Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Дженис не убежала бы, думал он. Дженис посмеялась бы или по крайней мере нашла бы, что ответить. Он думал о Дженис очень часто, считал, что это в порядке вещей, даже не замечал, что мысли его неотступно заняты ею, – думал и думал, вроде как о деле, – но сейчас приход Эгнис взбаламутил ему душу с мучительной силой, и, тормозя машину на пыльной вершине холма, увенчанного его гаражом-развалюхой, он даже застонал, представив, что́ потерял.

Эгнис догадалась, что любовь Эдвина к Дженис ничуть не остыла, и повздыхала об этом в автобусе по дороге в Кроссбридж. Хотя что уж тут грустить, думала она. Ричард – хороший человек, и Дженис выбрала его. Только б это не с отчаяния – уж очень ясно было написано это отчаяние на лице дочери, когда она объявила им о своем решении. Но так или иначе, выбор был сделан.

Добравшись до дому, Эгнис узнала, что Дженис хотела накормить отца обедом, но Уиф, как она и ожидала, отказался. Она порадовалась – всегда бывает приятно узнать, что предположение твое оправдалось… Ричард вернулся из школы и зашел поздороваться; он принес с собой Паулу и, казалось, совсем не торопился домой – однако, поймав себя на том, что нарочно мешкает, тотчас же поднялся и пошел к себе.

Паулу уложили спать после того, как она вдоволь наплескалась и навизжалась в ванночке, умудрилась соскользнуть с материнских колен на пол, пока ее одевали ко сну, вся извертелась на руках у Дженис, когда та наконец понесла ее наверх в кроватку, – она покидала день с той же неохотой, с какой сам дневной свет покидал его в этот летний вечер.

Ричард с женой поужинали молча и приготовились коротать медленные часы, оставшиеся до сна. Приготовились прочно погрузиться в молчание, которое установилось между ними после «несчастного случая» и лишь иногда нарушалось припадками раскаяния, скрашивалось попыткой объясниться, поговорить в дружелюбном тоне. Теперь, когда не существовало больше причины, почему бы Пауле не занимать главного места в ее жизни, Дженис обнаружила, что ее дневной распорядок почти полностью подчинен аппетиту девочки, и это приводило ее в ужас.

Ричард взял книгу и уставился в стену. За окном было еще светло и тепло, тихо и спокойно – они могли бы пойти прогуляться, поудить рыбу, могли бы даже успеть взять лодку на одном из озер, могли поработать в саду, как Уиф и миссис Джексон, но они сидели, делая вид, что читают, и каждый знал, что другой притворяется, сидели, избегая вопросов, которые могли бы оборвать молчание, страшась возможной ссоры.

Больше всего он боялся, как бы Дженис не впала в такой мрак, откуда ее не дозовешься. Оба прекрасно знали, что потеря ребенка не была несчастным случаем, но, в то время как Ричард старался поглубже спрятать мысли об испытанном потрясении, потому что на нем лежала забота о ней, Дженис носилась со своими, словно нарочно себя растравляла.

Итак, он был женат, у него была дочь – не его, но любимая, любимая жена, родители жены, которых он любил; жил он в местечке, которое полюбил. Однако слово «любовь» стало для него пустым звуком. В душе его оставался только страх. Он излечился от постоянного копанья в себе, но непрекращающаяся борьба с Дженис грозила вернуть его в прежнее состояние. Он боялся этого.

– Если хочешь, можно сходить выпить чего-нибудь, – предложил он.

– Нет. Спасибо, нет. Не хочу я туда больше.

– Можно сходить в другой трактир.

– Нет.

– Что-нибудь случилось? – помолчав, спросил он.

– Нет. Почему ты так думаешь?

– Мне показалось, что ты чем-то расстроена.

– Нет.

– Послушай, Дженис! Если у тебя есть, что сказать мне, давай говори. Будет лучше.

– Будет ли?

– Да, будет.

– Почему?

– А, черт возьми! Конечно, может, и не будет. Но по крайней мере я буду знать, в чем дело, вместо того чтобы постоянно теряться в догадках: согласись, это довольно унизительно. Дело не в том, могу я что-то исправить или нет. Но хоть я буду знать, в чем дело.

– В каких догадках?

– Да что с тобой, в конце концов?

– Ничего.

– Прекрасно. Описан полный круг. Только наши круги не полные, а незаполненные. И потом, я не считаю, что лучше всего разговор идет по кругу. Прямые линии куда как предпочтительнее.

– Не впадай, пожалуйста, в свое истерическое остроумие, мне это действует на нервы, – спокойно сказала Дженис. – Терпеть не могу, когда ты такой.

– Виноват!

Дженис опустила на колени книгу и прямо посмотрела на него. Помолчала. Все-таки он заслуживал объяснения.

– Я до того жадна, что это просто ужасно, – сказала она. – Ничто меня не удовлетворяет. Я так эгоистична, что ничего не делаю из страха, как бы мой поступок не повел к другим поступкам, еще более эгоистичным. И я прекрасно сознаю, что я тебе обуза. Мне это неприятно. Но я… честное слово… я не могу подавить чувство, что меня разорвет, если я не отдамся своим желаниям. Я вся состою из желаний, Ричард. А чего хочу, сама не знаю.

– Ой, знаешь. – Ричард немного успокоился, правда, рука его дрожала, пока он доставал сигарету, но это была дрожь облегчения. – Ты прекрасно знаешь, чего хочешь. И всегда хотела. Мне кажется, я имею представление о том, как сильно ты этого хочешь. Это ненасытность! – Он улыбнулся. – Ты, наверное, заразилась ею от меня.

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила Дженис.

– Сию минуту?

– Теперь. Теперь, когда у тебя есть работа, ты женат, обосновался здесь. Что ты собираешься делать?

– Пожалуй, попробую остановиться на достигнутом. Ты хотела бы большего?

– А ты разве нет?

– Нет. В данный момент – нет. Я доволен тем, что имею.

– Ой ли?

– Брось, пожалуйста, свой многозначительный тон. Да, доволен.

– А я уверена, что тебе все это скоро надоест, Ричард, – сказала она. – Тебе и так пришлось от столького отказаться, чтобы остаться жить здесь. Думаешь, я не вижу: ты заставляешь себя часами читать, заставляешь себя гулять – никто так в горах не гуляет, люди обычно останавливаются, оглядывают окрестности, ты же будто совершаешь марш-бросок. Ты себя губишь, Ричард.

– Вовсе нет. Я меньше занимаюсь, только и всего.

– Ты ничем не занимаешься. Ты все еще придумываешь себе стиль жизни. И даже не говоришь больше об этом. Вспомни, когда ты последний раз сообщал мне свои мысли о том, «как жить лучше»?

– О господи! Во всяком случае, не так давно.

– Ты идешь на попятный?

– Вовсе нет! Просто я хочу от слов перейти к делу. Ты, по-видимому, считаешь, что этого мало. А я нет.

– Это все потому, что ты смешиваешь два понятия. Деятельность – это еще не достижение цели. Почему бы тебе просто не жить как живется… и плевать на последствия?

– Если впереди нет цели, то деятельность подменяется движением. Что ж, и плевать! В комнате можно произвести не меньше движений, чем на каком-нибудь новом континенте.

– Но ты…

– Послушай! Некто Томсон заходил вчера ко мне в школу. Он инструктор лейбористской партии – еще довольно молодой, лет тридцати с небольшим; так вот он предлагает мне вступить в партию и работать для нее. Сперва я подумал – какого черта, что это может кому-нибудь дать, сам я ненавижу лейбористскую партию, отказавшуюся от всех социалистических принципов, пожалуй, больше, чем консерваторов. Во всяком случае, на кой дьявол мне это нужно. А потом я понял, дело вовсе не в партии. Он взялся за это, потому что считает, что люди вроде него смогут принести больше пользы, чем другие.

– И ты согласился работать для поддержания никчемной организации?

– Не такая уж она никчемная. Трудно, конечно, восторгаться ею. – Он улыбнулся. – Но ты права, я собираюсь кое в чем ему помочь.

– Вот это-то я и имела в виду, когда сказала, что ты себя губишь. Ты без идеи не можешь. Кончишь тем, что преисполнишься сознанием долга, как какой-нибудь церковный староста. Есть в тебе, что ни говори, эдакая благочестивость. Почему ты не принял предложение Дэвида? Я прочла его письмо – оно ведь адресовано нам обоим. Почему ты утаил его от меня?

– Я не хочу больше этим заниматься.

– Но почему? Ведь это всего лишь Каркастер. Не намного дальше, чем твоя школа. И к тому же ты премило выглядел бы на телеэкране.

– Не хочу.

– То есть… ты хотел бы, но, по-твоему, тебе это не пристало, и потому, сверившись со своей дурацкой, ниспосланной свыше шкалой, ты убедил себя, что не хочешь… хотя знаешь в душе, что с удовольствием согласился бы.

– И вовсе не так. Ты очень смело судишь о моих чувствах. Хотел бы я иметь хотя бы половину твоей смелости.

– А я хотела бы, чтобы ты посмелее делал то, что тебе хочется.

– Неужели ты не понимаешь, что, в общем-то, все равно, что делать, пока не определишь точно, к чему у тебя лежит душа? У нас в журнале работал один человек, так он как-то весь вечер напролет рассказывал мне о том, как шагнуло вперед типографское дело с тех пор, как начали употреблять глянцевую бумагу. Большинство людей сами ошалели бы от скуки и я вместе с ними – а тут нет. Он был в восторге от своей работы, а я не был и прекрасно сознавал это. Такие люди есть везде. Они как-то умудряются добраться до самой сердцевины… о господи! Опять меня понесло!

– Продолжай!

– Нет.

– Продолжай!

– Нужно знать, на чем стоишь. Нужно иметь право сказать: «Вот на этом я стою». А лучше всего, чтобы о тебе так говорили, просто быть таким без всяких там заявлений. Но если в тебе этого нет, тогда это единственное, за что стоит бороться.

– Понимаю. – Дженис на секунду задумалась. – Но я не стоик. Я даже и не хочу быть им – а ты, по-видимому, хочешь. Я не хочу страдать ради самого страдания, я хочу делать то, что хочу, и хочу получать от этого удовольствие.

– Хочу! Хочу! Хочу! Три родника рождают реку, интересно, что породят три желания.

– Ричард, я хочу вернуться в Каркастер осенью. Пожалуйста, отпусти меня.

– Значит, вот чего ты хочешь. Все еще.

– Да! Извини меня.

– Не надо извинений.

– Но мне, правда, стыдно. Что я еще могу сказать?

На следующей же неделе она начала готовиться к отъезду. Эгнис была неприятно поражена и ругала дочь, но безрезультатно – в конце концов она смирила свой гнев и согласилась смотреть за Паулой пять дней в неделю, хотя Ричард объявил, что по вечерам будет забирать ее домой.

Дженис сразу же пришла в чудесное настроение. Уиф давно не видел ее такой покладистой и веселой. Она поздоровела, загорела и была, как никогда, ласкова и откровенна с ним. Иногда она начинала тревожиться: «Никуда я не поеду», «Зря я это затеяла», «Как могу я вас бросить», на что Ричард возражал: «Ты должна». К концу лета деньги его почти иссякли, и ему ничего не оставалось, как снова преподавать. Песни его «не пошли», снова же браться за статьи у него не было желания или, возможно, не хватало уверенности в себе. Преподавать он будет там же, менять школу, чтобы последовать за Дженис, не станет. Это было одно из негласных условий.

Дженис уехала в Каркастер на грузовике мистера Робсона. Ричард помог ей устроиться и вернулся домой. В первый момент ему было тяжело общество Эгнис – он чувствовал, что она не понимает ни его, ни Дженис, не видит в их поступках ни великодушия, ни здравого смысла, поэтому он пошел и стал помогать Уифу складывать каменную стенку в саду. Они проработали дотемна.

Глава 24

Дженис никогда еще не жилось так хорошо. Оказалось, что от стипендии и от денег, которые посылал ей Ричард, у нее остается кое-что на одежду. Наряды прежде совсем не интересовали ее, да и теперь нужны были исключительно как лишнее доказательство ее независимости. Она наряжалась потому, что жизнерадостное настроение, в котором она неизменно пребывала, требовало, чтобы все – ее походка, речь, работа, даже платье – отвечало этому настроению.

Что касается свободы, то в Каркастере она оказалась на каком-то исключительном положении. Ее беспрепятственно восстановили в колледже, в сущности администрация даже пренебрегла собственными правилами в своем стремлении проявить либерализм и великодушие; Дженис высказала желание слушать лекции по английской литературе, и, хотя список был уже заполнен, ее с радостью включили в число слушателей; она только заикнулась о квартире, не желая идти в общежитие, и ей тут же помогли подыскать крошечную квартирку неподалеку от колледжа и выдали безвозмездное пособие, которое наскребли из какого-то фонда. Желание иметь отдельную квартиру отнюдь не было капризом – просто она считала, что ей нужно держаться подальше от тех, кто знал причину ее длительного отсутствия, – бывших однокурсников, перешедших уже на третий или на четвертый курс, но достаточно хорошо помнивших обо всем, чтобы при случае пожалеть ее или переглянуться у нее за спиной. Не то чтобы ей приходилось испытывать чувство неловкости, но все же она хотела по возможности избегать чужой жалости и подчеркнутого внимания. Кроме того, единственная замужняя женщина и мать в толпе, которую составлял цвет бесцеремонного английского юношества, она нуждалась в известной защите, и квартира таковую предоставляла.

Эта квартирка сделалась ей милее, чем родительский дом или свой собственный. Она обставила ее без претензий и проводила в ней все свободное время; спешила туда после лекций, варила себе кофе, съедала пару яблок, включала проигрыватель, купленный Ричардом по случаю, а затем, задернув шторы, усаживалась с ногами в глубокое кресло, зажигала настольную лампу и погружалась в чтение, упиваясь свободой.

То, что эта свобода досталась ей за чужой счет, беспокоило ее временами, но не нарушало душевного равновесия. Она знала, что Пауле живется хорошо, и, чем больше она думала об этом, тем прочнее укреплялась в своем давнишнем мнении: смотреть за девочкой – прямая обязанность Эгнис, ведь Эгнис в свое время не позволила ей сделать аборт. Эгнис постоянно твердила, что будет нянчить ребенка, что это доставит ей только радость. А теперь, когда девочке пошел второй год, хлопот с ней становится все меньше – тем более что она уже начинает ходить, скоро ее можно будет спокойно выпускать бродить между коттеджами хоть на целый день. Ну а Ричард… То, что он остался жить в Кроссбридже, – это уж его дело. Она снова испытала легкий укол совести оттого, с какой черствостью отгоняла всякую мысль о нем, но тут же успокоилась, подумав, что Ричарда никто не неволил, он пошел на это добровольно.

Ощущение свободы не оставляло ее ни на минуту. Можно не слушать голосов, которые не хочется слышать; можно не следовать заведенному другими порядку: никто не говорил ей, что нужно делать, когда ложиться спать, что купить; можно не вертеться в замкнутом кругу чужих потребностей. И полная свобода действий! Свобода бродить по Каркастеру сколько душе угодно, ходить в кино, читать, бездельничать, мечтать. Кроссбридж представлялся мрачной полосой в ее жизни, слава богу оставшейся позади. И что самое главное, можно было свободно замкнуться в себе: она ни с кем близко не сходилась и к знакомым относилась настороженно. Собственно говоря, единственный человек, с которым она встречалась довольно регулярно, хотя и не слишком часто, был приятель Ричарда, Дэвид, теперь уже директор Северо-западной телевизионной компании.

Она жила недалеко от замка. Каркастерский замок, построенный Генрихом II, перестроенный Генрихом VIII и реставрировавшийся после каждой пограничной войны, находился в северной части города и был великолепно расположен. К югу, востоку и западу от него местность полого опускалась, однако не настолько полого, чтобы скрадывать грандиозность крепостных стен; северный же склон круто обрывался каменными уступами вниз, к равнине и к реке. Город был невелик – около семидесяти тысяч жителей, – и замок, собор с чудесными витражами тринадцатого века, ратуша в стиле поздней английской готики, здание суда, городские ворота и вокзал времен королевы Виктории, две гостиницы темно-красного кирпича, музей и колледж определяли его лицо. Изрядный кусок южной части города захватил большой рынок, привлекавший скотопромышленников, аукционеров, посредников и прочий торговый люд со всей округи. Немногочисленные новые здания были вытеснены за пределы старого города, они разместились там, где когда-то стояли бивуаком войска, и построены были с не большей заботой о красоте и комфорте, чем самая невзрачная армейская палатка; можно было подумать, что они только и ждут изобретения какого-нибудь нового бульдозера, который одним махом сотрет их с лица земли и водрузит на месте бараков настоящие дома.

Разумеется, были в городе и увеселительные заведения, где дергающиеся под звуки электронной музыки подонки посасывали сомнительные сигареты, где наш исступленный век поворачивался самой своей бесстыжей стороной, – мир, увлекший Дэвида, успевший быстро наскучить ему, но который он продолжал усердно изучать в каких-то своих целях. Однако Дженис вовсе не казалось заманчивым бывать с ним в таких местах: она и там видела стадо – то же стадное начало, которое лежало в основе всяких обществ, деловых клубов и церковных комитетов. Может, когда-нибудь… но не теперь; теперь ей хотелось только одиночества, ее привлекали парки, улицы старинной части города – может, потому, что они отжили свое, сюда редко кто заходил, разве что у кого-то появлялось желание «заглянуть на часок-другой», но ни на минуту, конечно, не возникала мысль, что здесь можно остаться жить или найти развлечение, – эти места, заброшенные и оторванные от повседневной жизни, располагали к одиночеству, но не так, как горы вокруг Кроссбриджа; тут вам ничего не внушали, ни к чему не принуждали – просто милостиво предоставляли возможность побыть наедине с собой.

Теперь Дженис жила именно так, как всегда хотела; она словно была создана для такой жизни, а та, прежняя, представлялась ей неестественной. Она не видела ничего похвального в чувстве долга, абсолютно ничего; и, хотя привязанность к родителям и заставляла ее на многое соглашаться, она делала это ради душевного спокойствия, а отнюдь не потому, что считала себя обязанной поступать так, а не иначе. По мнению Дженис, каждый человек становился самостоятельным с самого того момента, как у него появлялось свое мироощущение. Пышным цветом распустившееся чувство, приведшее ее к браку, представлялось ей отклонением в сторону, а вовсе не слабостью – иначе получалось бы, что одиночество свидетельствует о внутренней силе, тогда как сама она считала, что одиночество – это самое насущное в жизни.

Выдавались в Каркастере ясные осенние дни, когда она уходила в замок с утра – за исключением субботних дней, там почти не бывало народа; она бродила по крепостному валу или по просторным дворам, бесцельно слонялась по небольшому военному музею, и ей начинало казаться, будто каждый предмет, к которому она прикасается, на который смотрит, непосредственно воздействует на ее чувства, будто весь внешний мир наваливается на нее своей тяжестью. Бурый камень вызывал в памяти тронутый морозом пожухлый вереск, темные склоны гор, вельветовые штаны рабочих, разъезженные дороги, замшелые стены церкви, тепло ее собственной, оклеенной коричневыми обоями комнатки. Тучи, проплывавшие над Эденской долиной, над Солуэйской низменностью, в сторону гор, будили мысли о морях, над которыми они до того проходили и из которых родились; серые и грузные, они словно несли в себе истинный смысл ее грез. На нее со всех сторон наступали краски: ярко-красные мундиры, неправдоподобно зеленые лужайки в парках, синтетические цвета автомобилей и фасадов магазинов по Кастл-стрит – они воскрешали в памяти детское восприятие красок с такой отчетливостью, что в голове, будто чертово колесо, медленно поворачивалась сомкнувшаяся в кольцо радуга. А тут еще звуки и запахи, осязание и вкус – случалось, что она с трудом могла дотащиться до своего излюбленного места, до скамьи на соборной площади.

И тогда ее голову заполоняли всевозможные образы; она не гнала их, давая мыслям сворачивать с нормального пути, но твердо держа их в узде. Нет, никакое это не безумие. Просто болезненно обостренное восприятие окружающего мира: до чего нелеп вид женщины, пересекающей площадь, до чего забавны двое мужчин, в такт покачивающих своими портфелями, – глаза затравленные и при этом углублены в беседу о жизненных устремлениях, которые у них преобразовались в банковские счета; до чего доходит глупость стариков, не желающих покидать своей скамейки, хотя солнце, совершенно очевидно, уже не покажется сегодня, сидят и то и дело задирают головы в надежде увидеть последний отблеск; до чего сосредоточен ребенок, сидящий на корточках у мертвой клумбы и проковыривающий пальцем ямку в вязкой земле, чтобы закопать конфетку в бумажной обертке. Она наблюдала все это, наблюдала других людей, многих, очень многих и начинала думать, что ничто в этом мире не имеет значения, что за спиной у каждого стоит смерть и все мы кружимся, как в гигантской центрифуге – вроде тех, что бывают на ярмарках, – плотно прижатые спиной к стенке; что самое каждодневное существование наше не что иное, как бесконечно повторяющийся вымысел, беззастенчивое желание прикидываться кем-то, прикрывать свои страхи и страсти любым занятием – будь то проковыривание ямки в земле или цепляние за привычную скамейку в парке; это так помогает справляться с тайными мыслями и успокаивает – преграждая дорогу мечтам.

А ей казалось, что мечтать в одиночестве, испытать в жизни все, что ты только способен испытать, и потом позволить осколкам чувств осесть в душе, не раскладывая их по полочкам, – вот и все, что нужно. К чему правила – продиктованные ли условностями или созданные тобой самим. Она не хочет ничего упорядочивать, не в пример Ричарду, она не хотела никак связывать действительность с каким-то образом жизни; ей вовсе не нужно было никакое общество – пусть оно разваливается или перерождается или вообще делает что хочет, лишь бы ей не принимать участия в этом процессе. То, что она была сыта, одета и материально обеспечена трудами других, нимало ее не обязывало. Если предметы жизненной необходимости находятся под рукой, почему бы и не воспользоваться ими – так обстояла ее жизнь сейчас; другие обстоятельства, возможно, вызвали бы у нее иную реакцию. Все вокруг представлялось ей сглаженным, как земля под снегом: может, и есть особенности рельефа, только они припрятаны. Она уже смирилась с этим снегом. В то время как Ричард хотел, чтобы выбор целиком зависел от него, считая невыносимой самую мысль об отступлении, капитуляции, отречении (иными словами, был не согласен с тем, что жизнь – это набор отлично снивелированных альтернатив, что могло превратить – и превращало ежедневно – всякий выбор в издевательство), Дженис предпочла бы, чтобы выбора вообще не было – никакого. И не потому, что мир представлялся ей таким уж примитивным, – она не хотела мира, где споры решались бы в кровавых схватках; не одобряла она и людей, которые принимали желаемое за действительное и смотрели на жизнь как на непрестанную психологическую войну; она просто не видела причин создавать что-то, предпочитая жить в мире образов, сотворенных собственным воображением, желая быть отражателем и собирателем их, хотела, чтобы жизнь ее была служением тем образам, которые ее пленяли, и чтобы никакие правила не становились препятствием на пути к достижению ею своей цели. Она считала, что раз ей чего-то хочется, то желание требует исполнения; если же ей не удавалось осуществить свое желание, она искренне огорчалась.

Ричард – она сознавала – чувствовал, он понимал порочность некоторых явлений, некоторых поступков, и это отягощало его совесть. Только интеллигентская мягкотелость и пагубная способность все усложнять мешали ему ясно и определенно утверждать, что что-то плохо. Они да еще, возможно, известная скромность, сомнение в том, хватает ли у него опыта, чтобы делать правильные выводы, не позволяли ему твердо заявить: «Да, это плохо!» Но сам-то он это понимал инстинктивно. Тогда как Дженис не понимала. Столь же инстинктивно. На каком-то этапе жизни она отстранила от себя других людей и осталась одна, одна со своими непреложными истинами, среди которых не было места понятиям добра и зла – их вытеснили честолюбие и желание во что бы то ни стало поставить на своем. То, что делала она, касалось только ее; то, что делали другие, касалось только их. Исключительно! Если бы она запуталась в чем-то, судить ее не мог никто: единственным критерием были ее желания, скоропреходящие, как день, и, как день, неотвратимые. А кому дано судить – прав ли день или нет?

Когда она приехала в Каркастер – и не постепенно, а сразу же, как только она поселилась в собственной квартире, – ее страсть к Ричарду остыла. Ей больше не хотелось его ласк, и пребывание дома по выходным дням стало расплатой за то, что она родилась на свет такой, а не иной; через несколько лет – чем меньше, тем лучше – и этот долг будет выплачен, и тогда она навсегда останется одна. Однако она без отвращения вспоминала о любовном экстазе первых месяцев – о днях, когда отдавалась страсти так же безоглядно, как Ричард; ей и в голову не приходило, что она может быть такой неистово покорной, какой она становилась в темноте их спальни. Но больше она не хотела всего этого: уж лучше гулять с Паулой и наблюдать за тем, как ветер нагоняет зиму, пригоршнями разбрасывая отжившие свое листья по полегшей траве.