Текст книги "Вскормленная"
Автор книги: Мелисса Бродер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Глава четвертая
Моя психотерапевт в Лос-Анджелесе, доктор Рана Маджуб, носила удобные клоги и проговаривала прописные истины вроде «сперва сама надень кислородную маску, потом уже помогай другим», но я ее вполне уважала, потому что она принимала мою страховку. Чего ж от нее можно ждать, если она соглашается иметь дело с «Блю Шильд»? Трудно было избавиться от представления о наших с ней сеансах как о пробниках мыла, что возле моллов раздают бесплатно.
Офис доктора Маджуб был набит слонами: литографии слонов, статуэтки слонов, резные фигурки слонов. Не знаю, действительно ли она любила слонов и собирала их годами, или это «Пьер-1»[4]4
«Пьер-1» – магазин, специализирующийся на продаже мебели и интерьерных украшений.
[Закрыть] устроил распродажу, и она решила: «А ведь и правда, что тематически когезивный декор способствует восстановлению целостности „я“ у пациента», – и купила все это сразу.
Я пришла на терапию в надежде смягчить страдания, связанные и с моими пищевыми проблемами, и с матерью, но так, чтобы ничего не менять в жизни ни в одном из этих аспектов. Я ожидала, что мы с доктором Маджуб будем придерживаться гипнотерапевтической, подсознательной модальности – типа учиться впадать в кому, оставаясь при этом в живых. Но доктор Маджуб хотела от меня реальных действий.
– Я бы предложила вам пройти дезинтоксикацию ваших отношений с матерью.
– Конечно, – ответила я. – Не вопрос.
– Я предлагаю провести девяносто дней без контакта.
– Девяносто дней? Без контакта?
– Именно так.
– И что, даже без единого смайлика?
– Попробуйте.
Я, как говорится, расхохоталась в голос.
– Она мне четырех дней без разговоров прожить не даст.
– То есть как это – не даст?
– Ну, заставить меня говорить она не сможет. Но чувство вины будет невыносимым.
– Установка границ не всегда сопровождается приятными ощущениями, – сказала доктор Маджуб. – Но если нам что-то неприятно, это еще не значит, что оно неправильно.
Может быть, ничего неправильного нет в установке границ. Но я знала, что мои ощущения будут нестерпимыми. Будут мысли: Моя мать когда-нибудь умрет. И я тоже когда-нибудь умру. Доктор Маджуб не может остановить смерть. Что она вообще знает?
На последнем нашем сеансе она меня побуждала «быть самой себе родителем». Среди маджубских слонов эта мысль казалась позитивной, осуществимой, даже в чем-то интересной. Я буду ласково разговаривать с юной Рэйчел, убеждать ее, что все у нее получится, говорить тихим сочувственным тоном. Я буду себе матерью.
Но выйдя из кабинета, я подумала: «Погоди, а что я должна делать?» Что-то там типа себя успокаивать, выказывать сочувствие той юной Рейчел, что живет во мне.
А я эту юную Рэйчел терпеть не могу.
Юная Рэйчел вечно чем-нибудь увлекается и потом лопается, как воздушный шарик. Всегда сдувается. Она слишком много хочет. На той неделе юная Рэйчел хотела получить от матери хоть какую-то похвалу.
Меня выбрал какой-то не очень популярный развлекательный блог как одну из двадцати пяти молодых женщин, чьи стендапы надо смотреть. Когда я послала ссылку матери, она написала в ответ: «Как они тебя нашли?» Через несколько минут добавила: «Ссылка не открывается». И потом: «Я надеюсь, ты мне ничего неприличного не послала». И снова: «Ты же не послала мне ничего неприличного?»
Доктор Маджуб сказала, что, если бы ее дочь ей такое сообщила, она была бы невероятно горда.
– Моей дочери всего одиннадцать, – сказала она. – Но я очень надеюсь, что когда-нибудь она сможет повторить ваш успех.
– Не будем увлекаться, – ответила я. – Это всего лишь блог.
Странным казалось, что в мире существуют матери вроде доктора Маджуб, матери, поддерживающие своих дочерей. Я даже ее дочери позавидовала: ей именно такая мать досталась. Я сказала доктору Маджуб, что не ожидала от матери фанфар. Но думала, что она хоть немножко за меня обрадуется.
– Вы опять в скобяную лавку за молоком, – сказала доктор Маджуб.
– Ну хотелось бы хоть каплю молока, – вздохнула я.
– Вот в этом и проблема, – отозвалась она. – Вы должны ничего не ожидать.
Ничего не ожидать. Простота этого указания, его неприкрытая суть, его сдержанная сила пьянили. Ничего не ожидать. Так ясно, так мощно.
Такая фраза наводит на мысль о человеке, которому ничего ни от кого не нужно. Замкнутая система, автомат. Хотелось бы мне быть такой. Хочу быть этим автоматом.
– Окей, – сказала я. – Попытаюсь.
– Попытайтесь, – ответила доктор Маджуб.
– Окей, – повторила я. – Почему бы и нет?
Из офиса я вышла с ощущением силы, надежды, некоторой эйфории. Ничего не ожидать. Зачем чего-то ожидать, если можно не ожидать ничего?
Из машины я написала матери:
Привет. Следующие 90 дней буду вне доступа. Спасибо.
Она тут же ответила:
Что это значит?!?
Извини, – повторила я. – Вне доступа.
Тогда она позвонила.
– Прохожу детоксикацию, – сказала я в трубку.
– Какую еще детоксикацию?
– От наших отношений. Они эмоционально опасны.
– Это как это – эмоционально опасны?
Вот такая вот штука с границами: с ними все понятно на сеансе терапии, но как попытаешься их установить в реальном мире, люди тебя в упор не понимают. Или на самом деле глубоко в душе отлично знают, о чем ты говоришь, и сразу начинают на тебя давить самоотрицанием.
– Значит, я всегда была ужасной матерью, – говорит моя мать. – Значит, я за всю жизнь никогда ничего не сделала хорошего.
Я просто чувствую, как она раскрывает ведомость эмоций, восходящую еще к моей внутриутробной жизни. Вот почему я всегда избегала с ней спорить. Сейчас мы должны будем пройти ее медленно, графу за графой, пока я не отступлю по всем пунктам.
А если я не захочу ее проходить?
– Не могу, – говорю я. – Прости, но не могу.
И закрываю ведомость.
Глава пятая
«Это шоу – отстой» – так называется стендап-вечер Сильверлейка, запущенный моим бой-френдом студенческих времен, Натаном. В Мэдисоне Натан всегда возил нас туда и обратно на вечер открытого микрофона в баре с названием «Приют слепого Билли». Что мы с ним стали встречаться – вышло как-то само собой, когда однажды вечером у него в машине он положил мне руку на бедро, а я была слишком голодная и уставшая, чтобы дать себе труд ее убрать. Закончила я это через несколько месяцев, когда наконец появились силы убрать эту руку.
Натан быстро добился успеха в Л-А и сейчас ведет на «Комеди Сентрал» первый сезон шоу с названием «Ассплейнин» – игра в загадки по интернет-мемам. Больше он на «Это шоу – отстой» не приходит, но меня с его подачи туда зовут каждую неделю – хотя очевидно, что для регулярных стендапов я не подхожу.
Другие ведущие стендапа сочатся «лунным соком» – органическим блеском для губ – и кокаином, я же пользуюсь лишь канцерогенной косметикой и пью только подслащенную «колу-зиро». Они нарочно одеваются уродливо: мамины джинсы, папины кроссовки, очки серийных убийц, неоновые козырьки. Я поддерживаю как униформу «все черное», в основном из «Сакс оф фифс». Я альтернативный JAP[5]5
Название группы Just Another Punk.
[Закрыть], они просто альтернативные.
Публика по большей части туристы. Им нравится, когда я несу чушь вроде «Подумываю заморозить свои яйцеклетки в репродуктивной клинике в Беверли-Хиллз, чтобы они потом жили в 90210 году».
Но если тридцать смеются, а трое нет, то эти трое наверняка важнее всех прочих. Мне хочется написать что-то вроде смешанных ударных шуточек, чтобы и туристам слегка потрафить, и чтобы была в них едкая сердцевина. Последняя моя шутка была про природные катастрофы:
– Есть тут кто с Восточного побережья? – спросила я.
Мои слова встретил хор приветствий публики и гримаса одного щеголя.
– Как получается, что вы там знаете о нашей погоде лучше нас? Мне мать каждый день пишет эсэмэски из Нью-Джерси о нависшей надо мной смертельной угрозе. «У вас начинается сухой сезон! По погодному каналу сказали, что кто-то в Пасадене только что свечу зажег! Будь осторожна!»
Насчет матери – это была, в общем, правда. Только это было всего через день после начала детокса, и погодные предупреждения летели в меня беглым огнем:
Ты только прочти на Яху про Санта-Анас! Следи внимательно! Землетрясение в пустыне Мохаве! 1,6 – ты его чувствовала? Действует предупреждение о цунами! Не спи НА ПЛЯЖЕ!!!
Я пыталась скормить публике изложение собственной жизни, приправленной приличным количеством бравады «но на самом деле это в кайф», чтобы скрытое за ней отчаяние, которое в первую голову и заставляет меня тут стоять, ища одобрения незнакомых людей, превратить в приятное – да что там, восхитительное! – переживание.
И когда они смеялись над моей этой вроде-бы-правдой, меня пробирала приятная дрожь, что меня вроде-бы-замечают.
Диплом колледжа у меня по театру. Я на первом курсе в университете штата Висконсин изрекала лихорадочные диатрибы о театральном искусстве как двигателе общественных перемен, вдохновленная горячим приходом от школьных театральных ролей вроде Эбигейль Уильямс в «Суровом испытании», Норы Хельмер в «Кукольном доме» и Шейлы в «Волосах». Это и правда была заря Эры Водолея, и я стремилась в новую эпоху.
Но к концу первого курса я узнала две вещи. Первая – что я не совсем так талантлива, как считала моя школьная преподавательница театра, миз Данненфельсер. А вторая – что я адски ненавижу людей театра. Меня корежило от каждого произносимого ими звука, даже вне сцены. Я терпеть не могла их разученные, отработанные движения, у меня тошноту вызывала мысль, будто человек есть ремесло, а тело – его инструмент. К третьему курсу я уже общалась лишь с рабочими сцены. Чтобы умершие мечты не пропали совсем, я стала выступать в стендапах на открытом микрофоне в «Убежище Слепого Билли». К комедии у меня талант есть – по крайней мере, так считали завсегдатаи «Слепого Билли». После искусственности театра мне хотелось чего-то подлинного – и пьяный смех публики ощущался как подлинный. Я решила, когда выучусь, переехать в Лос-Анджелес и добиваться этой цели.
Моя жизнь в Л-А началась с работы официантки в веганском дайнере на Ла-Бреа, и почти сразу я поняла, что официантка из меня ужасная. Я слишком легко отвлекалась, одержимо интересуясь, что едят клиенты: у кого начосы с колбасками из сейтана, у кого лепешки с авокадо, у кого шпинатно-артишоковый соус. И сил не хватало целый день быть на ногах. Иногда, когда никто не видел, я стояла и трогала еду: поглаживала булочку, ласкала фаршированный картофель, массировала теплую мучную тортилью. А когда чья-то недоеденная соевая колбаса нашла дорогу ко мне в рот, я пошла домой и подала заявки на все сидячие работы, которые смогла найти онлайн.
Прошла интервью с Офером, пригасив радость насчет «поддержки» других артистов – того же типа, от которых я в колледже сбежала. На самом деле я хотела кресла для своей задницы и укрытия от лавины веганских пончиков, грозившей меня удушить.
Глава шестая
От меня требовалось сжигать 3500 калорий в неделю – цифра, к которой я пришла путем интерактивной формулы, связывающей старые данные «Следящих за весом», мой ежедневный рацион калорий и насколько тесно сидит на мне моя одежда. В эти 3500 я вцепилась как в выигрышный лотерейный билет. Никому не дам его в руки. Эта цифра гарантировала мне безопасность, физическую и эмоциональную. Я не занималась спортом, не бегала, не плавала, не ходила на лыжах и не играла в футбол. Плевать хотела на «спортивный азарт» или «увлечение игрой». Мне только одно было нужно: зеленое свечение возрастающих цифр: 147 калорий, 215 калорий, 319 калорий, сменяющих друг друга, пока я бешено еду в никуда на велоэргометре или эллиптическом тренажере.
Я в гимнастический зал ходила каждый вечер, даже по четвергам, когда после работы переодевалась в спандекс, а потом обратно в свой полностью черный наряд и шла под холодные взгляды неоновых козырьков в «Это шоу – отстой». Как правило, я проводила в гимнастическом зале добрых три часа: цифра, выведенная сопоставлением числа калорий в минуту, затраченного времени и длины шага. Мой график тренировок не давал мне вступать ни в какую человеческую близость, что удобно. Даже если бы я захотела, на это просто не было бы времени.
И только отбыв свой дневной срок на тренировке, я получала право слегка расслабиться. Прийти домой и тяжело сесть в одиночестве, успешно завершив все дневные калибровки и расчеты. Вот тут я могла себя вознаградить кулинарным парадом, процессией деликатесов, выкатывающихся один за другим.
Первым шел ужин из спагетти на 240 калорий, сдобренный столовой ложкой срирачи. Потом – среднего размера батат с тремя пакетиками сахарозаменителя, выдержанный семь минут в микроволновке. Если мне когда-нибудь покажется, что я стала набирать вес, первым подозреваемым станет размер этой сладкой картофелины, и мне придется на пару недель или месяц перейти на малые – печальная, но необходимая перемена.
Вслед за бататом шел Первый Десерт: маффин на 100 калорий, увенчанный четырьмя столовыми ложками «Кул вип лайт» – низкокалорийной имитацией взбитых сливок. Все это съедалось стоя в моей пустой кухоньке, на бумажных тарелках, пластиковыми ножами и вилками. Ни тарелок, ни столовых приборов, ни кастрюль, ни сковородок. Был у меня набор из четырех сверхбольших рождественских бокалов, с красивым узором ягод и листьев, оставшийся от прежнего жильца. И прямо перед тем, как лечь спать, я завершала оргию диетическим шоколадным мороженым на 150 калорий, разогретым в течение 45 секунд в микроволновке с половиной чашки гранолы «Спешиал кей ред берриз». Эту прелесть я поглощала в кровати, под одеялом, на время превратив простыню в скатерть.
Заканчивать каждый день на такой изобильной ноте – ощущалось как свобода. И это на самом деле свобода? Маловероятно. Но все эти мои ритуалы помогали мне остаться худой, и если свести понятие счастья к одной-единственной вещи – худобе, – то можно было сказать, что я в каком-то смысле счастлива.
Глава седьмая
– Вы не поверите, как у меня хорошо получается, – сообщила я доктору Маджуб.
Шел третий день детокса, и я все еще крепко держусь, но вот пришла к ней для сеанса подкрепления, когда погодные предупреждения от матери вдруг сменились более мрачными сообщениями. Посыпались обвинения в дочерней неблагодарности, сформулированные в виде риторических вопросов:
Кто возил тебя на уроки драмы в Пейпер Милл Плейхаус, когда ты была маленькая?
Кто тебя утешал, когда ты не получила роль Эпонины??!
Кто за тебя болел, когда ты поступала в Висконсин??
Вот такой я ужасный человек!?!
Она какое-то время писала, потом прекращала, выжидала несколько часов и писала снова. Вот эти молчаливые часы были хуже всего: время, в которое мне приходилось горевать. Я закрывала один глаз, другим глядела на телефон и воображала, как он ломается пополам – так сидящие шиву[6]6
Еврейская траурная церемония.
[Закрыть] рвут на себе одежду. Я не хотела горевать. Не хотела принимать свою потерю – не только потерю общения, но и потерю веры, что переменится моя мать, а не я. От этого возникало ощущение проигрыша. Значит, я чего-то хотела – и не получила, значит, меня в каком-то смысле отвергли. Значит, мои потребности слишком велики для этого мира.
– Это хороший первый шаг, – сообщила доктор Маджуб. – Но если вы всерьез намерены освободиться от голоса матери, нам придется поработать над вашим режимом питания.
По этим ее просторным хлопчатобумажным блузкам, по широким штанинам брюк из органического полотна понятно было, что доктор Маджуб – женщина, которая ест, когда голодна, и прекращает есть, когда сыта. Иногда я видела у нее на столе пакетик фруктового печенья. Видимо, она из тех, кто вполне искренне радуется хорошей груше.
– А почему я не могу оставить все как есть? – спросила я.
– Вас устраивает просто выжить? – возразила она. – Или вы хотите выздороветь?
Я посмотрела на слона из папье-маше, стоящего на коленях на ее приставном столике. Хобот он задрал в воздух, а на стене за ним висел цветной триптих со слонами. Да, определенно она их купила все сразу.
– Я достаточно здорова.
Выходя из ее кабинета, я снова проверила телефон. Новых сообщений нет. Что будет, если мать просто появится у меня в квартире? Умом я понимала, что это вряд ли. Она страшно боится летать и уже десять с лишним лет в самолет не садилась. Но я всю ночь ждала, что она вот-вот материализуется. В каком-то смысле мне даже хотелось, чтобы она вдруг появилась.
Я понимала, что та мать, которую я желаю видеть, – совсем не та, которая приехала бы на самом деле. Это мне объяснила доктор Маджуб, век бы ее не видать. Измученная матерью, обиделась я на Маджуб. Потому что мне бы хотелось вот прямо из ниоткуда достать воплощение той матери, которая мне нужна. Подобная игра-борьба надежды с реальностью – тоже часть проживания горя.
Глава восьмая
Так что единственный персонаж с материнскими функциями, который я себе оставила, – это Ана, и мне сильнее обычного хотелось ей угодить. Хотелось, чтобы она залила меня похвалами. А еще я поняла, что меня тянет к ней физически. Я это пыталась скрыть, особенно от себя, но оно прорывалось наружу. Каждый раз, когда я мастурбировала, у меня в голове возникала Ана, и когда она появлялась – огромная грудь и тонкая талия, небольшой животик сразу над лобком, пьянящие белые цветочные духи, – я тут же этот образ блокировала. Мне становилось стыдно, как будто я фантазировала про собственную мать. Но на четвертую ночь детокса, сонно мастурбируя в кровати, я впервые разрешила себе воображать, что я полностью с Аной. Я была ее дочерью, у меня были менструальные боли. Мамочка Ана меня уложила в кровать, приговаривая, и принесла чашку чая «Харни-н-санс». Я лежала под прохладными простынями, а она меня тихим голосом, почти шепотом спросила:
– Погладить тебе животик?
Она была в розовом купальном халате, он слегка приоткрылся, и в тусклом свете видна была выпуклость объемной груди.
– Ага, это было бы хорошо.
Она действительно хотела меня утешить. Ей самой не терпелось меня погладить, до смерти хотелось. Я чувствовала, что я красива и любима, а она, нежно что-то приговаривая, массировала мне низ живота через хлопковую пижаму (я была в хлопковой пижаме, когда трогала себя, замечтавшись).
– Я это сниму, – сказала она про свой халат. – Так мне будет удобнее тебя гладить.
– Ладно, – согласилась я.
Она распахнула халат, и волна белых цветочных духов пахнула на меня сладким и грешным ветром. И еще пахло ее промежностю – солоноватостью и чуть-чуть гнилью. Груди как два гордых маятника с большими темными сосками цвета сердечек-валентинок, широкие, совершенные. Но этот бугорок ниже талии, сразу над лобком, растущий при старении, сводил меня с ума больше всего. Мне хотелось об него тереться, потом спуститься вниз, к волосам: небритые, неухоженные, густая кочка темной и хриплой женственности.
Я слышала ее дыхание, пока она легко гладила мне живот.
– Как тебе? – спросила она.
– Хорошо, – шепнула я.
У меня нарастало ощущение, что она любит меня не совсем как дочь. В смысле, что она была голая, но все еще не трогала меня нигде, где не стала бы трогать мать.
– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – сказала она, продолжая нежно гладить мне живот.
Подвинулась, легла на меня, ее лицо оказалось над моим, волосы щекотали мне шею. Она подышала мне в лоб, в кончик носа, в горло. Потом, едва касаясь, поцеловала меня в губы. Остановилась. И снова поцеловала меня, на этот раз с открытым ртом. Язык ее ощупывал мой как спелую клубнику. Значит, действительно так. Мама меня хочет! Она меня соблазняет, и ей даже ни капельки не стыдно. А если не стыдно ей, так мне тем более нечего стыдиться. Я здесь пассивна, я соблазняема, я невинна.
– Ты здесь невинна, – говорит она.
И мне нравится быть невинной.
Я слышу, как тихий стон, исходящий из моего рта, наполняет ее рот. Она осторожно поднимает мне рубашку и опускается губами к соскам. Я будто вся становлюсь жидкая, вязкая, пульсирующая жаждой, и продолжаю себя яростно тереть, представляя себе, что будет дальше. Снова и снова повторяю этот первый поцелуй с языком.
Она опускает груди мне на лицо, я присасываюсь по очереди к каждой, мама, корми меня! Тогда я смогу жить!
Настоящая мать меня не кормила. Она сказала, что от меня у нее слишком соски болели. Я знаю, что если бы моей матерью была Ана, она бы меня кормила в младенчестве. И вот сейчас она снова это делает.
Я втягиваю в рот ее сосок, сколько могу. Мне хочется задохнуться ею, подавиться, быть наполненной всей ее грудью, до горла и дальше. Присасываясь, я слегка чмокаю.
Она садится мне на бедра верхом и едет. Ее ляжка круговым движением гладит мне промежность. Лобковые волосы у нее густые и жесткие. Я ощущаю ее влажность, чувствую, как сильно она хочет меня. Слышу этот запах рыбы и цветов. Все делает она, мне надо только лежать и быть собой.
Каждый раз, когда вот-вот кончу, я перестаю мастурбировать и жду, чтобы волна наслаждения схлынула.
Хочу, чтобы ты меня съела, думаю я, притискиваясь поближе.
Пожирающая мать, думаю я, отодвигаясь.
Хочу, чтобы ты меня съела, ближе, ближе.
Пожирающая мать, дальше, дальше.
И подбираюсь настолько близко, что уже не могу отойти от края и переливаюсь через него, растворяясь в чистом свете.
Когда волна наслаждения отхлынула, мамы Аны уже нет, а на ее месте сидит наш офис-менеджер Ана. В эргономичном кресле «Стейплс», в наушниках, ест «Цезарь» с креветками из «Симпл Салад» и говорит в телефон:
– Офис «Кру», пожалуйста, ожидайте.
