Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Глава 13

Каждый чувствовал присутствие другого, как два рыбака, сидящие на одном отрезке тихой реки. Оба успели обжечься, соприкоснувшись с избранным для себя миром. Однако это новое пламя не только опаляло, но заодно и лечило старые раны. У Дженис пламя пробивалось сквозь лед, и она смотрела на него с пренебрежением – так, жалкий огонек, из любопытства можно и понаблюдать за ним, даже подойти поближе и погреть над ним замерзшие руки, но радоваться его теплу или поддаваться ему – это уж нет! И все же никуда не денешься – огонек горел. У Ричарда пламя прорывалось сквозь груду обломков, сжирая по пути путаницу его смятенных чувств, мечась из стороны в сторону в поисках новой пищи. Он расцветал под его действием, она сжималась.

Ричард вызывал у Дженис интерес. Пусть поверхностный – и все равно внутренне она постоянно была начеку и хорошо понимала, что слишком глупо было бы закрывать на это глаза. Что-то тлело. Интерес – вот именно! Безобидное чувство, которое порой расточается опрометчиво. Он был первый человек, встреченный ею после отъезда из Каркастера – за исключением Эдвина, конечно, – который заслуживал ее интереса. Он был хорош собой, довольно умен, вероятно, повидал жизнь. Что, должно быть, сделало его в достаточной мере непрошибаемым. В последующие несколько недель при встречах – а встречи эти все учащались – она держалась с ним нарочито скромно. Она блестяще владела искусством, постигнутым в университете: интонацией голоса дать понять, что любое свиданье, пусть даже длительное, остается для нее случайной встречей. Она не старалась форсировать события.

Да и нужды в этом не было. Ричард, впервые в жизни решивший чего-то домогаться, уже готовился к боевым действиям. Вставая утром, он внимательно оглядывал себя в зеркало: сгибал и разгибал руки, рассматривал свое тело в профиль. За два месяца на деревенском воздухе он хорошо окреп. Купался в озере Когра Мосс, с радостью ощущая свое тело, напрягавшееся от прикосновения холодной воды. Взбегал вверх по Нокмиртону. Про него можно было сказать, что он пышет здоровьем, оно просто перло из него.

Чего он не предусмотрел, так это столь быстрого возврата прежней самоуверенности, а она нарастала как снежный ком. До сих пор он держался в Кроссбридже как-то по-мальчишески: застенчиво, настороженно. Так он себя и чувствовал и ничего постыдного в этом не находил и не пытался преодолеть этих чувств, потому что был тут чужим, почти ничего не знал о сельском хозяйстве и вообще был профаном, в то время как повседневная жизнь шла здесь по дороге, проторенной многими людьми. Он держался нерешительно, потому что не знал, что делать дальше, неуверенно, потому что его постоянно тревожила мысль, зачем он, собственно, находится тут, замкнутый, сдержанный, отгородившийся от всего. Окружающие видели лишь малую толику его истинного «я», восьмую часть, шестнадцатую или еще какую-то там – только частицу, и даже в этой частице мало отражалось то, чем он стал за двадцать четыре года жизни: она была определенно чиста и прояснена – новая антенна, с готовностью ждущая, чтобы ее настроили на волну, которая несла пока еще неясный код. Ощущение, что Дженис находится поблизости – ни на что другое он пока что и не претендовал, – придало ему какую-то легкость, изменило его.

Самое важное – чего Дженис не понимала и о чем даже не догадывалась, – Ричард чувствовал себя сильным в такой ситуации. Потому что, сколько он себя помнил, он всегда был влюблен в кого-то. Всего лишь несколько месяцев назад в Лондоне, прогуливаясь под вечер по Черч-стрит или по Кингс-роуд, он иногда мог насчитать тридцать-сорок женщин, с которыми с удовольствием вступил бы в близкие отношения на неделю-другую.

То, что все его романы неизменно обрывались, что блаженно-восторженное состояние скоро улетучивалось и на смену приходило пресыщение, что стоило любовной связи затянуться, и она тут же утрачивала легкость и начинала тяготить его, а регулярность, с какой они сменяли одна другую, говорила о внутреннем влечении, неутолимом и непонятном ему самому, – обо всем этом он предпочитал не задумываться; более того, все это только придавало ему силы, подкрепляя уверенность, что уж он-то, столько раз побывавший в ответчиках, теперь может быть в этих вопросах судьей.

Он стал меньше читать, меньше писать, наблюдал за Дженис; разговаривал с ней, гулял по полям, где, как он знал, успела побывать она, желая насладиться вслед за ней видом осенней природы, высматривал, когда зажжется свет в ее окне, еще дольше высматривал, когда же на занавеску упадет тень от ее головы, ждал.

И знал, что во всем этом кроется какая-то доля того, что он ищет, – хоть крошечная доля да обязательно должна быть. Итак, он продолжал пребывать в насыщенном значением ожидании; в этом тоже было нечто совершенно для него новое, и, чтобы острее ощутить разницу с прежним, ему хотелось подольше продлить это состояние. Пусть медленно нарастают в нем чувства и зреют в эту пору ранней осени.

Эгнис заставила себя снова взяться за дела и сумела, как всегда, пышно украсить церковь к Празднику урожая. Непостижимо, как она, выросшая в скученности и продымленности густонаселенного шахтерского района, могла ревностно выполнять свои общественные обязанности в Кроссбридже, особенно когда дело касалось местных традиций – например, Праздника урожая. Может, это объяснялось болезненным самолюбием, обычным для людей, постоянно чувствующих на себе чужие взгляды: наставленные тесными рядами домишки редко способствуют уединению, а кухня в них – не только кухня, но и бойкий перекресток. Уж если праздновать Праздник урожая, то по всем правилам, а для этого нужны снопы пшеницы, горы фруктов в больших медных тазах и ведрах, цветы в каждой нише, овощи на ступенях алтаря, четкие зеленые лапы хвойных веток на стенах, нарядные уздечки – символ пахоты, снопы ячменя вдоль прохода, вся церковь – желто-коричнево-зеленое цветение осени. Хотя ей помогали и другие, последнее слово было всегда за Эгнис – просто потому, что она была готова работать больше всех и потому что очень уж старалась устроить все покрасивее, будто украшала церковь к собственной свадьбе. А кроме того, украшение церкви, как, кстати, и многие другие дела, было прекрасным предлогом уйти из дому и тем самым заставить Дженис нянчиться с Паулой: она видела, что ничего это пока не дает, но опускать руки не хотела.

Дни становились короче, и Уиф приходил домой все раньше. На сверхурочные ему рассчитывать было трудно, да и случайная работа зимой подвертывалась не так-то часто, поэтому обычно в зимние месяцы он затевал какое-нибудь капитальное усовершенствование в доме. В прошлом году он смастерил шкафчики для постельных принадлежностей. Этой зимой решил заняться сбором материала для постройки каменных стенок на своем большом участке, чтобы разгородить его. Внешнюю стену ему и так предстояло перекладывать, а самый участок он хотел поделить на три части: загородку для кур, огород и цветник с небольшим газоном, скамейкой и качелями – их он тоже смастерит сам, а может, еще и ящик для песка, чтобы Пауле было где играть. Скамейка же предназначалась Эгнис – пусть сидит на воздухе все лето.

У Эдвина работы с наступлением осени стало много больше, и, поскольку он теперь был уже на полной зарплате, сверхурочная работа давала ему солидные деньги, и он начал строить конкретные планы относительно дальнейшего устройства своей жизни. Поговаривали, будто иную неделю он получал больше двадцати пяти фунтов – это не считая того, что он зарабатывал по вечерам. Он копил деньги, и растущие сбережения служили ему щитом, за которым он прятался от мысли о возможных последствиях начавшегося сближения между Дженис и Ричардом. Он видел его, но не разрешал себе пугаться. Сам он главную ставку делал на свое постоянство и пока что не видел необходимости менять тактику. До сих пор она себя оправдывала. Дженис никогда не водила дружбу с мальчишками в школе, хотя этого можно было ожидать; история в Каркастере скорее отвратила ее от мужчин, чем возбудила у нее к ним интерес. И последнее время она все чаще соглашалась встречаться с ним. Как-то вечером они долго разговаривали о его матери, и тут его прорвало, несмотря на обычную сдержанность – даже не сдержанность, а просто нежелание говорить о ней, – и он поведал ей много горького. Дженис все поняла. И вот еще, он думал, что осенью она опять поедет в колледж, – знал, что так она хотела, и привык к тому, что она всегда поступает как хочет, а Дженис взяла и осталась. Если он разрешал себе помечтать – а это он иногда себе разрешал, выверяя мечту тщательным анализом существующего положения, – ему казалось, что его долгое ожидание близится к счастливому концу. Он сказал бы, что Паула не внесла никакой разницы в их отношения – кроме того, ребенок сделал Дженис более досягаемой; теперь, поскольку стало ясно, что и она не без греха, ему начало казаться, что не такая уж он ей неровня. К тому же, по мере того как рос его заработок и шире становились возможности, крепла и его уверенность в себе, особенно в последнее время. Он не занесся, но былая приниженность исчезла навсегда.

Глава 14

Хотя Дженис и Ричард проводили теперь вместе довольно много времени, их встречи на этом этапе были – или по крайней мере выглядели – случайными. Дженис, не желая себя связывать, отказывалась рассматривать эти встречи как естественное следствие их непрестанно возрастающего обоюдного интереса; она предпочитала делать вид, что видится с ним так часто просто потому, что знакомство их стало более близким – как-никак они же соседи.

Обычно они встречались часов в шесть и шли к нему в коттедж поболтать. Она брала у него книги, слушала, как он, возбуждаясь от звука собственного голоса, объясняет, почему он вообще приехал сюда; ему хотелось внести полную ясность в этот вопрос – заставить ее поверить, что это ни в коем случае не уход от жизни. В свою очередь она рассказывала ему о себе, вспоминала детство с легкостью, свойственной людям, лишь недавно с ним распрощавшимся и уверенным, что они свернули с курса, им с детских лет предназначенного. В мечтах – правда, столь затаенных, что она не решалась четко сформулировать их, – она стремилась как раз к тому, что покинул он, – к той вольной, пусть до некоторой степени паразитической жизни, где при известной гибкости можно лавировать между колышками, расставленными для тебя обществом, не зацепившись ни за один из них. Так, почти незаметно для себя она тянулась к соблазнам, которым со временем неминуемо должна будет поддаться.

В этот вечер она, однако, не появилась, и, подождав немного, он пошел к ним – там ему сказали, что ее нет дома. Сегодня пятое ноября, и она пошла с Эдвином к церкви смотреть на праздничный костер. Уязвленный тем, что ему ничего об этом не сказали и не пригласили с собой, Ричард решил дойти полями до горной дороги; позднее он, может, и подсядет к ней у этого самого костра.

Последнее время он так углубился в себя, что перестал замечать окружающие горы. Перестал почти сознательно – словно возбуждение, в которое они его приводили, не способствовало его теперешним целям, а может, наоборот, именно они создавали у него настроение, когда кажется, что ничего невозможного на свете нет. И представлялись горы ему попеременно то не имеющими к нему никакого отношения, то отнимающими слишком много душевных сил. Однако этим вечером, задетый за живое, что, как ни странно, привело его в веселое расположение духа, он чувствовал, что его неудержимо тянет к горам. Какое впечатление могут производить подобные очертания, формы, запахи, краски, нагромождения, растительность, скалы, воды, тучи и ночной мрак на других, он не знал – но против него они действовали единым фронтом. Он чувствовал, что погруженный в темноту ландшафт – это мощная сила, чувствовал также, что, попади он под его чары, и ему конец. Может, это просто его фантазия, может, и так. Но с каждым шагом в душе просыпались и шепотком заявляли о себе все новые страхи, дотоле молчавшие.

Он дошел до горной дороги и тут впервые оглянулся на пламя костров, разбросанных повсюду на много миль вокруг, врезающихся конусами света в кромешную тьму. Некоторые – только что разожженные – горели алчно-желтым огнем, молодое пламя жадно пожирало аккуратные сооружения из картонных коробок, веток и старых шин; другие, уже догорающие, обвивали светящимся кольцом груду пепла и вбирали в себя краснеющий свод, тогда как создатели их, опустившись на колени, разгребали золу, чтобы испечь картофель в мундире; несколько костров уже погасло, несколько заглохло, теперь они будут потихоньку тлеть до самого утра. И сколько охватывал глаз, вокруг костров, которые горели на всем пространстве от самой дальней горной деревушки до небольших промышленных поселков, возле выстроившихся в ряд то там, то сям неприметных коттеджей, на задворках ферм, в боковых улочках, на обочинах шоссе, до самых приморских городков, где костры мерцали на фоне немигающих уличных фонарей и деловитых всполохов сталелитейных заводов, на пляже, где догорал сухой плавник и, умирая, бросал свое пляшущее отражение в выкинувшее его море, – повсюду, то вплетаясь в тревожную, брызжущую искрами россыпь костров, прожигающих раскаленными кончиками промозглую ночь, то вырываясь из нее, с грохотом и свистом вспыхивали потешные огни. Костры хранили молчание, и рядом с ними жалкие взрывы петард, хлопушек, мигалок, атомных бомбочек, шутих и всевозможных других предметов, протыкающих острым звуков воздух, звучали, как пистолетная пальба на затихшем поле сражения. Время от времени в воздух взвивались ракеты и, разорвавшись, превращались в сверкающую и тут же меркнущую звезду; неожиданно вспыхивали, разбрызгивая искры, бенгальские огни, шипели, вращаясь, огненные колеса.

Он вспомнил фотографию своей матери, снятую при неисправной лампе-вспышке: полосы света прочерчивали всю карточку, как след от ракеты, и только лицо осталось нетронутым. Ей было очень мало лет, когда он родился, и образ, который он навсегда сохранил в душе, был образом очень молоденькой женщины – гораздо моложе его – с длинными черными кудрями, нежным овалом лица и улыбкой, воспоминание о которой всегда вызывало у него легкую ответную улыбку. Он старался представить себе, каким бы он был, если бы вырос у родителей, и не мог. Слишком рано он остался сиротой, и дедушка с бабушкой слишком хорошо заботились о нем, чтобы он мог испытывать какие-либо горькие чувства, помимо смутной тоски, а стоило ему начать думать о родителях, и любопытство сразу же вытесняло эту тоску. Все равно ему не дано узнать, каковы были в действительности его родители. Судя по описаниям, они были безупречны, в разговорах о них поминались лишь те особенности характера, которые выставляли их в лучшем свете; поскольку их стремления и возможности оборвались, не успев расцвести, отчего ж было не говорить, что их ждало большое будущее. Никогда не горевать по родителям, потому что никогда не знал их; лишь сожалеть, что так случилось!

Он отвернулся от костров, зашагал вниз к церкви и стал петь псалмы, как всегда, когда бывал один и спокойно настроен, – те самые псалмы, которые тысячу раз пел в школе и в церкви. Сначала «Вперед, Христово воинство!», но выбор показался ему до смешного приличествующим случаю. Спеть бы какой-нибудь псалом подлиннее, с хорошей мелодией, под который можно хорошо шагать. Он посмотрел направо, на горы, – посмотрел с вызовом: ему хотелось громко крикнуть что-нибудь и в их адрес. Наконец он вспомнил то, что надо: простой псалом, как раз подходящий – на сельскую тему:

 
Мы пашем и мы сеем
Благие семена,
Но поит и лелеет их
Всевышнего рука.
 

Слова выговаривались ясно и отчетливо, но он тут же замолчал. Опять то же самое: стояло ему увидеть себя в действии, и деятельность его моментально парализовалась. Уж слишком на тему – так, что ли? Некоторое время он шел молча. Ну и что? Это в порядке вещей – отчасти затем он и приехал в Кроссбридж, чтобы иметь возможность взвесить и проанализировать те стороны своей натуры, с которыми прежде мирился, но с которыми, как выяснилось, мириться никак нельзя. Гипертрофировать какую-нибудь черту характера, с тем чтобы она самому начала казаться нелепой или приторной – хотя это, пожалуй, сродни методу тех докторов, которые утверждают, что нужно «питать болезнь», ускоряя тем самым ее ход, чтобы она скорее прошла. Или убила. Нет, тишину нарушить необходимо. Он стал насвистывать «Полковника Боги», затем «Британских гренадеров», затем «Правь, Британия, морями!» Так-то оно лучше! А вот еще песня, которую дедушка привез с бурской войны:

 
Прощай, Долли, хоть от горя
Сердце может разорваться!
Долг зовет меня за горы,
Чтобы там с врагами драться.
 

Потом он спел «Крик», положивший начало синкопическим ритмам, приведшим впоследствии к рок-н-роллу, потом «Гончую», кое-что из репертуара Билли Хэйли, Маленького Ричарда, Клифа Ричарда и Битлзов – «Нам это по плечу-у!».

Он вспоминал мелодии песенок, одну за другой и широко шагал вниз по дороге, то насвистывая, то распевая во все горло, правда не столь свободно, как если бы был один на свете, а когда поравнялся с первой фермой, заслонявшей группу строений, над которыми возвышалась церковь, понизил голос и стал приборматывать «та-рам-там-там, та-рам-там-там!», как барабанщик, отбивающий такт, пока отдыхает оркестр. А за спиной у него вдоль извилистой дорожки летели, казалось, отзвуки его концерта, выискивая, где бы им приткнуться в этой безмолвной глуши.

Костер был разложен на выкошенном квадрате напротив шеренги муниципальных домиков. Когда Ричард подошел, он уже осел и расползся по земле; несколько ребятишек, стоявших вокруг, продолжали подбрасывать в огонь ветки и картонные коробки, пытаясь расшевелить его; кто-то палочку за палочкой зажигал бенгальский огонь, держа его в вытянутой руке, так что из-за белого рассыпающегося света не видно было лица; вокруг человека с бутылками пива и стопкой бумажных стаканчиков толпились люди.

Он скоро отыскал глазами Дженис. Она держала в опущенной руке бумажный стаканчик и смотрела в огонь. Рядом стоял Эдвин. Лицо ее разрумянилось от жара, волосы были покрыты шарфиком. Ричард остановился на почтительном расстоянии, вне поля их зрения. Ему представилось, что она испытывает знакомое ему чувство одиночества в толпе, и он подумал, как все это должно быть ей чуждо и безразлично, но тут какая-то маленькая девочка протянула ей бенгальский огонь, и Дженис вдруг начала вертеть его над головой как лассо, покатываясь от смеха при виде того, как шарахаются от нее окружающие, как они увертываются от разлетающихся во все стороны искр. Эдвин сказал ей что-то, но она только помотала головой; к ним подошли какие-то люди, и все вместе они выпили еще пива – кто-то принес сандвичи. Снова Эдвин что-то сказал Дженис, и снова она не согласилась, но на этот раз обняла его.

Ревность ужалила Ричарда, когда руки Дженис легли на плечи Эдвина. Дженис была та женщина, которую он хотел; в ней слились все женщины, с которыми он когда-либо был близок. Она продолжала обниматься с Эдвином, и Ричард напряженно вглядывался сквозь потрескивающее пламя, стараясь разгадать выражение ее лица. Он сделал шаг вперед и остановился в нерешительности. Быть может, он всего лишь возбуждал в ней любопытство, ничего больше, а настоящим избранником ее был Эдвин. Вся самоуверенность соскочила с него при этой мысли и тут же вернулась, лишь только он увидел, что Эдвин отошел от нее, сел в свой фургончик и уехал.

Покинул Дженис. До чего же она хороша! Ему вдруг представилось, что он не просто познакомился с ней, а наконец нашел ее. Все остальные были просто так: расплывчатыми образами, случайно повстречавшимися на окольных дорожках жизни, забавой – а вот Дженис он нашел. Он знал, что их тела соприкоснутся без тени нетерпения – первого признака ошибки, что она для него все, – все, чего он хочет от женщины, от ее тела, поведения, мыслей. Он не отводил от нее глаз, ему не хотелось двигаться. Он смотрел на нее, и такая нежность поднималась в нем, что желание было почти вытеснено, и вот он уже ничего не чувствовал, кроме благодарности за то, что все-таки нашел ее. Нашел!Невероятно! Найти кого-то, о ком и представления не имел, пока не увидел; на кого наткнулся случайно; и чей точный образ успел тем не менее безошибочно запечатлеться в сознании и чувствах, так что к мыслям невольно примешивалось удивление – никак же это я раньше не разглядел ее, и ужас от того, что тысячи случайностей могли помешать их встрече. Ибо чувства, которые он питал к другим женщинам и которые – как ему до недавнего времени казалось – он питал к Дженис, не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал сейчас, – такая сила была в этом чувстве и такая ясность. Именно эта снизошедшая на него ясность укрепляла его в уверенности, что он нашелее.

И в тот же миг или всего несколькими секундами позже – а может, даже и раньше, только под напором более сильных чувств он этой мыслишки не заметил – он представил себе все связанные с этим преимущества. Как он ни старался отогнать эту мысль, отпихнуть ее от себя как недостойную, низкую, мелкую – какими еще эпитетами заклеймить ее? – она была тут как тут. Преимущества, несомненно, были. Ради Дженис ему не понадобилось бы менять русло своей жизни – их жизни просто слились бы воедино; ее присутствие внесло бы в его жизнь радость, завершенность, которых – оставайся он в одиночестве – ему явно недоставало бы и без которых жизнь едва ли могла представлять для него ценность. Ради нее ему пришлось бы подыскать себе работу, он остался бы жить в этих местах – как и хотел; она пришла бы к нему с душой, не исковерканной проклятыми вопросами, от которых бежал он, и это помогло бы исцелиться ему самому; с ней он построил бы жизнь, осмысленную уже потому, что ему было бы для кого жить. И почему это утилитарные соображения могут как-то умалить любовь? Разве они не сопутствуют любой привязанности? Это же естественно. Разве любой порыв, рождающий надежды, прежде неведомые, не несет с собой в дар и кое-какие преимущества? И тем не менее наличие такого дара в ручье, который, как он считал, должен нести лишь чистую ключевую воду, ужаснуло его. Заставило задержаться, не трогаясь с места, проводить ее взглядом, когда она повернулась и в одиночестве покинула празднество, заставило дать ей уйти – прежде чем кинуться вдогонку.

Что-то удерживало его. Отчасти страх, в котором он увидел симптом готовности отдать свою судьбу в чужие руки, а отчасти картина собственного будущего, которая, приоткрывшись на мгновение, может кольнуть иногда человека в самом начале какого-нибудь события в его жизни или в самом конце, после чего все начинает казаться тусклым и бледным и все жизни случайными, быстро гаснущими вспышками – к этому добавилось раздражение, вызванное собственными земными помыслами, и все это, вместе взятое, тяжело навалилось на него и удерживало на месте, пока ее шаги не замерли вдали.

Он посмотрел на костер. Дети все еще играли вокруг него, крики их особенно пронзительно звучали в тишине, которая ласково обволакивала потрескивание догорающих веток, но отталкивала резкие и высокие детские голоса; люди расходились по домам, выпуклый багровый отсвет все больше сникал, опускаясь к расползшейся по земле дымящейся куче.

Он тряхнул головой и побежал за ней.