарь, и он стал читать про себя даты.

– Я только на секундочку, – сказала Дженис. – Забыла шарфик. – Она направилась в угол кухни, откуда лесенка вела в ее спальню. – Одну минутку.

– Батюшки-светы! – воскликнул Уиф. – В жизни не видел такого представления. Куда ты везешь ее, Эдвин? Не в Букингемский ли дворец? – Эгнис метнула на мужа грозный взгляд, и он замолчал.

Они ждали.

– Кого тут хоронят? – сказала Дженис, вернувшись наконец. – Я видала панихиды и повеселее.

– Такими вещами не шутят, – сказала Эгнис.

– Ха! Лучшие похороны, которые я в жизни видел, были под Хэксхемом. Там проживала старая барыня, совсем одна, а места возле Хэксхема, знаешь, какие глухие. Ну, в общем, померла она. И гробовщику – Уотсон его фамилия была, – чтобы пробраться в дом, пришлось лезть через окошко в верхнем этаже. Она пролежала замерзшая целую неделю, когда он попал наконец туда… и это только начало. Этот самый Уотсон…

– Отец! – сказала Эгнис. – Им ехать пора.

– Нет, расскажи, папа. Что же там было такого забавного?

– Видишь ли, эта старая барыня не снимала корсета уже…

– Отец! – повторила. Эгнис.

– Я думаю, лучше давай двигаться, а то как бы нам без обеда не остаться, – сказал Эдвин, в первый и последний раз вмешавшись в разговор. Дженис кивнула и пошла к нему.

– Не делайте ничего, что я…

– Отец! – От смущения Эгнис не знала, куда деваться. – Ну, веселитесь!

– Спокойной ночи!

Эгнис и Уиф не сказали ни слова, пока не услышали включившегося мотора. Наконец машина тронулась, отъехала, звук мотора постепенно затих.

– Я уж думал, они никогда не уедут, – сказал Уиф. – Теперь мне без чашки чаю не обойтись. Смотри-ка, даже маленькая не выдержала и уснула мокрая.

– Давай-ка ее сюда. Я ее переодену. Придется разбудить, больше ничего не остается.

– Давай выпьем сперва чаю.

– Ну ладно.

Девочку уложили в уголок кресла, ее присутствие действовало, как катализатор, на процесс успокоения их взбаламученных чувств. Трое мужчин в жизни Дженис, думала Эгнис: один – отец ее ребенка, о нем она упорно молчит; другой с давних пор любит ее – с этим она ломается, и не от неуверенности в своих чувствах, а от душевной глухоты; и, наконец, третий – ему она только что на шею не вешается, а если когда с родителями о нем заговорит, так только в пренебрежительном тоне. Будто Эгнис не понимала, к чему велась вся эта игра: кокетство, завлекающие взгляды, мнимая нерешительность и прочая канитель; она видела Дженис насквозь, дочь просто хотела крутить другими по своему вкусу и усмотрению. Была в Дженис какая-то холодная расчетливость, заставлявшая мать неприятно поеживаться, и в то же время безответственность, которая пугала; неверные шаги без опрометчивости, ошибки без порывистости, свет без тепла.

Она желала Эдвину добра; оба они – и Уиф и Эгнис – считали, что не стоит Дженис принимать его предложение, что ничего путного из этого не выйдет, оба вздохнули бы облегченно, узнав, что она наконец отказала ему; оба в душе надеялись, что, может, все-таки не откажет.

Эдвин решил, что с него хватит жить надеждами. Пришло время что-то предпринять и выяснить наконец, на что он может рассчитывать.

Он до последней мелочи продумал программу вечера, и сейчас его тревожило лишь одно: как бы им не опоздать в ресторан. Гостиниц в Озерном краю было много; некоторые из них казались гораздо более роскошными, чем были на самом деле, благодаря красивому местоположению и ресторанным ценам, с точки зрения людей, живших и работавших в окрестностях, баснословным. До прошлой недели Эдвин и не замечал их существования; если ему случалось проезжать мимо, он не отводил глаз от дороги, а голова была занята сложными расчетами стоимости того или иного вида работ и сравнительными выгодами банковских вкладов, ссуд и наличного капитала; мысли о Дженис, как всегда в деловой сутолоке дня, были упрятаны в волшебную шкатулку, которая обладала способностью сужаться до невидимых размеров и разрастаться до того, что вытесняла из головы все остальное.

Но, решив сделать ей предложение, он начал к гостиницам присматриваться. Оставляя свой фургончик на стоянке, шел к заранее намеченной и внимательно изучал меню, висевшее рядом с входной дверью; интересовали его не цены – с затратами он не только не считался, но даже хотел, чтобы обед обошелся ему подороже – чем несусветней сумма, тем лучше! Выстаивал он под дверью главным образом затем, чтобы определить, что это за люди такие посещают подобные места. Он вовсе не хотел лезть туда, где будет чувствовать себя не в своей тарелке и только испортит себе настроение – хотя и допускал, что некоторая неловкость будет неизбежной расплатой за роскошь; не хотел он также беспокоиться из-за всяких мелочей. Поэтому, найдя наконец гостиницу по вкусу, он съездил туда – дважды.

Первый раз это было что-то ужасное: его усадили за столик в самом центре зала, и там он сидел с лицом, пылающим от жары и духоты, окруженный разнаряженной публикой, чувствуя, как впиваются в него стрелы пренебрежительных взглядов, и, цепенея под ними, он ел, напрягая всю свою волю, чтобы не забыть, как это делается, упрямо выполняя заданный себе суровый урок. Он никого не видел; был так потрясен парадом столового серебра, что уж не знал, как подступиться к супу, пока в памяти не возник голос парня, работавшего у них в гараже, который любил прихвастнуть, что ему к красивой жизни не привыкать, шепнувший: «Иди от краев к центру»; а когда ему наконец принесли кофе, он осушил чашку одним глотком и чуть не перевернул стол, ринувшись к выходу. И тут-то узнал, что платят в таких ресторанах не за прилавком у выхода – там оказалась вешалка, и ему пришлось дожидаться, пока не подошел официант со счетом в руке и непроницаемым выражением на лице, которое Эдвин истолковал как полное презрение. Мало того, выйдя на улицу, он сообразил, что не оставил на чай, и, поскольку выбор его твердо остановился на этом ресторане, он заставил себя вернуться, дождался появления подававшего ему официанта и сунул ему полкроны со словами: «Забыл вам это передать».

Очнувшись в фургоне, который он оставил на дороге поодаль, Эдвин добрых пять минут сидел, не в силах унять дрожь, – дрожь от стыда, злобы, отвращения к самому себе, жгучей неприязни ко всему лакейскому племени, не в силах завести мотор, пока наконец не принял утешившего – или успокоившего – его решения: завтра вечером снова приехать сюда и постараться, чтобы на этот раз все сошло гладко.

На второй раз его усадили у стены. По крайней мере один фланг был прикрыт. И столик был на двоих – не на четверых, как в первое посещение, – так что ему не пришлось трястись, как бы к нему не подсела компания лощеных незнакомцев, рядом с которыми он будет выглядеть деревенщиной. Кроме того, подавал ему тот же официант, был любезен, поболтал о том о сем, выразил удовольствие, что Эдвину понравилось, как у них кормят. А Эдвин и не разобрал, чем его кормили, – даже сейчас, обедая здесь вторично, он почти не различал никакого вкуса. На этот раз он украдкой поглядывал на других посетителей, особенно на мужчин – как одеты? В костюмах. Значит, с этим порядок. Большинство посетителей разговаривали вполголоса, а многие молча пережевывали пищу, кое-кто – как он смутно догадался – чувствовал себя здесь далеко не на месте, как и он сам. На этот раз он выпил кофе маленькими глоточками и попросил еще, а затем дождался, чтобы подали счет.