Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Он потребовал домино и пригласил Ричарда «сгонять» с ним и с Маргарет партию. Появилась захватанная доска и затем кости – маслянисто-блестящие и черные с одной стороны, белесоватые – с другой, усыпанные агатово-черными глазками; их вытряхнули с грохотом на стол из старой консервной банки и перемешали. Они условились играть по три пенса стук и пенни очко.

Ричард выигрывал, – выигрывал, сам того не желая, так как ему было бы куда приятней отдавать деньги Маргарет, чем получать с нее – пусть даже пустяки, – тогда как человек с овчаркой, совершенно очевидно, был одержим желанием выиграть и легкость, с какой счастье само шло в руки Ричарду, воспринимал как личное оскорбление. Однако делать было нечего. В одной из партий Ричард имел под конец два «дубля» – пятерки и шестерки (проиграй он, и ему пришлось бы заплатить один шиллинг и десять пенсов), – но и тут он выиграл.

– Давайте играть шиллинг стук, шесть пенсов очко, – сказал человек.

– Нет, – ответил Ричард, – с меня и этого хватит.

– И с меня тоже, – сказала Маргарет, догадываясь о мотивах Ричарда и согласная с ним.

Человек бросил взгляд на стопки монет; у Ричарда была самая большая, Маргарет, которая выиграла две-три приличные партии, оставалась при своих; сам он уже успел разменять фунтовую бумажку.

– Давайте повысим ставки, – упорствовал он. – Мне надо отыграться.

– Послушай, Эдгар, – сказала Маргарет, – не все могут позволить себе так вот швыряться деньгами.

– Ну, с голоду ни один из вас не умрет, – сказал тот. – Давайте! – Он улыбнулся. – Боитесь растрясти свои сбережения, что ли?

Продолжать препирательства было неприятно, и все же Ричарду не хотелось отступать перед таким напором.

– Будем играть по-старому, – сказал он, – меня это вполне удовлетворяет.

– А меня нет. Мне нужно уходить. Так я скорее разделаюсь.

Это, безусловно, звучало заманчиво. И сказано было не просто, а со значением; Ричард заметил, что Маргарет слегка покраснела.

– Давайте компромисс, – сказал Ричард, – шесть пенсов стук, пенни очко.

– Три партии, – сказал человек, уже совсем бесцеремонно, – две по-вашему, одну по-моему. Справедливей некуда.

– Но я не хочу играть по такой ставке.

– Ничего. Не разоритесь!

– Но… меня удовлетворяет прежняя ставка… по-моему, глупо залезать так высоко.

– Метнем! – Человек положил пенни на ноготь большого пальца, приставив к нему ноготь указательного. – Орел – играем по-моему, решка – по-вашему.

– Нет!

Монетка по-прежнему лежала на двух обломанных ногтях. Ричард заметил, что они не только обгрызены, они были все в трещинах, черными полосками расходившихся от бледных лунок, будто на них наступили подбитым гвоздями сапогом. От вида этих ногтей Ричарда замутило.

– Смотрю я на этот пенни, – сказал человек, – и думаю: скучно ему, наверное, сидеть так без дела. Дам-ка я ему попрыгать.

Он щелчком подкинул монетку в воздух, поймал ее на ладонь правой руки и тут же шлепнул на тыльную сторону левой. Затем открыл монетку.

– Орел, – сказал он. – Моя взяла. – И положил монетку рядом со своей кучкой. – Пусть дама перемешает.

Маргарет посмотрела на Ричарда и не шевельнулась. И вовсе я не боюсь этого человека, уверял он себя, – да так оно и было, поскольку возможность драки не страшила его. Испытывал он не страх, а какое-то другое, непонятное чувство, хотя, собственно, что тут могло быть непонятного: он должен уметь постоять за себя, не копаясь в мотивах; столкновение все равно неизбежно, но так оно хоть было бы оправданно, тогда как сейчас даже Маргарет, как он видел, была озадачена его странной несговорчивостью при полном неумении настоять на своем. Не навязывай волю свою ближнему своему!

– Ладно!

Маргарет перевернула кости рубашкой вверх и перемешала их. Эдгар закурил сигарету, затем аккуратно положил ее на край пепельницы, словно ружейный патрон, который должен быть под рукой в решающий момент. Снаружи доносился шелест автомобильных шин, мальчишеские возгласы: «Пасуй сюда, да сюда же!» – и хлюпающий удар футбольного мяча о стену. Неизменные часы в баре: сколько раз их тиканье было единственным звуковым дополнением к их разговору. Мелодраматическое тик-так. Весенний сумрак быстро сгущался, но игра теней скрадывалась двумя горевшими электрическими лампочками, ярко-желтыми под белыми абажурами.

Они разобрали кости и начали первую партию. Эдгар, ссутулившись, привалился к стойке, возле которой он совсем еще недавно стоял, выпрямившись во весь рост, напряженно вглядываясь в темные прямоугольники, один против всего света и колеса фортуны. Овчарка свернулась у его ног; безо всякого повода с ее стороны он пнул ее в бок твердым носком сапога. Забытая сигарета дымилась сама по себе, и длинный стебелек пепла подкрадывался все ближе к коричневому мундштуку.

Маргарет выиграла первую партию, но досталось ей немного – всего три шиллинга. Во второй партии Эдгар остался с шестеркой, тройкой и «дублем-пять», успев дважды «постучать» – это стоило ему одиннадцати шиллингов и шести пенсов, достались они Ричарду.

– Давайте метнем, кому начинать последнюю партию, и удвоим ставки, – сказал Эдгар.

– Нет, – сказала Маргарет, – вы как хотите, а для меня ставки и без того высоки.

– А вы что скажете? – спросил он Ричарда.

– Я с ней согласен.

– Еще бы! При таком выигрыше и я бы с кем угодно согласился.

– Ну, знаешь, Эдгар, – сказала Маргарет, – ты же сам хотел повысить ставки. И проиграл, только и всего.

– А этого разве мало? – Он улыбнулся ей. – Ну давай, ты и твой кавалер не обедняете, если мы сыграем по два шиллинга стук и шиллинг очко.

– Нет, я не буду.

– Ну что ж, – сказал Эдгар, сунув в рот окурок и осыпая пеплом пол, – придется нам играть вдвоем, так, что ли?

Он шумно перемешал кости, не подымая глаз от доски. Затем протянул кость Ричарду, тот в свою очередь протянул одну кость ему. Начинал тот, у кого была старшая, и снова Ричарду повезло.

– Видно, мамаша вам ворожит. Поехали!

Пока они играли, Маргарет перетирала стаканы, вымытые после первого наплыва посетителей. Напряженная складка, появившаяся у губ, когда Ричарда назвали ее кавалером, так и не исчезла; если не считать этого, она была спокойна и сдержанна, как обычно. Она уступала Дженис в красоте, но глаза у нее были серые, овал лица тонкий и едва заметная впалость щек отнюдь не грозила в близком будущем стародевьимя морщинами. То обстоятельство, что она не была замужем, казалось ему совершенно нелепым, загадочным даже, и невозможность проникнуть в эту тайну – о чем ясно говорило все поведение Маргарет – только распаляла его любопытство.

Партия по новой ставке шла медленно. Оба «стукнули» по разу, отчего на доске появилось четыре шиллинга. Выиграл партию Эдгар, но Ричард остался с «дублем-один» и, следовательно, должен был доплатить всего два шиллинга.

Эдгар взял деньги и начал снова перемешивать кости.

– Пять шиллингов – стук, шиллинг – очко, – сказал он, не глядя на Ричарда.

– Нет, спасибо, – ответил Ричард, – с меня хватит.

– А с меня нет, – возразил Эдгар, – я хочу отыграться.

– Если вы хотите получить обратно свои деньги, пожалуйста, забирайте их, – сказал Ричард. – Но игру я кончил.

Эдгар перестал мешать кости и поднял глаза. В каждом жесте его была нарочитость; сам отлично сознавая угрозу, крывшуюся за этой нарочитостью, он несколько переигрывал и от этого постепенно становился смешон.

– Вы хотите сказать, что предлагаете вернуть мне мой проигрыш?

– Да, уж лучше, чем продолжать игру.

– Вы что, думаете, я совсем уж до ручки дошел?

– Нет, – ответил Ричард, – отнюдь.

– Так вот, я дошел, – с расстановкой сказал Эдгар.

Ричард взял свой стакан и отпил из него; ободок был твердый и холодный, пиво не спеша лилось в горло. Эдгар повернулся в сторону Маргарет, чтобы посмотреть, оценила ли она по достоинству его остроумный ответ, но она по-прежнему стояла к ним спиной.

Он тоже отхлебнул пива.

– Значит, шабаш?

– Боюсь, что так.

– Боитесь? С чего это вы забоялись?

– Я не хочу больше играть.

– Значит, не хотите уважить.

– Совершенно верно.

Эдгар ухмыльнулся, но ухмылка опять не достигла цели. Момент затеять ссору каким-то образом был упущен. Ричард убедился, как легко бывает одержать верх и как это, в общем, неважно.

– Выпьем? – предложил он.

– Давайте! Только что-нибудь покрепче.

– Прекрасно. Виски?

– Можно.

– Двойное, пожалуйста, Маргарет.

Она надавила рычажок под бутылкой и, после того как определенное количество виски налилось в стакан, надавила на него еще раз. Эдгар осушил стакан одним глотком, кивнул, стегнул собаку поводком и ушел.

Ричард сгреб деньги. Он выиграл около тридцати шиллингов. Монеты с трудом умещались в обеих горстях.

– Не могли бы вы обменять все это на пару бумажек?

– Я дам вам фунтовую бумажку, которую он у меня разменял.

– Я положу ее отдельно – пусть при случае отыграет. – Он улыбнулся.

– С какой стати?

– Ну, он…

– Он, по всей вероятности, зарабатывает не меньше вашего. Тратит по-другому – вот и вся разница.

– Неужели столько же?

– Он должен получать шиллингов двадцать пять в неделю как разнорабочий. Он работает сдельно на строительстве дорог.

– Ну а зимой как?

– Не беспокойтесь, он себя в обиду не даст. – Маргарет улыбнулась. – Теперь такой народ.

– Может, вы чего-нибудь выпьете?

Он еще ни разу не угощал ее. Значение, которое он придавал ответу на свой вопрос, ему самому показалось несуразным. Он не выдержал и расхохотался.

– В чем дело?

– Я просто подумал… – Ричард помедлил, – для меня очень важно, чтобы вы разрешили мне угостить вас.

– Ну, раз так, я выпью шотландского виски.

– Тогда и я тоже, если вы мне нальете.

– Отчего же не налить. – Она рассмеялась. – У вас такие веселые глаза, а разговариваете вы ужасно серьезно. Знаете, – прибавила она, – мне кажется, вы нарочно нарываетесь на неприятности. Вроде Эдгара.

– А он нарывается?

– Вечно затевает драки. Он бы и на вас полез, если бы не побоялся, что ему и в наш бар закроют вход. Его здесь, в городе, уже почти никуда не пускают.

– Понятно. Новое подтверждение тому, что инстинкт самосохранения действует во спасение всех окружающих. Популярная теория.

– Я тоже ничего оригинального в этом не вижу.

– Сколько вы еще пробудете здесь? – внезапно спросил Ричард.

– Несколько недель. А может, месяцев. Очень приятно пожить спокойно, после того как намотаешься как следует.

– И вы тоже?

– Нет. – Она покачала головой. – У меня теперь вроде бы все ясно. Мне нравится здесь свежий воздух, я люблю днем гулять – и проводить время с людьми, среди которых выросла. И все же здесь будто стоишь на месте, а не движешься.

– А может, оно и лучше – стоять на месте?

– Нет!

– Вы уверены?

– Да, конечно.

– Но лучше, чем если вас остановят – вот так, обухом по голове?

– Думаю, что да. Но не очень-то многих людей останавливают обухом по голове! – Она улыбнулась, подняла стакан и не отрываясь выпила.

– Впечатление, будто у вас на все готов ответ.

– Впечатление? – Она помолчала. – До чего ж легко создавать впечатление. – Но это было сказано вскользь, без намерения вызвать Ричарда на дальнейший разговор.

– А теперь мне пора идти готовить ужин, – сказала она, – спасибо за угощение.

Он вернулся к своему месту у окна, спрашивая себя, почему он действовал так вяло. Ни туда, ни сюда. Вроде бы начал флиртовать с ней – хотя в этом старомодном слове присутствовало изящество, которого явно не хватало его действиям, – ну, скажем, ухаживать за ней, но с такой оглядкой, словно делал шаг назад после каждого шага вперед. В достаточной мере бесцельное маневрирование. Он сгорбился. Плечи у него были пока еще крепкие, но он чувствовал, как все остальное тело никнет под гнетом беспробудной усталости. Он словно со стороны смотрел на себя – вот сидит себе тут, совсем поникший. Он был своим единственным зрителем, Нарцисс перед зеркалами, многократно повторяющими его отражение. История Нарцисса, обратившегося в цветок и навеки обреченного покачивать головкой, скорбя о своей неодушевленности, – разве это не самый горький миф? Свободный человек, собственноручно уничтоживший себя.

Сидя за своим столиком, он и вовсе потух. Ему казалось, что и со всем вокруг творится то же самое. Жизнь ушла отовсюду. Города, например, совсем зашелудивели от кирпича и бетона – они раскидывались перед автобусами и бульдозерами, подобно древней блуднице, награждая заразой взамен обещанного облегчения. А горы вокруг, где больше не слышно песен, – он опоздал и тут. А люди, замурованные звуками, непрестанными звуками, так что без шума уже и жить не могут. А мужчина, забывающий, что он – оплот, и женщина, не думающая, что на ней держится все. А планета, взъерошенная, равнодушно вращающаяся вокруг солнца, которое одно остается неизменным. Впереди пустота. И так просто скатиться в эту пустоту.

В бар вошла мать Маргарет. Старая женщина с задубевшей кожей, блестящими глазами, с прямыми седыми волосами, аккуратно уложенными вокруг головы. Темное платье, единственное кольцо со сверкающим камнем на усыпанной гречкой морщинистой руке. Она благосклонно поболтала с ним, и Ричард выпил еще.

Он пропустил последний автобус – в половине восьмого – и, зная, что теперь ему придется идти пешком, съел пирожок и немного хрустящего картофеля. Просидел в баре до закрытия. С Маргарет ему больше поговорить не пришлось. Слушал разговоры других.

Холодная весенняя ночь. Он пошел старой дорогой, где никто не остановит машину, чтобы подвезти его. Виски плескалось в нем, и он старался как можно быстрее переставлять ноги, чувствуя, что налит жидкостью до краев, как бочонок, и что его, как бочонок, распирает. Вне его проспиртованной головы мир не существовал – не было ни холода, ни ночи, ни ландшафта. Алкоголь подчинил себе все. Кто это ушел из палатки капитана Скотта, чтобы дать другим лишний шанс на спасение?

Надо уходить из школы. Он потух, и от этого его неуверенность перерождается в цинизм. Как же все-таки звали того человека?

Он шел посередине узкой темной дороги, луна пряталась за тучи, вокруг, насколько он мог заметить, не было ни души, и все же ему не пелось. Песни были в нем самом, глубоко запрятаны, а наутро осадки виски застелят ему мозги. Ну нет! Маргарет была… но это же смешно!

Так как звали человека, который покинул палатку? Оутс? Оукс?

Что-то в этом роде. Просто взял и ушел. Он ушел.

Не убежал!

Глава 30

– Это все наша Дженис его доводит, – сказал Уиф.

– Никто его не заставляет жить здесь, – возразила Эгнис, – всякий другой мужчина поехал бы за ней не задумываясь. Скажешь, нет?

– Черта с два, – ответил Уиф. – Очень он ей там нужен. Она этого и не скрывает. Если бы какая женщина так со мной обошлась, я б не стал навязываться. Она гонит его от себя… Нельзя же так! Не удивлюсь, если он плюнет на все и уедет.

– Возьмет да уедет? – Эгнис опустила шитье на колени.

Последние месяцы Уиф все неодобрительнее относился к Дженис. Словно ее постоянное недовольство вонзилось в конце концов в тот уголок сердца, где он хранил любовь к ней, и ранка, расширяясь, болела и саднила. Эгнис была очень огорчена и удивлялась силе его раздражения – вот и сейчас, едва он вернулся с работы, сел за обед, надев свои скрепленные проволочкой очки, и обсудил все, что пишут в газетах, перед тем как пойти работать в сарае или в саду, как сразу же заговорил об этом.

– Ты, выходит, считаешь, что он может вовсе ее бросить? – сказала Эгнис.

Уиф оставил без внимания ее испуганный тон.

– И прав будет. На мой взгляд, причин у него предостаточно. Что она за жена ему? Я вообще не знаю, зачем она пошла за него, разве что в тот момент ее это устраивало. Она могла с таким же успехом выйти и за Эдвина. Сама мне раз сказала, что готова выйти за Эдвина, потому что тогда сможет делать все, что ей заблагорассудится. Я об этом все время думаю. Кем это нужно быть, чтоб сказать такое?

– Она после родов не в себе была, – уныло ответила Эгнис, – сама не знала, что делает. Ты подумай, каково молоденькой девочке такое перенести.

– Предположим. А ведь он все-таки взял ее за себя. И заботливей парня не найдешь. Ей бы пора угомониться – а она только пуще кобенится.

– Не везло ей в жизни, – сказала Эгнис, – бог знает о чем она только не передумала, пока болела в детстве и лежала, месяцами прикованная к постели.

– Пора бы и утешиться. Ты на него посмотри. Сиротой вырос. А ведь ничего, держится. Эдвину тоже нелегко приходилось. Но и он держится. Все дело в человеке. А она себе волю дала и вон во что превратилась. Я, мать, ее просто не узнаю.

– Неужели ты думаешь, он может уйти от нее? – прошептала Эгнис.

– Не знаю. Тут тебе сам черт не скажет. В том-то и дело. Вот пить он начал – это я знаю. И «компании» у него никакой нет – это я тоже знаю. Он одно время с парнями из лейбористов водился, но потом что-то у них рассохлось – и я его за это не осуждаю. Я хочу сказать, не может же он куролесить с молодыми парнями, у которых одни девки на уме. Те, что переженились, – за теми жены по пятам ходят. Ну а остальные или сидят по домам, или в рюмку смотрит. Так что тут делать молодому человеку вроде него, a?

– Не надо было ему вообще сюда приезжать, сказала Эгнис, – что он, ждет, чтобы перед ним все плясали? Другие как-то живут, значит, и он может. Все ж таки человек он грамотный, мог бы сам придумать себе занятие.

– Интересно, что он может себе придумать, если у него все мысли женой заняты? Он ее по-прежнему любит без памяти – это я тебе точно говорю. А она там в Каркастере шашнями занимается! Он просто хочет забыться, не думать ни о чем. И потом, пусть он грамотный, только ни хрена это ему не дает. Извиняюсь за выражение! Он до всего старается своим умом дойти, ничего на веру не принимает. Я же вижу, что он над многим думает, и давай ему бог! Большинство молодых ребят живут себе как живется и голову ни над чем не ломают. Я сам таким был. Но мне нравятся люди, которые говорят: «А ну, постой, дай-ка я сам попробую разобраться».

– Ты что это, на его сторону стал?

– Да не в сторонах дело! Дело в том, что понимание надо иметь. И он не святой, только много ли святых наберется? А Дженис наша с ним подло поступает. Я ее просто не узнаю, Эгнис. Ладно, допустим, в ней нет ничего от меня, но я все смотрю, может, от тебя что-нибудь перепало. И тоже что-то не заметно.

– У нее глаза твои. И уж если она что задумала сделать, ее не свернешь – как тебя. Только что у тебя желания все скромнее.

– Нет, ничего у нее от меня нет. А уж насчет тебя! Да ведь ты в любую погоду побежишь, если надо человеку помочь – хоть знакомому, хоть незнакомому. А она телефонную трубку не поднимет. Ты месяц будешь переживать, если тебе покажется, будто ты кого ненароком обидела, а для нее нет слаще, как нарочно человека побольнее куснуть. Ты ласковая, женушка моя, всегда ласковая была, а вот дочка – та кремень. Не надо бы мне говорить так про нее, да все равно скажу. Кремень она.

– Не такая она. – Эгнис чуть не плакала. – Не такая она, Уиф! Не можешь ты так о ней говорить.

– Могу, голубка моя, могу и говорю, – негромко ответил он. – Одного я не могу – в себе это носить. Если б я тебе всего этого не высказал, меня б разорвало.

– Но что же с ними будет?

– Не знаю. И думать об этом не хочу. За грехи детей с родителей взыщется. Вот все, что я знаю.

В кухню из сада прибрела Паула, и заботы о ней отвлекли Эгнис. Купать ее, кормить ужином и укладывать в постель нужно было сегодня раньше обычного, так как Эгнис должна была вечером идти в Женский клуб, где раз в месяц собирались умственно отсталые дети со всего района. Эгнис готовила им чай и угощение, другие помогали занять и развлечь ребятишек. В этот вечер ей обещал помочь Ричард, и она должна была встретиться с ним возле самого клуба, у автобусной остановки. Поэтому она расправлялась с Паулой проворно, но без излишней суеты, чтобы не взбудоражить ее. Эгнис с каждым днем все больше привязывалась к девочке; она часами разговаривала с ней и внимательно выслушивала ее ответы, терпеливо учила новым словам. Случалось, она смотрела на Паулу, играющую в саду, и видела другую картину: себя, еще молоденькую, еще не потерявшую надежду иметь много детей, и Дженис, которая порхала среди цветов, сама похожая на нежный лепесток. И тогда печаль и радость так перемешивались в ней, что она поспешно бралась за какое-нибудь дело, боясь, как бы воспоминания не завладели ею окончательно и не выбили из колеи. Она даже себе не хотела признаваться, как часто последнее время ловила себя на том, что, задумавшись, проходила мимо церкви или куда там еще она могла идти.

У нее появилось желание как-то ограничить свою деятельность, но из страха оторваться от жизни она противилась ему. Все чаще и чаще она чувствовала, что ей не хочется идти убирать церковь или наводить порядок в Женском клубе (она опять вернулась к этому занятию: миссис Керрузерс, проработав всего четыре месяца, отказалась, заявив, что у нее вода в колене), не хочется ехать в Уайтхэйвен поить чаем с печеньем больных в клинике, идти в… но тут она энергично брала себя в руки и быстрым шагом шла куда надо и доводила себя до полного изнеможения.

Она вспоминала, как впервые приехала сюда, как робела в непривычной сельской местности я терялась перед соседями, с недоверием относившимися во всем, кто родился за пределами Кроссбриджа, Но никогда не выказывала своих страхов, а, напротив, приложила все старания, желая доказать Уифу, что она не хуже любой деревенской девушки и что он не пожалеет, что женился на ней. И чего только она не выкидывала; раз перекопала за день весь сад – хотела сделать ему сюрприз, а потом оказалось, что он уже неделю назад засеял его. Она бродила по полям, собирая цветы и ветки, чтобы к его приходу превратить коттедж в цветочный павильон. Он был такой кроткий человек; но кротость была так прочно заложена в его натуре, что, вместо того чтобы превратить его в «тряпку» – как пророчила ее семья, – стала для нее твердой основой, пошатнуть которую могло бы только стихийное бедствие. Она содержала его одежду в таком порядке, что его дразнили на работе «франтом», – как бы ни стара была рубашка, она всегда была аккуратно заштопана и чисто выстирана. И он каждодневно испытывал чувство благоговения перед ней. Его первая и единственная победа – он даже мечтать не смел, что она посмотрит на «неотесанного батрака», и вот, гляди-ка, привез ее к себе, преисполненный гордости и благодарности, которые нисколько с тех пор не убыли.

Тем более была Эгнис встревожена запальчивостью и горечью, с какой Уиф говорил о Дженис. Дженис была в детстве такой красавицей. В те дни – пока Эгнис еще не узнала наверное, что больше детей у нее не будет, – весь мир заключался для нее в этой маленькой золотоволосой дочке, выбегавшей навстречу возвращающемуся с работы Уифу, чтобы прокатиться у него на спине, возившейся на клочке земли, который он отвел ей под «собственный» сад, и прыгавшей от восторга, когда она обнаруживала утром распустившийся за ночь цветок. Дженис ходила с отцом на рыбалку и как-то раз потерялась, когда же после долгих поисков ее нашли, то оказалось, что она отправилась в путешествие вдоль ручейка, пытаясь разговаривать с рыбками. Эгнис казалось, что ее душа открыта навстречу всем ветрам, что каждая песчинка несет с собой воспоминание, переливающееся в солнечном луче или уютно укутанное в теплом зимнем довольстве. Идиллия, идиллия! Но почему же ей грустно оттого, что прошлое представляется в воспоминаниях таким идиллическим?

Были и другие мысли, которые ей никак не удавалось отогнать от себя. Как могла Дженис сказать об общественных делах, занимавших такое большое место в жизни Эгнис, что «не стоят они всех этих усилий»? Хорошо бы знать в этом случае, что уж такое «стоящее» делает она сама. Эгнис высоко ставила умственные способности своей дочери, даже немного побаивалась ее серьезности с тех самых времен, когда маленькая девочка, поднявшись наконец после долгой болезни, уединилась в задней комнатке, которую назвала «кабинетом», и, бледная и осунувшаяся, целиком ушла в свои книги и тетради, раз и навсегда решив получать по всем предметам только высшие оценки. Слова ее дочери можно было понять так: «То, что делаешь ты, если и не пустая трата времени, то, во всяком случае, песчинка в море». При своей чуткости Эгнис именно так их и поняла, и они больно ее укололи, но она не умела резко отстаивать то, в чем сама толком не разбиралась.

Итак, она шла в тот вечер в клуб без обычного удовольствия. Словно что-то надломилось в ней. Это нужно скрывать – как же иначе, но от себя-то не скроешь.

Ричарда не оказалось на автобусной остановке, и она вошла в помещение клуба. В окно она видела, как подошел, остановился и отошел еще один автобус, но Ричард и на нем не приехал. Еще автобус отходил из Уайтхэйвена в четверть восьмого, и в надежде, что он приедет с ним, она шутливо говорила собравшимся женщинам – которые очень рассчитывали на его помощь – о том, как не замечают времени люди, которые «слишком много думают». Но он не приехал и с этим автобусом, и больше она уже не пыталась оправдать его.

Ричард сознательно пропустил автобус. Проводил взглядом удаляющийся блестящий старый кузов с надписью сзади: «Осторожно! Берегите свою жизнь». Ему не хотелось общества Эгнис и детей. Прежде он охотно помогал ей в подобных случаях, но при его теперешнем душевном состоянии это было бы и слишком сложно, и неискренне. Он не мог больше смотреть ей в глаза. По мере того как он, теряя почву под ногами, все больше опускался, Эгнис росла в его главах, становилась недосягаемой. Она нервировала его, и он решил, что с него хватит.

Он отправился в «Олень» повидать Маргарет. Снова дожидался, пока опустеет бар, неторопливо потягивая горькое, казавшееся безвкусным пиво. Посетители толпились у стойки, и в маленьком помещении пахло сыростью. Пиво было крепкое. Стоявшая за стойкой Маргарет проворно обслуживала всех и болтала с каждым желающим.

Ричард уже дважды приглашал ее в ресторан, и оба раза все шло как по-писаному. Подавали суп – они мирно беседовали, довольные друг другом. Сменялись блюда. Кофейные чашки опорожнялись и наполнялись. Она рассказывала о своей жизни, о том, как, не связанная ничем, вооруженная знанием машинописи и стенографии, скиталась по свету, подобно средневековому монаху, вооруженному знанием латыни. Она побывала в Соединенных Штатах и в Мексике, в Риме, Стокгольме и Лондоне. Главным образом жила в Лондоне. И со временем так пообтесалась под точилом собственного опыта, что, по ее словам, свой голос узнавать перестала. Бывает, слышит, как кто-то говорит, и просто поверить не может, что это она сама. Потому-то она и ухватилась за возможность приехать помогать родителям. И сквозь паузы, перемежавшие ее повествование, Ричард так и видел двухкомнатные квартирки с отдельной кухней и туалетом, женатого мужчину, оставляющего свой портфель в крошечной передней, незаметное исчезновение с приема на крыше дорогого ресторана в какой-нибудь потайной закуток. Нарядные платья и тревога из-за безошибочно округляющейся талии. Жизненный опыт дал ей и плюсы и минусы: известную стойкость, некую захватанность и некую гордость, качества, имевшиеся и у других женщин, которых он знавал в Лондоне, – ничего общего со скульптурной неприступностью Дженис. Ну а вы много ли повидали? – спрашивала она. И он отлично понимал, на что ему следовало бы настроиться, но молчал. Все это ни к чему. Он хотел перестать думать о Дженис, отомстить ей и – как ни странно – найти в себе силы позволить ей и впредь вести самостоятельную жизнь, но вместо того, чтобы помочь ему в этом, Маргарет лишь заставила его видеть Дженис еще отчетливей. И он просто провожал ее до дому и прощался с ней у калитки.

Его интерес – само слово выдавало это – к Маргарет был напускным. Однако он продолжал игру. Хотя Дженис невыносимо редко позволяла ему любить себя, на секс его особенно не тянуло. Если человек удовлетворяет свои сексуальные потребности со слишком уж большими интервалами, то воздержание может перейти в конце концов в самый настоящий аскетизм. Все же он притворялся перед собой, что обделен, что страдает без женской ласки, – так легче было решиться на контрмеру. Но притворство усыпляло желания.

Бар опустел.

Ричард подошел, чтобы взять себе еще пива, последний человек закрыл за собой дверь, и Маргарет громко рассмеялась – все это произошло одновременно.

– Вы могли бы освободиться сегодня пораньше? – спросил он.

– Могла бы. А что?

– Я хочу пригласить вас.

– Поужинать?

– Да. Или мы могли бы пойти…

– В кино? В «АВС» сегодня Элвис Пресли, а в «Ригале» – «Проклятие Франкенштейна».

– Ко мне домой.

– Понятно.

Она поставила пустую кружку под кран мойки и смотрела, как пышная пена стекает по стенкам.

– Что-то чересчур уж откровенно. Вам не кажется? – спросила она.

– Да, наверное.

– Вы подумалиоб этом?

– Нет. Как это ни смешно. Но так будет лучше.

– Ведь это только все осложнит?

– Осложнит. Без сомнения.

– Вы этого добиваетесь?

– Видите, как я бойко на все отвечаю, Маргарет! – Он поднял стакан. – Ваше здоровье!

– Это ведь не Лондон. Здесь все на глазах. Пока что вас не трогали. Но тут уж вам кости перемоют. И не только вам.

– Да.

Он больше ничего не сказал. Приехать с ней к себе в Кроссбридж, оставить ее ночевать, прогнутся от стука Эгнис и плача Паулы, требующей завтрак, означало бы полный крах. Разрушая, можно избавиться от мусора, но иногда при этом могут погибнуть невосполнимые ценности. Маргарет поедет с ним – но для обоих это будет лишь повторением пройденного, оба будут помимо воли думать о прошлом, и эти воспоминания оттолкнут их друг от друга; нет, это не будет ни утолением жажды, ни даже тенью нежности.

И все-таки ему хотелось, чтобы она поехала с ним. Он хотел всем показать – пусть все летит к черту, пусть страдает Эгнис и злорадствует миссис Джексон, пусть Дженис сначала заметит, как все в Кроссбридже при виде ее хихикают в кулак, а потом узнает все от него, пусть лучше между ними стоит позорный факт, чем настороженная бдительность, пусть лучше все начистоту, чем эти вечные недомолвки.

– Спасибо! – сказал он Маргарет.

Она улыбнулась и наклонилась к нему. Он приложил палец к ее губам и пошел к двери.

– Вы забыли взять сдачу, – сказала она, беря две монетки. Он подставил руку. Она кинула монетки, и он ловко подхватил их.

Он пошел по направлению к порту. Море ударялось о причальную стенку, волны перекатывались, отливая свинцом; слишком оно было грандиозное и умиротворенное. Постояв немного, он пошел в ближайший бар, «Докер», где прежде заседал иногда комитет по устройству Комнаты отдыха для пенсионеров. Было время, когда Ричард боролся. Пусть против самого себя, но все равно боролся. Только продолжая эту борьбу, мог он наконец почувствовать себя свободным; прежде он знал это теоретически, теперь убедился окончательно. Он больше не боялся себя. Но если жить без страха, то неужели и без надежды? А единственная надежда, которая у него еще оставалась, была в Дженис.