Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Глава 27

– Я обязуюсь предаваться распутству и не жалеть средств на наслаждения, – сказал Дэвид, – особенно на кратковременные. Я обязуюсь никогда не упускать случая побаловать себя и посвятить свою жизнь поискам новых значений слова «потворство». Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме тех случаев, когда раскаяние может настроить меня на дальнейшие подвиги. Я верю, что человек свободен и что лучшая форма его свободы – это ублажение собственного «я». Поэтому я велю себе собрать по всем дорогам, большим и малым, все части своего ego [5]5
  Я (лат.).


[Закрыть], сирые, убогие и презренные, и пригласить их на великий брачный пир, где женихом буду я, а невестой – моя мечта, и мы выпьем за Здоровье, Процветание и Успех! – Он взглянул на Ричарда, ожидая, что тот встанет, затем поднял свой стакан и жестом гангстера из кинобоевика одним глотком осушил его.

Все четверо тесно сидели у пылающего камина, уютно устроившись коротать ночь с бутылками виски и пирожками, начиненными миндалем и изюмом, которые с гордостью выставила Дженис, к ужасу Худышки (ее настоящее имя было Фиона; войдя в комнату, она первым долгом высмотрела самое большое кресло и устроилась в нем, то выглядывая, то прячась за высокую ручку, как шкодливая марионетка), и, судя по всему, Дэвид был твердо намерен встретить Новый год словоизвержением.

Если он и обнаруживал признаки упадочнического настроения, пока плечом прокладывал себе путь к новой работе, то сейчас оно бесследно рассеялось – на месте он закрепился. «Даю себе два года…», но перемены, которые он осуществил, уже принесли Северо-западной телевизионной компании популярность, какой она раньше не знала, а самая замечательная новость – ее он сообщил шепотом по секрету еще в начале вечера: есть много шансов за то, что одна из его программ будет передаваться по центральному телевидению, впервые в истории этого района. Так что он был вполне доволен собой.

– Да, вот еще! Шутки в сторону. Я обязуюсь пройтись такой могучей метлой по чистеньким задницам всех членов Административного совета графства, что до конца года они предложат мне беспрецедентную – запомни это слово, Годвин, оно тебе пригодится в твоих политических делах, – беспрецедентную – это ведь тоже «классовое» слово, верно? Заметь, я говорю « беспрецедентную», олухи, которые считают почему-то, что образованного человека из тебя можно сделать, только если ты будешь спать в дортуарах для одних мальчиков и тебе будут забивать голову кратким курсом латинской грамматики, произносят « беспрецедэнтную» – наверное, это от зубрежки неправильных глаголов, хотя интересно знать, какой глагол не станет неправильным, дай ему только волю… да, так где это я? Ага, в администраторских задницах… да нет, пропади они пропадом! Господи, я б и сам в них пропал – есть там один, епископ, наверное, он решил, что на небе не найдешь мягкой скамейки, в общем, он занят тем, что подбивается жирком (как говорят у нас на севере), так что любо-дорого смотреть, у него уже и сейчас хватает на двоих, хотя, может, он к этому и стремится – хитрюга, старый греховодник! Да! Так я обязуюсь получить предложение… и милостиво, скромно, неохотно, как полагается по хорошему тону, соглашусь принять… беспрецедентную… и на старт… На старт! Внимание! Пошел! Все! Конец новогодних обязательств. Давай, Фиона, твоя очередь.

Фиона погрузилась в раздумье. Длинные ноги сплетались и расплетались, указывая на то, что умственная деятельность дается ей нелегко. Узкая рука с розовыми ноготками обхватила изящный подбородок, и по-детски большие карие глаза, выглядывавшие из-под дорогостоящего беспорядка ее ультрамодной прически, неотразимо затуманились.

– Мне б на обложку попасть, – сказала она.

– Тут об обязательствах идет речь, Фиона! А ты вылезаешь с каким-то дрянненьким скромным желаньицем. Возьми обязательство, как я. Ну, что-нибудь там насчет своих моральных качеств.

– Я обязуюсь… – Она помолчала для пущего эффекта; все это напоминало ей игру в «сыщика», которую она терпеть не могла. – Я обязуюсь лучше относиться к людям.

– Ох, Фиона! Ты смотри поосторожней, а то еще Ричард в тебя влюбится. И это все?

– Все.

– О, наивность юности! Иисусе сладчайший! Еще виски?

Ричард пододвинул ему свой стакан и стал смотреть, как поблескивающая коричневая струйка стекает по стеклянным стенкам. Затем он взглянул на Дженис и подмигнул ей. Она улыбнулась в ответ.

– Вас что, в постель потянуло? – воскликнул Дэвид. – Господи, а я-то думал, что после свадьбы вы угомонитесь. Надо бы вам с большим уважением относиться к нам – молодым и неженатым. А то смотреть противно! Уж если я когда-нибудь женюсь, это будет означать, что я покончил с миром вожделений. «Пока нас не разлучит смерть», сказал бы я, подразумевая: «Пока нас не соединит смерть, моя цыпка». Ну, выпили! До дна! – Это относилось к Фионе, которая моргнула, глядя, как виски снова льется в ее стакан.

– Знаете, – начал Дэвид, хотя, собственно, он и не останавливался. – Ричарду, – он обратился к Дженис, – надо было принять работу, которую я ему предлагаю. Не вести обычную программу – для этого нужен человек с лицом, внушающим доверие, и, можете себе представить, один такой у нас есть, – Ричард мне был бы нужен на роль главного комментатора и ведущего для серии модных передач, которые я задумал. Когда он принарядится, он как раз то, что надо. Положительный, с «открытым лицом» и не выраженной классовой принадлежностью. Он нагловат, наш Ричард, то есть нагловат в телевизионном смысле, так сказать, это наглость, приведенная к общему знаменателю. Имейте, однако, в виду, что его пришлось бы подержать сперва несколько дней в темной комнате, чтобы он утратил свой цветущий вид. Загар разрешается – желательно в январе, тогда все поймут, что вы из тех, кто любит побегать на лыжах, но предпочитает никому не тыкать это в нос, – но нельзя же появляться на экране, пыша деревенским здоровьем. Нет, право, мне ведь до сих пор нужен человек. Соглашайся!

– Нет! Не будь таким настырным, Дэвид.

– Ну вот, полюбуйтесь. – Дэвид повернулся к Дженис, красноречиво разводя руками. – Я предоставляю этому юноше шанс, который выпадает раз в жизни, – стать героем голубого экрана в районах столь отдаленных, как Дамфрис и Барроу, где его останавливали бы на улицах домохозяйки с корзинками и ребятишки с липкими ручонками и приставали бы с просьбой поставить автограф на мешочке из-под конфет, и принимали бы бесплатные билеты на свою любимую телевизионную передачу, где его лапали бы хорошенькие девчонки в синих робах – все для пользы дела, и приглашали бы на обеды с цветом камберлендского общества – для поддержания контакта, и от всего этого, даже не почесавшись, он трижды отказался.

– Не про меня… – Ричард пьяно замотал головой. – Лучше я буду учить детей.

– А сам ведь терпеть не может, – беспечно сказала Дженис.

– А-га! Мне показалось твое молчание несколько подозрительным. Значит, опять добровольно наложил на себя епитимью?

– Мне, правда, кое-что в этом нравится – Дженис не права.

– Преподавание не для тебя, – заявил Дэвид. – Лично я не имею ничего против этого – если не считать детей, зарплаты и самой работы, но ведь есть сотни людей, которые хотят быть учителями.

– Я один из них. Я бы выпил еще немного виски, если у тебя хватит сил на минутку расстаться с бутылкой.

Фиона вскоре уснула, и, вместо того, чтобы разбудить ее и отправить в постель, Давид повернул ее кресло так, чтобы на нее попадало больше тепла, а им троим не мозолила бы глаза ее красота, даже во сне поданная со вкусом. Дэвид настроился пить всю эту ночь напролет. Он не скрывал своего намерения, напротив, давал понять о нем с каким-то злорадством.

– Пойду заварю еще кофе, – сказала Дженис.

Ее веселое возбуждение совсем прошло. Хотя в Каркастере, когда они бывали вдвоем, общество Дэвида всегда доставляло ей удовольствие, сейчас ее раздражал его язвительный тон и упорство, с каким он приставал к Ричарду, который, на ее взгляд, был слишком кроток в своих возражениях. Она прислушалась – Дэвид и не думал униматься.

– …Нет, так оно и есть. Во всех американских колледжах введены, как они у них называются, «классы сценического воспроизведения». Я читал об одном таком классе, где было предложено «воспроизвести» то, что происходит в брачную ночь. Все как есть. И один студент сказал: «Некоторые девчонки действительно себя показали». Безумие какое-то! Но приходится шагать в ногу.

Ей захотелось назад, в свою квартирку в Каркастере. При воспоминании о ней ее обуял на мгновение панический страх. А вдруг кто-нибудь залез туда в ее отсутствие (она не хотела никому сдавать ее на время каникул, предпочитая переплачивать, лишь бы кто-то посторонний не пользовался ее приютом). Ей захотелось поскорее вернуться: убедиться, что все в порядке. На следующее же утро. Сию же минуту.

– …Раньше все писали Христа, а теперь никто не пишет, – говорил Дэвид, – только и всего. Помнишь, как мы снимали короткометражку о Сотби и как раз угодили в тот день, перед самым концом сезона, когда они продавали целыми акрами полотна девятнадцатого века – «все ручной работы», как выразился, помнишь, тот тип, – целые полки мертвых спасителей: сходящих на землю, возносящихся на небо, всюду, куда ни повернись. Теперь такого больше нигде нет. «Вперед, христовы трупики»… Кончено!

Слова, из которых состоял этот возбужденный разговор, никак не вязались с тем, что представляло смысл для нее. Говорить люди умеют. О чем это она? Да, говорить люди умеют, но речи их скорее сбивают с толку, чем что-то объясняют. Мысли ее путались, она понимала, что они говорят, но каким-то образом изреченные слова сводили на нет все, о чем бы ни говорилось. Люди гораздо реальнее своих слов, но им этого мало; с нее же вполне достаточно тишины. Она не торопилась с кофе, опасаясь, что тишина, которой она окружила себя, будет грубо нарушена, а она так устала.

– …Нет, на сегодняшний день носителем строгой морали является рабочий класс, – это опять-таки говорил Дэвид, – средние слои общества так терпимы – за исключением, конечно, прослойки из оголтелых баб, которые задались целью привить всем гормоны богоданных генов призрака старой Англии, так что сейчас уже нет клочка земля, который не разворошили бы в поисках ископаемых останков. Что я хочу сказать; если какой-нибудь паренек из рабочей среды еще немного обеспокоится, обрюхатив девку, то уж…

– Бога ради, – прервал его Ричард, – на такой терминологии далеко не уедешь. Не прикидывайся, что мы с тобой можем сказать что-нибудь умное насчет классов, да еще под утро.

– Нет, ты от этого так не отмахивайся, – сказал Дэвид.

– Да он ни от чего и не отмахивается, – сказала Дженис, решив, что пора ей вернуться, иначе продолжительность ее отсутствия обязательно вызовет комментарии, чего она меньше всего хотела. – Он рассказывал вам про свою Комнату отдыха для пенсионеров?

– Нет. Но я об этом слышал. «Достойный подражания пример для всего графства» – написала по этому поводу «Мэрипорт ивнинг стар».

Дженис, войдя в комнату – но желая выйти оттуда как можно скорее, – поставила на стол поднос и в меру небрежным тоном заявила, что хочет пойти наверх почитать. И ушла. В спальне, сидя на постели и обхватив колени, закутанные белой простыней, она закурила и, уставившись в золотистые шторы, стала считать дни, остающиеся до возвращения в колледж.

– …Все это я знаю, – сонно выпихивая слова, говорил Ричард, с трудом подавляя желание последовать за Дженис. – Но это выше моего понимания. Все та же жвачка. Как можно что-то делать для людей, если не имеешь ни малейшего представления о конечной цели твоих усилий? Я как-то участвовал в демонстрации – один-единственный раз, и, конечно, на полпути отстал и дальше Слау не пошел, вполне удовлетворенный своим крестовым походом, но, господи, во имя чего все это делалось? Это было настолько убого, что я видел только два выхода: или немедленно смыться, или тут же рехнуться. А может, наоборот, образумиться. Не знаю. Но мне хотелось сказать каждому: ПОСЛУШАЙТЕ, ВЫ В ОПАСНОСТИ ТОЧКА СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ЗЛОЙ УМЫСЕЛ НЕ ВСЕ ЛИ РАВНО ТОЧКА ПОЛНОЕ ИСТРЕБЛЕНИЕ ТОЧКА. Телеграмма на весь мир. А ведь во главе шли честь и совесть лейбористской партии, которая, став у власти, немедленно проголосовала за дальнейшее производство атомного оружия. Ну, конечно, они сказали, мы, мол, это делаем потому, что иначе нам у власти не удержаться. Но какое, черт его дери, это имеет значение? Все равно, скажем, как если бы они дали обет целомудрия, а потом для пользы здоровья переспали бы со всеми проститутками в округе. Вот! Если люди не могут стряхнуть свою апатию, когда речь идет об их же собственном истреблении, – что же остается? Что? Можно помогать налаживать работу Клуба пенсионеров, и очень возможно, что гнаться за большим – это только тешить свое тщеславие – но чего ради? Я не паникую по поводу Бомбы – а может, следовало бы? Разве не следовало бы всем паниковать по этому поводу? А поскольку все пока что спят спокойно, откуда же им взять ресурсы или что там еще, чтобы беспокоиться о чем бы то ни было?

– Ты слишком долго играл в самостоятельность, – ответил Дэвид, наслаждаясь смятением Ричарда.

Кофе, так и не выпитый, остыл; уголь в камине, превратившийся в покрытую спекшейся корочкой груду, вдруг обвалился и рассыпался, стукнувшись о решетку и разбудив Фиону, которая обворожительно похлопала глазами и, наверное, снова угнездилась бы поуютнее в кресле – спать дальше, если бы Дэвид не отволок ее наверх. Вернувшись, он сообщил, что «предпочитает заниматься этим делом по утрам – зимой во всяком случае». Замечание наводило на мысль об излишествах в прошлом, и Ричард с легкой неприязнью подумал, что, вместо того чтобы уйти к себе в спальню, придется заняться психотерапией, в которой, по-видимому, нуждался его приятель, потому что Дэвид нарочитым жестом распустил галстук, одним пинком ноги, обутой в модный ботинок, отшвырнул прочь последние следы деловитости и собранности, обязательных для молодых людей на руководящих постах, и стал распространяться о том, до чего ему опротивело все, с чем он вынужден сталкиваться, но при этом так распоясался, что перешагнул все границы и стал противен сам. В общем, на него напала пьяная болтливость.

Мысли Ричарда вились, отставая от слов, которыми они энергично перебрасывались с Дэвидом, мысли были значительными и убедительными, и рядом с ними слова казались ничтожными пешками, но тут же мысли раздувались, как воздушный шар, от ностальгии и неопределенности, тогда как слова, и только они, сохраняли вес и устойчивость.

В какой-то момент они надумали пойти пройтись, открыли дверь, решили, что на улице слишком холодно, и вернулись к подернутому пеплом камину и быстро убывающему виски. На смену жажде общества – которая, собственно, и толкнула Ричарда провести ночь таким образом – пришло отвращение, и ему стало грустно от собственной слабости, которая заставила его ухватиться за то, от чего он старался отучить себя.

– Нет, – сказал Дэвид напористо, – человек не может жить вне того, что происходит вокруг. Ты пытаешься отвести часовую стрелку назад. А ведь она близится к звонку. Никому это еще не удавалось. Никто и не должен стремиться к этому. И хотя бы ты занимался здесь чем-нибудь экстравагантным, так ведь нет – ничего нового ты не придумал. Пытаешься вести себя как человек не первой молодости, только и всего. Наверняка тебе в голову запала какая-то мыслишка насчет «зрелости». Так знай, со зрелостью кончено. Навсегда! Все это в прошлом. Нужно идти вперед сколько есть сил, иначе тебе крышка. Нет никакого смысла сидеть, не отрывая зада, над избранными произведениями авторов эпохи Возрождения и рассуждать о Красоте и Гармоничной жизни или о чем там они еще рассуждали; стоит взять жизненный барьер – что большинство людей типа «А ну подвинься, Яиду», вроде нас с тобой, делает, – и можно не бояться, что не заработаешь себе на жизнь, не увидишь каких-то там чудес света, – в общем, по жизни топать можно без больших трудов… так вот, когда барьер взят, ты начинаешь понимать, что дух или энергия этого похмельного века нацелены на Новое, и мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, такова: если ты не признаешь этого, не ведешь себя соответственно и не выискиваешь повсюду Нового того и Нового сего, это означает, что, каким бы расчудесным мир тебе ни казался, ты упускаешь в жизни самое для себя главное, и, кроме того, могу заранее тебе предсказать, что жизнь быстро утратит для тебя всякий смак, потому что именно в непрестанной Новизне заключается теперь самое интересное, а пропустить самое интересное в своей эпохе, знаешь ли, стыдно!

– Все, что ты наговорил, сводится к тому, что надо кидаться очертя голову за каждой новой модой, чуть только ею повеет в воздухе, – сказал Ричард. – Так ведь это всегда так было. Ничего тут нет нового. А что делают эти твои Апостолы Новизны? С гордостью выпячивают свои уродства, но ведь это перестает действовать скорее, чем броская фраза, потому что, как сказано у Уинда, «Последняя Труба вострубит только раз. Каждый день трубить она не может». Итак, они демонстрируют уродства – забывая, что и для уродства необходимы известные нормы, чтобы оно было жизнеспособно, не говоря уж об эффективности. Вопят, призывая к насилию, а чего добиваются? Главным образом истерии; насилие – это драка, ругань, безумие и кровь, они забывают, что насилие лежит в самой природе человеческой и что вызвать его к жизни – раз плюнуть. Правдивое описание того, что творится на какой-нибудь городской улице, могло бы вызвать гораздо больше желания применить насилие, чем рассказы о всяких ужасах. Ладно, может, ты и прав. Может, мы должны признать или поверить, что лучше всего взять какой-то фрагмент нашего собственного опыта и поставить на него асе до копейки. Может, так и надо. Может, мы все – или каждый в отдельности – должны жить отрицанием прошлого и протестом против всего, что предлагается нам а настоящем. Так вот, может, именно это я и делаю.

– С той лишь разницей, что твой вариант очень уж скучен.

– Откуда это тебе известно, черт бы тебя подрал?

– Не рычи! Просто так со стороны кажется.

– Ты хочешь сказать, что в нем нет материала для телепередачи? А что имеешь от своей жизни ты, Дэвид? Говори от имени Апостолов Новизны. Ну, говори! – Опьянение Ричарда перешло в воинственную стадию.

– О господи! Я просто живу в свое удовольствие. И если это у меня не получается, огорчаюсь. Только и всего. Распускать слюни по какому-нибудь другому поводу я считаю идиотством и пустой тратой слов. Каждый здравомыслящий человек, видя к тому возможности, хочет жить в свое удовольствие и при известной энергии добивается своего. Я прекрасно понимаю, что это не совпадает с твоими отжившими снобистскими понятиями насчет «цели жизни» – но для большинства из нас цель эта достаточно хороша. Ты просто забыл, как сам когда-то веселился. Живя тут, ты превратился в резонера. Точно. Это старомодное слово прекрасно тебя определяет; современного слова тут просто не подберешь.

– Ничего я не забыл, и было все это не так уж весело. Я очень люблю пить виски, но если пить только виски, то за месяц можно допиться до полного идиотизма. По твоим словам, силу можно обнаружить только в крайностях; доводя что-либо до предела, люди обретают могущество; все то золото, что блестит; тише едешь – ближе будешь, разгоняй тоску, брат, докуривайся до одурения, блуди всласть, пей так, чтобы море по колено было – что-нибудь одно, конечно, а то будет как-то несерьезно, – и никогда-никогда не останавливайся, чтобы передохнуть. Никогда не задумывайся, а то, не дай бог, обнаружишь, что вещи, существование которых ты, как тебе кажется, отрицаешь, на самом деле существуют. Знаю я твое наслаждение. На мой взгляд, оно граничит с паникой.

– Может быть, – сказал Дэвид торжественно, – дело все-таки в Бомбе, а?

– А, иди ты…

– Крайне неприличное выражение.

– Что ж, «хочу дойти до предела в своей нормальности». Из твоей оперы, а? А еще хочу жить без боязни, что меня вдруг возьмет и выметет, как мусор, любая очнувшаяся от сна метла общественного мнения. Это ведь так скучно, так ужасно скучно!

– Правильно. Чертовски скучно! А разве… Я хочу сказать, разве ну, положа руку на сердце – тебе не скучно преподавать в школе?

– Нет! Что я, кричать должен, что ли? НЕТ! Помимо всего прочего, тот факт, что некоторые виды деятельности тебе автоматически кажутся «скучными», указывает на то, что ты не имеешь ни малейшего представления ни о чем, кроме зрелищ. Так как же ты, прохвост эдакий, берешься судить о том, что скучно и что не скучно? И почему скучно? Потому что обратный смысл – весело? Итак, все должны вести «веселую», по твоим не установленным пока что стандартам, жизнь? Безупречно, спокойно, благословенно ВЕСЕЛУЮ?

– А почему бы и нет? Разве веселое не лучше скучного?

– В карманном толковом словаре обоим словам отведено равное количество строк. Почему бы тебе не отобрать в словаре самые длинные толкования – выпиши все слова, о которых больше всего написано, и строй свою жизнь на них. Тогда ты мог бы быть уверен, что получаешь от жизни максимум – и доходишь до крайности. Ну почему бы тебе не сделать этого, Дэвид? Например, в слове «на» кроются богатые возможности.

– Налить тебе еще?

– Нет, я пошел спать. С меня хватит. Меня так и распирает от всякой ахинеи, которая вот-вот хлынет потоком, и я не желаю сидеть тут и слушать самого себя. Нет, спасибо!

Дженис спала, свернувшись калачиком; Ричард посмотрел на нее, но, не доверяя себе, не решился дотронуться до нее, да и будить ее не хотелось. Но он долго не мог заснуть, жалея, что ввязался в разговор с Дэвидом. Стоило ему начать объяснять, как его объяснения, словно в руках какого-то алхимика, мгновенно превращались в догматическую жвачку, а слова начинали брякать в голове, как ржавые колокола, сзывающие к вечерне, на которую все равно никто не придет. С другой стороны, если он не может отстоять свою точку зрения, нет никакого толка вести такую жизнь. Искупление объяснением – так, что ли? Нужно говорить до конца – раз уж начал, что уж там темнить. И хотя слова могли осквернить его чувства, как грубые мазки, брошенные на чистый холст, на котором следовало изобразить пеструю путаницу мечты, лучше уж дать замарать свои чувства, чем оберегать их, уходя от споров, это в конечном счете могло привести лишь к болезненным нарушениям, к мании величия или комплексу неполноценности и, уж во всяком случае, к полному уходу в себя. Он должен жить среди людей, говорить с ними, и, если его фразы будут тарахтеть, как жестянки, привязанные к собачьему хвосту, остается надежда, что их бренчание может разбудить хотя бы его самого.

Он посмотрел на Дженис. И тут слова бесполезны. Он потерял способность заражать ее своей любовью. А может, потерял любовь к ней? Он дотронулся до ее плеча. Нет! Он любит ее, и любовь даст ему силы ждать. Лежа рядом с ней, он попытался ощутить эту любовь в надежде, что ее зов откликнется во всем теле, в каждой извилине мозга, и вдруг ему стало страшно. Потому что ничего не произошло, и только густая темнота, обступавшая его, сгустилась еще больше, стала в центре совсем непроницаемой и сковывающей.

Дэвид, громко топая, подымался по ступенькам и сильно стукнулся плечом об их дверь. Дженис шевельнулась. Скрипнула дверная ручка и, щелкнув, стала на место; по кашлю было слышно, что он направился к себе в комнату по другую сторону крошечной лестничной площадки. Ричард весь напрягся, сам не зная почему – так и не нашел объяснения, даже когда немного успокоился и отмяк; удовлетворительного объяснения не было.

Первый день Нового года! Утром приедет Эдвин, которого пригласила Эгнис. Ему всегда отводилась роль «первопроходчика», то есть первого человека, который переступает порог дома в новом году. Такой человек должен быть темноволос и держать в руке кусок угля и хлеб. На счастье! Предлог, сонно подумал Ричард, предлог выманить Эдвина на день из его гаража и подбодрить немного. При такой работе да еще с такой матерью можно дойти до полного отчаяния.

Кто живет в соответствии с… чем? Если бы ему только выкинуть этот вопрос из головы, он бы уснул. Он сорвал Дэвиду бенефис, и это его радовало. Дэвид во всем любит поставить на своем. До чего же хороша Дженис. Во рту до сих пор чувствовался вкус виски с примесью кофе, шипуче-сладковатый налет, который к утру прокиснет. Чего же он хочет? Спать! Выше знамя!

В висках застучало – это снова набросились на него его мысли.