Текст книги "За городской стеной"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Глава 25

Как-то в воскресенье он уговорил ее пойти с ним утром погулять. Ему не доставляло удовольствия уговаривать ее, но на этот раз он твердо решил, что не дозволит отпущенному ему короткому отрезку времени промелькнуть бесследно, надо хотя бы попытаться чем-то его ознаменовать.

Они вышли полями к горной дороге и дальше уже пошли по ней – поля совсем раскисли, и месить ногами грязь им не хотелось. На дороге никого не было, ни велосипедистов, ни машин, и вокруг все было пусто: ни коров в поле, ни работников; даже горные овцы, наверное, забились в какой-нибудь глубокий овраг, а серые тучи так низко нависали над землей, что, казалось, их толща должна измеряться милями.

Дженис шла на некотором расстоянии от него, подчеркнуто внимательно глядя вперед, и что-то такое было во всем ее облике, что, казалось, дотронься до нее, заговори с ней, и она отскочит в сторону или заледенит прикоснувшуюся к ней руку. Ричард не стал испытывать судьбу, однако он с трудом отрывал взгляд от ее лица, с трудом удерживал руки, чтобы не коснуться ее. Она не может не видеть, как сильно он желает ее, думал он, и, наверное, нарочно принимает этот восхитительно неприступный вид, чтобы еще больше разжечь его страсть.

Ричард любил ее, как никогда прежде. Пока Дженис не было с ним, он постоянно думал о ней, мечтал, чтобы она скорее приехала, с тоской представлял себе, что бы они могли делать, будь они вместе; ему просто хотелось быть с нею рядом, хотелось видеть ее, разговаривать с ней. Он любил ее так сильно, что боялся даже говорить ей об этом.

В первый же раз, когда она приехала из Каркастера, он предложил, что поедет с ней туда – нет, он не поступит на место, предложенное ему Дэвидом, а устроится преподавателем в какой-нибудь школе.

– Как хочешь, – ответила она.

И столько разочарования прозвучало в этих двух простых словах, столько плохо скрытой неприязни, что он понял: ехать нельзя. Она хочет быть одна, хочет независимости, и, уважая это желание в себе, он должен уважать его и в ней.

Все это он весьма пространно объяснял Эгнис, повергнутой в полное недоумение их внезапной разлукой, тем, что брак их превратился, по ее словам, в какое-то «маршрутное такси»; но ему так и не удалось рассеять ее сомнения, как он ни развивал тему независимости и желания счастья любимому человеку, ради которого пойдешь на все. «На первом месте должен стоять ваш брак», – сказала Эгнис, и, хотя многое можно было возразить на это, убедительного ответа он как-то не нашел. Он женился на Дженис, чтобы быть всегда с ней, но почему-то не поехал с ней; это противоречие можно было объяснить лишь твердым намерением не сворачивать с избранного им пути, – объяснить, да, но какой из этого следует вывод? «Почему ты просто не заставил ее остаться?»

Дженис была в ярко-красном пальто, выглядевшем экстравагантно на этой безрадостной проселочной дороге. Пальто застегивалось на бесчисленное множество пуговиц от горла до талии, оттуда полы его разлетались в стороны, открывая юбку в складку выше колен и черные лакированные сапоги; красное и черное прекрасно сочеталось с золотом ее длинных спутанных волос, и казалось, будто она движется вне пейзажа, как яркое видение в нудном сером сне. Два ряда пуговиц так рельефно обрисовывали ее грудь и так точно повторяли ее линию, что Ричарду захотелось расстегнуть пальто, увидеть нежную белизну наготы, ощутить тяжесть на своей ладони. Лицо ее, повернутое к ветру, снова, как в тот день, который они провели на озере, поражало лилейным цветом кожи и ярким румянцем, и, казалось, ничто и никогда не коснется ее нежного белого лба и щек, окрашенных густо-розовым. Именно эта неприкосновенность так неотразимо действовала на него.

Они спустились вниз, прошли под мостом, миновали карьер и поднялись на гору, с которой открывался вид на Эннердэйльское озеро. Сейчас озеро клубилось паром, хмурилось тучами, и мокрые деревья на крутых склонах будто набрякли предчувствием беды, вершины гор, словно перекликаясь с тучами, повторяли те же тона: мутно-коричневый, стальной и непроницаемо-синий.

Пошел дождь, несколько крупных капель упало им на голову; капли были тяжелые, длинные, долго вскармливаемые тучами; любимчики, они упали на землю первыми, и каждую было слышно в отдельности, каждая оставила свой след; падая, они пробивали плотную оболочку грунта, высвобождая запахи земли. Затем капли стали чаще и мельче, тучи, полегчав, немного расступились, и перекрещивающиеся лучи бледного, чуть тронутого желтизной света упали на землю. И тут, словно выпущенный на волю, хлынул ливень.

Ричард и Дженис побежали к брошенной шахте, где можно было укрыться под уцелевшей крышей. Они посмеялись над своим видом, потому что успели вымокнуть, и сняли пальто. Ричард стал искать, из чего бы сложить костер, но под рукой ничего подходящего не оказалось.

С того места, где они стояли, озера не было видно. Вход в шахту был когда-то заколочен досками, но доски эти давно растащили, шахта осталась не засыпанной, и видно было, какая она глубокая. Та несколько досок, под которыми они укрылись от дождя, служили прежде крышей строению, примыкавшему к шахте; сохранились и две целые стенки, две другие были наполовину разобраны. Отсюда ничего не было видно, кроме ничем не замечательного мокрого поля, даже вершины гор, которые обычно виднелись в отдалении, оказались скрыты потоками дождя.

Ричард обнял Дженис и поцеловал ее. Рука его коснулась ее груди, и оттуда жадно скользнула вниз, к бедру. Она с такой силой оттолкнула его, что он отлетел от нее.

– В чем дело? – спросил он. Впервые он задал ей прямой вопрос.

– Просто настроения нет.

– Это заметно.

Не стоит продолжать, думал он. Раз уж ей не хочется. Это ее право. Однако он был уверен, что за ее отказом кроется нечто большее, что она отстраняет его не только от своего тела. Невозможно быть женатым, любить свою жену и не быть ей мужем. Не постараться хотя бы выяснить причину, не попытаться что-то предпринять, будет просто трусостью; это означало бы, что ты готов довольствоваться меньшим, чем то, на что имеешь право. Пойти на это – значит снова отдаться на волю обстоятельств.

– Послушай, Дженис, я понимаю, что у тебя нет настроения… что ты не хочешь ничего такого с самого того времени… после того, как потеряла… Ты нарочно устроила себе выкидыш? Ведь нарочно? Скажи!

– Не знаю.

– Нет, знаешь! Я ведь видел. Видел твои глаза, когда ты окончательно решилась.

– Пожалуй, что нарочно, – тихо сказала она, – но я вовсе не думала об этом в таком смысле. Мне не хотелось еще одного ребенка… но я вовсе не ожидала, что будет так больно. Просто так получилось.

Ричард кивнул. Дрожь, которую он старательно сдерживал, вдруг прекратилась; то, что произошло, больше не внушало ему ужаса.

– Все, что я хочу знать, – это почему мы стали чужими. Я хочу тебя. А ты меня нет.

– Только последние несколько недель.

– Не только. После того, как ты потеряла ребенка… потом поправилась… я думал об этом… какое-то время все было, как прежде… это потому, что ты знала, что уедешь? Почему ты вышла за меня замуж, Дженис? Почему ты решила выйти за меня замуж?

Он повысил голос до крика. И как всегда в таких случаях, Дженис, которая в первый момент растерялась, сразу же успокоилась.

– Вышла, и все. Если начать копаться в причинах, всегда окажется, что виноватых нет.

– Да разве речь идет о чьей-то вине? Ты любила меня – так? Какая тут может быть вина? Хотела быть моей женой? Так? Тоже ничьей вины тут нет. И я любил тебя, хотел тебя – все так обыденно, весьма обыденно, и чья тут может быть вина? Однако мы даже не коснулись слова «любовь», отмахнулись от слов «соединить свою жизнь», мы действовали так, словно у нас не было никаких других причин, кроме соображений удобства.

– А может, это и были соображения удобства. Но я люблю тебя, Ричард; или я вообще никого не люблю. И если бы я хотела соединить свою жизнь с кем-то, то только с тобой. Что тебе еще надо? Остальное – это соображения удобства.

– На твоем месте я бы не употреблял слова «любовь». Какое мы имеем право говорить о ней? Любовь дает. Наш вариант ее берет.

– Неправда. Если бы я не знала, что ты любишь меня, я бы покончила с собой. Покончила с собой или с тем, чем мне хотелось быть. Только сознание твоей любви и спасло меня тогда.

– Однако, воскреснув, ты поняла, что эта любовь не так уж нужна?

– Нужна, но по-другому.

– Что это за другой вариант?

– Вариантов может быть сколько угодно. У нас обоих есть свои занятия: у тебя – здесь, где ты пытаешься создать для себя какую-то жизнь, у меня – в Каркастере. Дружеские отношения, привязанность для нас сейчас важнее, чем страсть.

– Привязанность – это далеко не все, Дженис. На одной привязанности не проживать. Она помогает приятно проводить время, только и всего.

– А что еще нужно? Если время проводят приятно, можно не замечать его и делать что хочешь. Если же оно проходит неприятно, все наши силы уходят на борьбу с этими неприятностями. Разве любовь не хороша уже тем, что помогает скрашивать время? – Она помолчала. – Ты ведь хочешь от меня откровенности, да, Ричард? Так вот, я знаю, что ты был совершенно искренен, говоря о своих тогдашних чувствах, теперь я понимаю это. Никогда не думала, что кто-то может покоряться мне и я ему до полного самозабвения. Никогда не поверила бы, что это возможно. Но теперь уже не то.

– Что ж дальше?

– Мне необходимо вернуться к тому… чего мне всегда хотелось. Я чувствовала, что хочу этого, даже когда… даже когда все, что было между нами, казалось так чудесно. Все равно в душе меня тянуло уехать. Но только твоя любовь дала мне возможность уехать – без нее я просто зачахла бы.

– Да, ты права, что уехала, раз ты этого хотела. – Он помолчал. – Только я скучаю без тебя, Дженис. И вся эта жизнь здесь, у черта на рогах, и мое учительство, и агитация за лейбористскую партию – все это представляется теперь таким смехотворным.

– Но это вовсе не смехотворно. Не надо так думать. Пожалуйста, не надо.

– Нет. – Или да, подумал он устало. Это не имело большого значения. – Я так и не думаю. Просто хотел шантажнуть тебя. – Они опять помолчали; она заметила, что лицо его твердеет: нескрываемое отчаяние сменяется чуть озадаченной задумчивостью, которая так нравилась ей в нем, – нравилась куда больше, чем суровая целеустремленность на лицах даже наиболее привлекательных из знакомых ей мужчин. Она побаивалась его физического обаяния – он никогда не бывал необуздан в своих ласках или груб, но она побаивалась силы, под действием которой начинала вдруг изнемогать от желания; и еще ее пугало его упорство – да, он никогда не станет останавливать ее, но и сам не остановится, решив разобраться, что хорошо и что неправильно в их поступках.

Сквозь тучи проглянуло солнце, высвечивая луга, на которые падали его лучи, отчего еще более сумрачными казались промежуточные поляны, меланхолично дымившиеся после недавнего дождя. Дженис встала и нетерпеливо встряхнула несколько раз свое красное пальто, пытаясь расправить помявшуюся от сырости материю. Она подошла к краю шахты и надавила ногой на одну из уцелевших досок. Доска громко, неприятно хрустнула, из промокших насквозь пазов, выступила грязная жижа. Держась за столбик, Дженис изо всей силы топнула по доске. Доска надломилась; Дженис чуть не кувырнулась вперед, но сумела удержаться на ногах. Теперь доска свисала одним концом в шахтный ствол, совсем как приоткрытый люк. Она зашла с другой стороны и несколько раз пнула доску в том месте, где она была прибита. Доска держалась прочно. Дженис подобрала камень и, опустившись на колени, стала бить по дереву острым концом. Ричард наблюдал за ней, посмеиваясь; забыв обо всем, она, согнувшись, колотила по неподатливой доске, свесив длинные волосы чуть не до земли.

– Не отодрать, – сказала она. Поднялась на ноги. – Попробуй ты.

– По-моему, и так неплохо, – сказал он.

– Ну попробуй. Держи! – Она кинула ему камень, он отскочил в сторону, и камень шмякнулся у его ног.

– Ты могла сломать мне палец на ноге.

– Посмотри, может у тебя выйдет.

Не поднимая камня, он пошел к тому месту, где стояла она. Доска держалась достаточно крепко. Лучший способ сломать – это попрыгать на ней… и свалиться вместе с ней на дно шахты.

Это его остановило.

– Ничего не выйдет, – сказал он.

Она посмотрела на доску, хотела было снова приняться за нее, передумала, потеряла всякий интерес к своей затее и, отвернувшись, стала разглаживать пальто.

– Ты промочишь ноги в траве, – сказала она, глядя мимо него.

Он подошел к ней и положил руки ей на плечи. Он не почувствовал в ней ни ответного порыва, ни сопротивления. Когда накануне ночью он решился предъявить свои права, она лежала так неподвижно, что всякая попытка была бы с его стороны агрессией; можно было подумать, что она силой воли старается изгнать из своего тела всякую способность чувствовать, зная, что постепенно руки его похолодеют, потеряют настойчивость, и страсть, перейдя в вороватую похоть, угаснет сама собой. Но сейчас в ней была какая-то искра жизни, какой-то отклик на прикосновение его рук, она не замкнулась в себе, оставив ему лишь свою плоть.

Он нежно привлек ее к себе, руки скользнули вниз, к юбке, расстегивая молнию. Она то ли повернулась к нему, то ли пожала плечами, но недостаточно решительно, чтобы остановить его, а потом, когда он начал раздевать ее, руки ее обвились вокруг его шеи и голова легла ему на плечо.

Но хотя ее тело было податливым, хотя она стонала и кусала его жадные губы, он понимал, что хотела она лишь одного – поскорее с этим кончить. И он решительно ничего не мог сделать, чтобы вернуть ее к себе. Разве что разделить ее желание.

Отрываясь от нее, он на какой-то миг услышал в ее вздохе те же чувства, что владели им, этот вздох отозвался в его душе, успокоил страхи – пусть это был лишь миг, но в этот миг они принадлежали друг другу, и, значит, надежда оставалась – он понял, что нашел свою любовь, что никогда не уйдет от нее, никогда не захочет уйти.

Глава 26

 
Святая ночь, мир на земле,
В небе яркая светит звезда,
И Непорочная дева-мать
Склонилась младенца святого качать.
Спи! Храни тебя бог!
Спи! Храни тебя бог!
 

Два мальчика подождали, пока последние вибрирующие нотки их высоких дискантов не растворились в воздухе, затем тот, что был постарше, взялся за бронзового слоника, висевшего на двери коттеджа Эгнис.

 
Стук-стук молоточек,
Дзинь-дзинь звонок,
За то, что мы спели так здорово,
Подайте вам пятачок!
А пятачка если нет у вас.
То и поменьше сойдет,
Если же нет и того у вас,
Что же – храни вас бог!
 

Дверь отворилась, и упавший свет осветил замерзшие рожицы, выглядывавшие из шарфов, которые заботливая рука намотала вокруг шеи. Получив несколько пенсов, они побежали к фонарю у дорожки, пересчитали и поделили деньги и решили, что еще рано идти в трактир. Лучше подождать, пока все там налакаются.

В темной церкви лунный луч задержался на шелковистой поверхности белых восковых свечей и заблестел, коснувшись начищенной бронзы. Ветки остролиста свисали с окон, и большой «поцелуйный» венок из омелы, висевший над восточным входом, покачивался на сквозняке, тянувшем сверху, из башенки.

Миссис Уилкинсон складывала так и эдак пакетики с собственноручно связанными перчатками, шарфиками и чулками, как всегда не зная, что лучше: свертывать ли вещи в трубку – что было практичнее и требовало меньше бумаги – или же делать плоские квадратные пакетики, которые выглядели наряднее, но могли показаться слишком претенциозными. Один пакет был побольше других – в нем лежал свитер, предназначавшийся Джону Телботу: его жена умерла летом, он отказался переселиться к какой-нибудь из своих замужних дочерей, не пожелав покидать дом, где когда-то родился, и, постепенно отступая, окопался наконец в кухне, где среди хаоса вещей, напоминавших ему о прошлом, покорно доживал свой век.

На полях не было снега, и дети знали, что его и не будет – слишком уж много выпало в прошлом году, трудно рассчитывать на такое счастье два года подряд; впрочем, поля, освещенные полной луной, выглядели беловатыми, так по крайней мере казалось водителям машин, проносившихся между колючими живыми изгородями, – принаряженные и припомаженные, они спешили на танцы, рассчитывая, что еще до полуночи кто-нибудь да нагреет соседнее сиденье.

Зал Женского клуба был украшен бумажными гирляндами, замысловато подвешенными крест-накрест и выдержанными в пастельных тонах – голубых и розовых, преимущественно в розовых; они еще не успели обвиснуть, несмотря на то, что уже прошли чашка чаю для дедушек и бабушек, детский праздник, вечер членов клуба, спектакль, поставленный драматическим кружком специально для этого вечера, и кроссбриджский рождественский бал. После бала на полу все еще виднелись следы талька, и к тому же кто-то разбил стекло на портрете королевы, но Эгнис еще предстояло убрать зал, и для встречи Нового года достаточно было добавить немного воздушных шаров. Те, которые сейчас безжизненно свисали с потолка на веревочках, или полопались, или спустили воздух, за исключением одной зеленой колбасы в центре зала, тугой и блестящей, будто только что надутой, так и напрашивавшейся, чтобы ее проткнули.

Ричард отдавал немало свободного времени лейбористской партии, он работал над осуществлением проекта, который сам предложил, почему и приводить его в исполнение приходилось главным образом ему самому; задумал же он восстановить пришедшую в запустение часть лейбористского клуба, который сгоряча построили непомерно большим: отремонтировать, обставить, добыть журналы, собрать по подписному листу деньги на покупку угля, а затем передать пенсионерам. Это оказалось не так-то просто, приходилось лавировать, чтобы ненароком не задеть чьего-то самолюбия, что было нетрудно и чего Ричарду хотелось всеми силами избежать; более того, оказалось чрезвычайно сложно вообще протолкнуть идею – все же он ее отстоял, несмотря на противодействие ряда членов, которые готовы были превратить помещение в склеп для членских билетов, только бы не согласиться на такой бредовый проект, к тому же сильно отдающий роскошеством. Чтобы в центре города имелась большая комфортабельная комната с горящим камином, журналами, свежими газетами да еще чаем по три с половиной пенса чашка и печеньем по полпенса штука – страшно подумать! Несколько комплектов шашек, домино и еще кое-какие игры – вот и все по части развлечений. Что же до остального, посетителям предоставлялось действовать по собственному усмотрению. С помощью Эгнис, поскольку городок находился неподалеку от Кроссбриджа, Ричард организовал дежурство семи женщин, они приходили ежедневно, каждая раз в неделю (ему пришлось выдержать еще один бой за то, чтобы клуб был открыт и в воскресные дни), по утрам, с десяти до одиннадцати, и убирали помещение. Для осуществления этого несложного плана потребовалось почти все его свободное время на протяжении двух месяцев и много сил, и даже теперь ему приходилось уделять клубу немало внимания. Хотел же он, во-первых, чтобы ни у одного пенсионера не создалось впечатления, будто его тянут туда на веревке, и, во-вторых, самому остаться по мере возможности в тени. Как он ни старался, остаться в тени ему не удалось – отчего все его попытки в этом направлении выглядели довольно-таки глупо и неуместно.

В сочельник двери дома Эгнис были широко открыты для всех, и целый день в коттедже толклись люди, которые приходили пропустить стаканчик-другой, а Дженис угощала и привечала всех. Уифу, которого без всякого милосердия заставили нарядиться ради праздника в спортивную куртку и серые фланелевые брюки, пришлось еще раз переодеться – в парадный костюм, чтобы сопровождать Эгнис в церковь к ночной службе. Ричард и Дженис убрали посуду, а потом пили и разговаривали, пока не вернулись старики; тогда были розданы подарки, и Уиф занялся на кухне гусем, которого еще утром принес от мистера Лоу и ощипал у себя в сарайчике: он всегда потрошил его в последнюю минуту, чтобы гусь не «выдохся».

Настроение у Ричарда то и дело менялось. Сейчас он был весел, потом на грани слез; какая-то странная смесь восторженности и чувствительности вклинивалась в напряжение от едва начавших рассеиваться дурных предчувствий. Дженис, на его взгляд, была так спокойна и выдержанна, что он чуть не упрекнул ее за это; окунувшись снова с головой в домашние дела, она выказывала все те оттенки характера, которые он больше всего любил в ней и которые – в этом он не сомневался – она могла проявлять лишь потому, что все это ненадолго.

Но вот прошел первый день рождества – один из самых приятных в его жизни; он ел гуся, ощипанного Уифом, зажаренного Эгнис и затейливо украшенного перед подачей на стол Дженис – фаршированного яблоками, окруженного картофелем и репой, залитого яблочным соусом и хлебной подливкой, и Паула, сидевшая в детском креслице, колотила ложкой по своему столику, и в комнате настаивалась праздничная атмосфера к рождественскому обращению королевы, которое передавалось по телевидению и было выслушано в торжественном молчании.

На второй день утром Ричард отправился с Уифом, который снова облачился в свой привычный костюм, на лисью охоту, вернулся домой под вечер, сильный, здоровый и усталый, поднял Дженис на руки, покрутил ее по комнате, а затем повез в Киркланд на танцы, где они танцевали до упаду. Дженис обожала Ричарда в таком настроении – энергичного, веселого, подвижного и предприимчивого. Никогда она не полюбит никого другого, да и не нужно ей это.

И вся неделя до самого Нового года была удивительная. Они снова предавались любви. Паула, научившаяся ходить, ковыляла рядом с ними, когда они ходили гулять, ездила на плечах Ричарда, прыгала по дивану и плакала, когда ее укладывали вечером спать, потому что очень уж ей хорошо было днем.

В канун Нового года прикатил Дэвид, уже с новой спутницей (эту он называл Худышка, и она была манекенщицей), и все вчетвером они отправились на кроссбриджский бал, где Худышка произвела фурор, прыгая за воздушными шарами в своей мини-юбке, пропели со всеми «Доброе старое время», еще потанцевали и ушли около двух часов ночи. Ричард, немного подвыпивший, крепко обнимал Дженис, которая относилась к его пьяным ласкам гораздо снисходительнее, чем к трезвым – управление неуправляемым, – и снова и снова повторял вполголоса берущие за душу стихи Бернса. «Э, да это же мотив корейского национального гимна», – с лучезарной улыбкой объявил Дэвид, у которого на плече висела ставшая почти бескостной Худышка, и они вернулись в коттедж, чтобы «принять обязательства на будущий год», как сказал Дэвид: «Виски – да, слезы – нет».