Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

Глава 36

Дома́ он нашел, но вокруг не было ни души. Солнце опустилось за строения с облупившимися фасадами на противоположной стороне улицы, и тень черной пеленой разлеглась у него под ногами, покрывая и выщербленные ступеньки домов, перед которыми он стоял. Он прошелся взад-вперед по тротуару. Из одного дома доносились истошные крики выведенной из себя матери, из другого появилась вереница вест-индских ребятишек, они шли гуськом, как охотники в джунглях. Подкатил фургон, и продавец, держа на вытянутой руке несколько вешалок с мужскими костюмами, быстро взбежал вверх по ступенькам крыльца; не успел Ричард подойти, как он уже скрылся в дверях.

Он не знал, в каком доме или домах жили интересовавшие его женщины. Густая тень, словно море в отлив, полоскалась под ногами. Какая-то женщина шла мимо гаража Эдвина прямо к нему. Он стоял и смотрел на нее в упор. Собственно, почему бы проститутке не сходить за покупками? С другой стороны, как можно остановить женщину с соломенной корзинкой для покупок и сказать ей: «Простите?..» Нет, удостовериться можно будет, когда она подойдет поближе… еще ближе… и тогда взгляд, мимолетный взгляд, и дальше уже идешь вместе, как бывало в Лондоне, где вы едва обменивались взглядом, а потом был коридор с пластиковым полом и крытая линолеумом лестница наверх. Поэтому он принял небрежную позу подвыпившего человека, женщина же, подойдя поближе, посмотрела на него с опаской, бочком проскользнула мимо него по самому краю тротуара и ускорила шаги, крепко сжимая сумку, чтобы в случае надобности отбиваться ею.

У вест-индских ребятишек он вызывал живейший интерес, они затеяли игру в крикет в нескольких шагая от него и нарочно запускали мяч в его сторону, а затем отряжали за ним смельчака, который, пригнувшись, шмыгал мимо него, хватал мяч и, с трудом переводя дух, живой и невредимый возвращался к своим.

Два фунта тринадцать шиллингов и семь пенсов в кармане; ничем не болен.

Он внимательно оглядел все двери. Высматривая такую, на которой было бы подозрительно много звонков. Звонков было много на всех дверях без исключения.

Тогда он занялся изучением занавесок. Может, нарядный тюль на окнах является опознавательным знаком? В этом случае он, безусловно, находился в квартале красных фонарей.

Он уже начинал радоваться провалу своего предприятия, наверное, не меньше, чем порадовался бы успеху, но тут на крылечке появилась ладненькая особа небольшого роста в пальто бутылочно-зеленого цвета; она заперла дверь, проверила замок, пригладила волосы, обдернула пальто, обвела взглядом улицу, закурила сигарету, затем не спеша спустилась с крыльца и пошла в сторону гаража Эдвина. Она поймала взгляд Ричарда и, сомнений быть не могло… закинула крючочек – пожалуй, самое правильное выражение, – но он не проглотил приманку: был слишком углублен в свои мысли, чтобы достаточно быстро среагировать. Он последовал за ней, завороженный покачиванием ее бутылочно-зеленых бедер, подавленный мыслью, что за то, чтобы она сняла это одеяние, придется заплатить определенную сумму. Несмотря на маленький рост, сложена она была хорошо – все выпуклости и вогнутости были как вычерчены. К тому же она производила впечатление женщины чистоплотной, и это тоже следовало учитывать, хотя почему, собственно, всегда было для него загадкой.

Дойдя до последнего дома в ряду, она остановилась и повернулась к нему с только что притушенным окурком в пальцах.

– Огонька у вас не найдется? Что вы люди делали без сигарет.

– Огонька, Огонька? Да, да, пожалуйста!

Светящийся стерженек зажигалки вспыхнул ярким пламенем, которое она потянула в себя через расплющенный почерневший кончик.

– Хотели бы развлечься? – спросила она.

– Да. – Ричард рассмеялся. – Да. Немного развлечься… Сколько?

– Зависит от того, что вы захотите. Два фунта десять как минимум.

Спросить, что входит в «минимум»?

– Ладно!

– Может, хотите сперва меня вином угостить?

Интересно, примет ли она чек, подумал он.

– При условии, что нам не придется идти через весь город.

– Надо спуститься с горки, и там сразу же есть славный бар.

– Что ж, сходим туда.

Она взяла его под руку, и они пошли.

– Я увидела, что вы стоите там и высматриваете, – сказала она. – Только что приехали?

– Да.

– Вы что, один?

– Да.

– Дайте-ка я сама угадаю. – Она помолчала. – Вы коммивояжер, верно?

– Как вы угадали?

– У меня глаз наметан. А где ваша машина?

– На ремонте.

– Ричард!

Он обернулся. Перед входом в гараж Эдвина, рядом с Эдвином, стояла Эгнис. Черная тень от домиков на противоположной стороне дотягивалась как раз до ее ног.

– Ричард… – Голос ее звучал как-то странно – будто и не повышен, но в то же время не лишен решительности. – Ричард, можно вас на минутку?

– Извините, – сказал он женщине.

– Я с вами.

– Не надо. Я… ну ладно.

Они подошли к гаражу.

– Привет, Эдвин, – сказала женщина. – Ну как, не надумал еще?

– Заткнись ты! – Вид у Эдвина был лихорадочный, он с трудом владел собой. Одежда на нем была та же, что и вчера, только сейчас она была не только замаслена, но и сплошь заляпана грязью. На лице тоже были засохшие брызги грязи.

– Ты что это, пирожки из глины лепил? – спросила она.

– С кем ходите – постыдились бы! – крикнул Эдвин, обращаясь к Ричарду, который не сводил глаз с Эгнис. Она изо всех сил старалась прогнать со своего лица всякое выражение, и в результате этих стараний кости словно отступили внутрь и оставшиеся без подпорок мягкие щеки и подбородок обвисли, холодные и безжизненные.

– Извините, Ричард, – сказала Эгнис. – Боюсь, что мне придется попросить вас проводить меня домой.

– Ну конечно. Что случилось?

– Вам-то что? – выкрикнул Эдвин и вдруг расплакался.

Лицо его скривилось от рыданий, он закрылся локтем, поднял плечи; не только горе выражал его вид, но и предельную усталость и страх. Эгнис придвинулась к нему и обняла за плечи. Ричард и женщина во все глаза смотрели на него.

– У него мать умерла, – тихо сказала Эгнис.

– Ой! Бедный Эдвин. – Женщина была искренне потрясена. – Ой, Эдвин, прости, что я тебя дразнила. Прости меня, Эдвин! – Она сделала шаг к нему, словно надеясь, что так ее соболезнования прозвучат теплее.

– Как это случилось? – спросила она у Эгнис, отпугнутая нескрываемой неприязнью Эдвина.

Эгнис покачала головой.

– Она оступилась, – сказал Эдвин, так же быстро овладевая своим отчаянием, как прежде поддался ему. – Вчера вечером, – он пристально посмотрел на Ричарда, – вчера вечером, после того как мы расстались с вами. Я посадил ее в машину и повез домой. Мне пришлось остановить машину возле причалов. Пришлось. По ее улице не проедешь. А когда она вылезла, она начала… говорить, ну и там… Я тоже вылез, хотел довести ее – сами знаете, в каком виде она была, вы ж ее привели. Но она меня даже близко к себе не подпустила; и вдруг оступилась. Я не мог найти лестницы, чтобы спуститься вниз. У причальной стенки не было воды, там можно пройти пешком. Она свалилась лицом в грязь. Доктор сказал, что она, наверное, захлебнулась грязью.

– О господи! – прошептала женщина. – Вот бедняга!

– Я приехала узнать, не нужна ли моя помощь, – сказала Эгнис – сейчас впервые стало заметно, что она совсем растерялась, увидев Ричарда в обществе этой женщины. – А теперь мне надо домой. У Эдвина еще много дел.

– Я же сказал, что отвезу вас, миссис Бити.

– Нет, Эдвин. Ричард проводит меня.

– Может, я могу чем помочь? – спросила женщина Эдвина. Тот не ответил.

Ричард почувствовал, как ком ужаса подкатывает ему к горлу. Какими глазами посмотрел на него Эдвин, описывая смерть! Будто отпихивал от себя подозрения, которые просто не должны были возникать. И лицо Эгнис, словно бы и спокойное, но до того стертое после двойного потрясения – ни кровинки в нем. Ком распирал ему горло. Старуха, уткнувшаяся лицом в грязь. Он успел отскочить в сторону, прежде чем его вырвало.

Он повернулся. Те трое по-прежнему стояли в полном молчании, на фоне домика, который начали рушить: в пролом была видна еще сохранившаяся лестница, камин, желтые отстающие обои. Теперь тень заволокла уже всю картину.

– Я только выпью воды, – пробормотал он. – Одну минуту.

В гараже было прохладно. Его затрясло, когда он подставил шею под холодный кран.

– Я не скажу Дженис. – Это произнес Эдвин, его черный силуэт вырисовывался в дверях. – И уж Эгнис, конечно, тоже не скажет.

Какая разница, скажет Эдвин Дженис или нет. Но откуда эта готовность покрывать его… и именно сейчас, сейчас… Ричард пошел за полотенцем.

– Она лежит наверху, – сказал Эдвин, – Эгнис прибрала ее. Мне казалось, будет как-то приличнее, если привезти ее сюда.

Ричард кивнул. Проходя мимо Эдвина, стоящего а дверях, он улыбнулся ему, и тот улыбнулся в ответ. Потом он еще долго не мог отделаться от воспоминая о жутких безмолвных гримасах, которыми они обменялись.

Женщина курила, стоя в нескольких шагах от Эгнис, которая ждала его, застыв на месте. Ричард внутренне сжался при мысли о боли, которую причинит сейчас Эгнис, – и все же счел своим долгом сначала подойти к женщине. Она отказалась взять деньги, посмотрела на него с неприязнью – возможно, была оскорблена его бестактностью. А может, просто ошеломлена.

Он коснулся локтя Эгнис, и они пошли. По дороге не обменялись ни единым словом, так же молча простояли минут десять в очереди на автобус.

Автобус, медленно катящий по узкой дороге. И закатное солнце, источающее сейчас самое буйное, самое яркое сияние дня. Засыпанный шлаком поблескивающий ландшафт откликался расплавленному медному диску тысячами красок; куда ни посмотри, всевозможные оттенки пурпура, цвета густо-коричневые и зеленовато-коричневые, как спинка ящерицы, а вот воздушно-белый, вся палитра сирени – от бледно-розового до темно-лилового, и все тона желтого – от золотистого до охряного. И повсюду блестки и искры, загорающиеся в прожилках породы и испещряющие перекопанную землю, они то тянулись по отвалам почти по прямой, как след улитки, линии, то переплетались причудливой паутиной, и все это горело, и сверкало, и меркло перед величественным светилом, а оно в свою очередь слало на землю все оттенки дня, пропуская их сквозь легкие облака, исходившие красками, которые они сами успели насобирать за день. Окружающие горы взирали на это великолепие со вздохом привычного восторга, и ручьи были похожи на волшебные нитки бриллиантов, и папоротник на мех сказочного зверя, коричневый и буро-красный, а цветы, а травы, а деревья, а птицы: дрозды, корольки, воробьи, малиновки, вороны, чибисы и чайки, залетевшие сюда вслед за тракторами, и водяные курочки, хлопочущие на берегах горных озер, – во всем была разлита радость длинного дня, радость, мимо которой он прошел, которой просто не заметил. И ему захотелось вернуться назад и начать все сначала, снова спуститься со склона горы и войти в деревню, где его никто не знает, и, если ничего нового не произошло бы с ним, ничего замечательного, что ж, пусть, он все же порадовался бы покою и тишине, сознанию, что и он частица окружающей его природы, не ставшая неодушевленной, не умерщвленная своей причастностью к ней, но умиротворенная, нашедшая наконец покой, – покой, от которого он бежал как от чумы и которого искал теперь, потому что знал, что в нем, и только в нем сможет найти исцеление. От чего, для чего – а, да не все ли равно? Трава, и листья, и плакучая ива над водой, и шустрые желтые зяблики, и кусты боярышника и трогательно-грациозные ирисы могут излечить его от самого себя, от его «я». А как же мать Эдвина? Поздно! Мокрое лицо, уткнувшееся в жидкую грязь.

И Эгнис рядом с ним, смотрит в другую сторону, с трудом сдерживает слезы.

Протестуй! Против мира, который растаптывает все надежды, попирая все, на чем держится надежда. Протестуй! Против мерзости людей, которые до сих пор не желают понять, что несправедливость и жестокость, продажность и равнодушие обязательно им же и отольются; что до тех пор, пока какая-нибудь струна добра не зазвенит на весь мир и не отзовется в сердцах людей, все попытки спастись останутся карабканием на борт тонущего корабля только затем, чтобы снова сорваться вниз, в кишащую крысами выгребную яму этого обреченного на гибель судна. Протестуй! Против чудовищной жестокости – сюда относятся и обожженные при взрывах химических бомб дети, и отвернутый взгляд при виде жалкого одинокого старика, и грошовые подачки на борьбу со страшными болезнями. Да, пусть крайности сойдутся в фокусе. Надо барабанить на весь мир сейчас, не откладывая, как бы слеп и беспомощен ни был ты сам – иным ты быть и не можешь. Все мы неизлечимо больны. Так бей же в барабан, поднимай хотя бы шум и прекрати этот шепоток в темноте, шепоток с самим собой, со своим «я». А как же мать Дженис? Поздно! Мертвенно-бледное лицо на фоне оконного стекла.

Автобус приближается к Кроссбриджу; теперь, кроме них, никого – и по-прежнему ни слова. И кривая улыбка Эдвина.

Что ж, прославляй! Если нечего, так хоть гаденького, ничтожного человечишку, которым, по-видимому, ты и являешься. Воспеванием преобрази его. Прославляй свое «я», вот и выведешь его из бездны, а которую оно так бездарно угодило. Прославляй Нарцисса и Икара, себялюбие и самонадеянность, выведи на свет усталую душонку, которую вечно приходилось наставлять на путь истинный, и журить, и брать на цугундер, поставь ее перед собой и скажи: вот он я, и какой толк от того, что я похороню себя, а глядя на свое прошлое, я вижу, что занимался исключительно тем, что рыл себе могилу! Поэтому я возношу себя на пьедестал, на скалу и говорю себе: иди и начинай действовать, делай то, что окажется тебе по плечу, прекрати это бесконечное копание в себе и колебанья, они способствуют лишь тому, что ты мельчаешь, они не доводят тебя до добра и делают не способным к добру. Выбирай любой путь – и иди по нему! Сам по себе. А Дженис сама по себе. Поздно!

Пока они шли по дорожке к коттеджам, Эгнис оперлась о его руку, чтобы подбодрить его, чтобы самой иметь опору, чтобы кто-то вел ее, потому что теперь, без посторонних, она не могла больше удерживать слезы. Молчание стало пугающим. Пока тарахтел автобус, оно не было таким мертвым.

Он довел ее до дверей, и она быстрым движением выдернула локоть, так что его рука повисла. Паула бросилась к нему, он поднял ее и подкинул кверху, а потом повернулся и увидел, что Эгнис еще не ушла – она стояла рядом, протягивая руки к девочке, и Паула прильнула к ней, как котенок к стволу дерева.

А Ричард пошел домой, сам себе противный, переполненный смутным страхом, понимая, что обломки крушения перекрыли ему все пути, даже те узкие тропки, которые, как он считал, он проложил сам; да, поздно!

Глава 37

Эгнис стала совсем молчаливой, замкнулась в себе, стала похожа на испуганного зайчишку, который забился в угол чьего-то двора, впервые услышав тявканье гончих. По малейшему поводу она начинала плакать, и никакие слова утешения не утешали ее. Не упрямство, а сознание собственного поражения породило у нее эту смиренную пассивность – она сдалась, но ни на какие уговоры не поддавалась. Уиф ничего не мог с ней поделать. В таком же состоянии она была только раз за всю их совместную жизнь – когда ей сказали, что она больше не сможет иметь детей. Но тогда он понимал причину ее отчаяния и помог ей справиться со своим горем; сейчас он не понимал и, следовательно, был бессилен помочь.

Все его попытки разбивались как о каменную стену. Она или молча отворачивалась, или просила оставить ее в покое голосом, в котором явно сквозило раздражение – способ наименее действенный, – а то и просто пускалась в слезы. Она вдруг превратилась в старуху. Ей трудно было смотреть за Паулой; домашнюю работу она делала через силу, придумывала всяческие отговорки, лишь бы уклониться от всех общественных дел в деревне, устало шаркала в шлепанцах по своей маленькой кухне. На похороны матери Эдвина она поехала и еще раз как-то под вечер съездила к Эдвину; надо думать, у них был какой-то разговор, но о чем – Уиф так и не добился. Он замечал, что она старательно избегает Ричарда, но, поскольку и его самого она избегала, он не усматривал в этом ничего из ряда вон выходящего. Когда приехала Дженис, Эгнис не выказала и доли того радостного возбуждения, с каким она обычно встречала еженедельные возвращения дочери домой, – прежде это всякий раз бывал для нее праздник, вновь вспыхнувшая надежда, что отныне все пойдет по-новому. И Уиф решил, что все дело в Дженис: наверное, что-то она сказала или сделала – а может, не сказала или не сделала, – и это в конце концов выбило Эгнис из колеи и довело до такого состояния. Однако он не решался обвинять и бранить Дженис – боялся потревожить гладкую поверхность, под которой скрывается невесть что. Но Дженис! Он не мог спокойно думать о ней.

Он был человек простой, бесхитростный и незлобивый, и хотя ему не позднее других пришлось испытать разочарования, хотя он повидал на своем веку достаточно, чтобы от бесхитростности и камня на камне не осталось, и прошел через такое, после чего незлобивость можно ценить как свойство, но трудно всегда сохранять ее в душе, все эти качества были по-прежнему при нем – уж из такого теста он был сделан и такой немеркнущей простотой светилась его жизнь; и вот внутренний мир такого человека пошатнулся, потому что мысли, на которые его наводила собственная дочь, непрестанно разъедали ему душу. Поначалу он делился своими мыслями с Эгнис, и она успокаивала его, считая, что это просто так – временная блажь, но теперь он таил их в себе и дошел до того, что не мог думать о дочери без ярости.

Ледяной холод, который, как ему казалось, исходил от Дженис, жег ему сердце.

Эгнис старательно гнала от себя все мысли. Ей хотелось сладостной пустоты в голове, тишины вокруг. Ей хотелось уединения, хотелось ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не слышать – пустота в голове, ничего вокруг. Перед глазами у нее стояла Дженис, равнодушно и неумело берущая на руки Паулу, Эдвин с мольбой об утешении на лице. Она видела покачивающиеся, обтянутые бутылочно-зеленым пальто бедра женщины, которую вел под руку Ричард. Она никому не хотела зла, никого ни в чем не винила, ей не нужны были объяснения или извинения, она просто хотела пустоты и мечтала, мечтала об одиночестве.

Оставшись одна, потихоньку хлопоча по дому, она начинала напевать про себя. Песни разных времен – то целую строфу, то мотив, то просто несколько слов, какие-то обрывки и, конечно, псалмы. Один она пела особенно часто. Этот псалом стал главным ее прибежищем, когда ей хотелось погрузиться в пустоту, и она вполголоса напевала, расхаживая по пустому коттеджу:

 
Господь творит свою волю,
А годы сменяют года,
Господь творит свою волю —
Помни об этом всегда.
Все ближе и ближе подходят сроки,
И день настанет – настанет день вскоре,
Когда мир весь заполнится славою божьей,
Как водою заполнено море.
 

Тихий мелодичный голосок и лицо, нежное, как яблоневый цвет, невеселое сейчас, но не утратившее способности окрашиваться вдруг румянцем, кожа, по-прежнему нежная и гладкая, и седые волосы, отливающие серебром, схваченные на затылке. Грустные слова наполняли коттедж и летели ей навстречу отовсюду, куда бы она ни повернулась. Вот кровать – свадебный подарок ее братьев, они купили ее на распродаже и волокли на руках целые четыре мили. Пивные кружки в виде веселого толстяка, которые привезла ей Дженис, вернувшись из школьной экскурсии в Моркэм. Занавески собственного рукоделия. Она останавливалась в спальне, спиной к окну, и могла простоять так битый час, уставившись на висящий на стене календарь. Раз целое утро она провела над школьными табелями Дженис – они, оказалось, лежали в ящике комода под стопкой аккуратно выглаженных, почти не ношенных рубашек Уифа. Какие надежды они возлагали на Дженис, пока она училась в школе! Эгнис никогда не пропускала торжественного дня раздачи наград и помнила названия всех книг, которыми награждали за отличные успехи ее дочь.

Если она когда-нибудь и рисовала в мечтах картину, как они с Дженис идут под руку по деревне, разговаривая о чем-то своем, а кругом все шепчутся о том, как похожи друг на друга мать и дочь, то рассталась с этой мечтой без сожаления, с нее было довольно воспоминаний. Она вспоминала, как поняла однажды, что Дженис отличается от всех, как, все больше утверждаясь в этом мнении, прилагала немало сил, чтобы это различие закрепить. Девочка любила свой дом и никогда не стыдилась его, не в пример некоторым другим, которым далеко было до нее. Она, правда, иногда затевала споры с родителями, но только для того – Эгнис это ясно видела, – чтобы заставить и их взять барьер, который сама она старательно преодолевала, или же когда хотела выверить свои умозаключения на отце. И Эгнис мирилась с этим, понимая, что при таком положении неизбежны и стычки, и взаимные обиды, разве бывает роза без шипов? По правде говоря, было что-то странное в том, как на глазах у тебя кто-то меняется, превращается во что-то совсем иное, наблюдая это, обнаруживаешь и в себе качества и черты характера, которых иначе никогда бы и не заметила. Она чувствовала в Дженис дерзание, и восхищенный шепот, который такое дерзание вызывало, возмещал чувство утраты, если оно иной раз и рождалось у нее.

Она нашла конверт с карточками, старую пожелтевшую овальную фотографию своей семьи: мать в кресле, а дети сгруппировались вокруг, как верная стража; на лицах ни улыбки, ни вопроса, все как один – стойкие оловянные солдатики. Она просмотрела карточки, протерла их носовым платком и положила обратно, туда, где они давно лежали забытые.

Так проходили дни, следовавшие за ее встречей с Ричардом, проходили неспешно, как длинные вечера в раннем детстве. И постепенно воспоминания собственного детства осторожно вплетались в это медленно текущее время, и дни расстилались, застыв в неподвижности, а мысли становились лишь повторением пройденного, и ничто в настоящем не выступало на первый план, чтобы породить новые воспоминания.

Ричард вздохнул с облегчением, заметив, что Эгнис избегает его. Если бы Эгнис не дала так ясно понять, что хочет, чтобы ее оставили в покое, он, стараясь не попадаться ей на глаза, чувствовал бы себя трусом. Теперь у него оставалось много незанятого времени – отлученный даже от Эгнис, он оказался полностью предоставлен самому себе. Это давало возможность разобраться наконец в своих мыслях и что-то решить раз и навсегда.

Он должен достичь чего-то и оставить по себе какой-то след. Решение, что же именно делать, пришло неожиданно легко, так что, все еще болезненно не доверяя себе, он вначале отнесся к нему критически. Он предложит Дженис поехать с ним, но – предвидя отказ – готов ехать один. В Индию. Он отдавал себе отчет, что уход в подобную экзотику неубедителен, но шел на это. До летних каникул он отложит из своей зарплаты какую-то сумму, затем поедет в Лондон и постарается устроиться на работу в Индию (через ООН или какую-либо другую организацию), если же это не удастся, заработает себе на проезд и уже на месте посмотрит, что ему делать.

То, что он мог с тем же успехом заняться полезной деятельностью в Англии, не подлежало сомнению. То, что Индия со своими Миллионами Голодающих манила романтикой, обаянию которой, казалось бы, не следовало поддаваться при решениях подобного рода, тоже было правильно. То, что старанья на пользу такого множества людей в конечном счете будут столь же жалки, как и старанья добиться чего-то для себя (в том и в другом случае не обошлось бы без эгоцентризма – в одном он любовался бы тем, какой он хороший, в другом подыскивал бы красивые объяснения своим поступкам), – укор, безусловно, справедливый. То, что работа для облегчения участи бедняков была бы, по всей вероятности, той же благотворительностью, которую он всегда рассматривал как первую линию обороны существующего порядка и считал, что с ней должно быть покончено по возможности скорее, – тоже укор вполне справедливый. Что, исходя из всего этого, лучше было бы ему остаться у себя в стране, работать среди людей, которых он знал, и в организациях, о которых имел кое-какое представление и, следовательно, имел кое-какой шанс оказать на их работу некоторое влияние, – короче говоря, мог постараться превратить лейбористскую партию, или независимую лейбористскую партию, или коммунистическую партию в силу, способную внести перемены, коренные перемены, которая будет озабочена не умножением материальных благ, но практическим построением социальной структуры, к которой призывает социализм, – опять-таки верно. Но можно браться лишь за то, что вселяет в тебя надежду, это теперь он отчетливо понял. Во всяком случае, к нему это относилось полностью. Любое приложение деятельности, представляющееся логически стройным и прекрасным, может представляться таковым хоть до второго пришествия, однако, если эта деятельность не вселяет в него надежду, заниматься ею он не станет. И это тоже было эгоизмом: стремление в крупном найти местечко и для своих собственных, не столь значительных устремлений. Ничего не поделаешь!

Это были лишь первые доводы в споре с собой, который мог затянуться до бесконечности, но он старался пресекать его. Он находил, что решение его вызрело, и, хотя был готов к тому, что в любой день может изменить его, пересмотреть, потерять к нему интерес, этого не случилось. Он решил, что скажет Дженис, скажет Эгнис и приступит к осуществлению своего плана.

В субботу приехала Дженис, и он любил ее, если не так бурно, как вначале, то по крайней мере без боязни отказа, неизменно сковывавшей его последнее время. Приезд Ричарда в Каркастер как будто немного смягчил ее: она была со всеми добрее и ласковее. Словно понимала подсознательно, что в ее отношениях с Ричардом вот-вот наступит новая фаза. В воскресенье вечером, когда они лениво просматривали ворох газет, устроившись на диване под негромкое мурлыканье радио, он чуть было не рассказал ей о той женщине. Он не боялся, что Эгнис откроет ей глаза, но настоящего желания рассказать Дженис пока что у него не было, сначала надо было объясниться с Эгнис.

Уиф «крупно поговорил» с Дженис, но слова его скатывались с нее как с гуся вода, и очень скоро старик махнул рукой. Он стал даже сторониться дочери и весь ушел в постройку стенок у себя в саду. Ему оставалось сложить небольшой отрезок с одной стороны.

Поскольку Ричард опять начал возвращаться из школы рано, он снова стал помогать Уифу, и к середине недели стенка была почти закончена – положить несколько камней, и все готово. Около семи часов вечера оба вышли из дома и принялись за работу. Погода стояла пасмурная, ветер срывал с деревьев молодые листочки, по небу стремительно бежали тучи. После дождя в саду было предательски скользко. Паула, поскользнувшись, растянулась на дорожке, и Эгнис вышла утешить ее и отвести спать.

Завершили они работу часа через два. Собственно, они бы кончили гораздо раньше, если бы Уиф не потратил добрый час на детальный осмотр всего сооружения, внимательно простукивая и проверяя кладку. Ричард был так рад, будто сделал все своими руками. Странно, что работа, которая не принесет никому существенной пользы или эстетического наслаждения, которая не требовала ни особого мастерства, ни большой затраты труда, может давать такое удовлетворение, действовать так умиротворяюще. Ему захотелось постоять в пределах этих стен, выкурить сигарету, обстукать их основанием ладони, как Уиф, чтобы продлить переполнявшую его радость. И ведь сделал-то он совсем пустяк. Радость Уифа… только Уиф, думал Ричард, вероятно, получает одинаковое удовольствие от всего, за что бы он ни взялся. Была в нем какая-то радость созидания.

Темнело, но обоим не хотелось идти в дом. Хороший ветреный вечер, ранняя весна – время, когда, кажется, все можно прояснить и начать сначала.

Он скажет Эгнис о своем плане и попробует объяснить ей все, что произошло в тот вечер. Он чувствовал себя обязанным объяснить ей, он не хотел, чтобы она страдала, и, оказавшись причиной ее страданий, должен сделать все возможное, чтобы загладить свою вину. Лучшего момента не выберешь. Гора позади них быстро уходила в темноту, но темнота эта не была враждебна; трава вздрагивала под порывами ветра, пара грачей кружила с громкими криками у них над головой, вдалеке виднелись редкие огоньки. Ричард чувствовал, что имеет достаточно сил для того, чтобы начать любую избранную им для себя жизнь, знал, что от решения своего не отступится.

Эгнис вышла с подносом, на котором стояли две кружки с чаем и печенье. Она подала чай мужчинам, осторожно пробравшись между разбросанных мокрых камней, больше уже не нужных. Принимая из ее рук кружку с чаем, Ричард вопросительно посмотрел на нее – впервые после той ужасной встречи. Она стойко встретила его взгляд, но в глазах ее была мука, – мука, для него невыносимая.

Когда она повернулась, чтобы идти в дом, он вдруг не выдержал.

– Мама, – сказал он тихо, следуя за ней, – одну минутку.

В голосе его не было колебания: сейчас он скажет ей. Она ускорила шаги. Сознавая, что она убегает от него, не в силах перенести это, Ричард пошел быстрее.

– Не надо, – сказал он, – не бегите. Я хочу поговорить с вами. Пожалуйста!

Теперь она торопливо семенила, последние несколько ярдов она даже пробежала бегом из страха, как бы Ричард не схватил ее за руку, насильно не остановил; не сказал ей того, что она не хотела слышать.

– Мама!

Эгнис повернулась, чтобы сказать «не надо», сказать, «оставьте меня в покое», сказать, «уйдите», и, увидев Ричарда почти рядом с собой, вздрогнула и отшатнулась. Ноги не устояли на мокром камне, я она с размаху упала спиной на другой камень, торчавший острием кверху. Звук удара, короткий и резкий вонзился в мозг Ричарда.