Текст книги "Несколько дней"
Автор книги: Меир Шалев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Глава 8
В ту ночь, первую с приезда Юдит в деревню, Моше не смог сомкнуть глаз. Привычный к бессоннице, он механически, не вчитываясь, листал книгу и считал воображаемых гусей, перескакивающих один за другим через плетень Папиша-Деревенского. Затем, как обычно, ему вспомнилась Тоня.
– Не вернула ты мне косу, не успела. Будь она у меня, уж не дал бы тебе умереть…
Чувство отчаяния, слишком знакомое Рабиновичу в последнее время, мутное и холодное, как вода вади, вновь поднялось в нем.
Около полуночи со стороны хлева внезапно раздался истошный вой, вспоровший темноту и оборвавший мучительный танец братьев «Если бы», «Не будь» и «Кабы не» вокруг бессонной головы Рабиновича. Крик был настолько неожиданным, что Моше затруднился определить, был ли это женский плач, волчий вой или просто вопль коровы, увидевшей во сне улыбку Глобермана.
Завернувшись в простыню, он выбежал во двор, однако войти в хлев не посмел – нерешительно переминаясь с ноги на ногу, минуту-другую постоял у входа, а затем вернулся к себе. Лишь когда Наоми спросила: «Папа, почему ты весь трясешься?» – Моше почувствовал, как дрожит его тело.
– Кто это кричал? – не унималась дочь.
– Никто не кричал, ложись спать.
Лишь к утру затих в голове Рабиновича отголосок странного ночного крика. Утренний ветер, казалось, рассеял клубы боли, сгустившиеся над хлевом. На эвкалипте закаркали вороны, им вторили проснувшиеся деревенские петухи, и Моше услышал, как на кухне загремели кастрюли. Вернувшись с дойки, он увидел своих детей, сидевших за аккуратно накрытым столом, который Юдит предварительно натерла ароматной лимонной коркой. В тарелках красовались ломтики сыра, принесенные предупредительной Ализой Папиш, цель раннего визита которой можно было объяснить отчасти ее добрым сердцем, отчасти – жгучим желанием взглянуть хоть одним глазком на новую работницу Рабиновича прежде, чем ее увидят остальные соседки. Желто-белые дымящиеся озерца глазуний украшали ломтики свежей редиски, посыпанные крупной искристой солью, и маринованные маслины. Юдит успела протопить долго стоявшую без дела Тонину хлебную печь, густой, чуть горьковатый эвкалиптовый дым повалил в небо из закопченной трубы, как прежде, а новорожденная буханка хлеба горделиво возвышалась в самом центре стола.
– Так теперь ты ешь мамины маслины?! – с издевкой спросил сестру Одед. – Ее варенье ты есть не хотела.
– На себя посмотри – только унюхал, что Юдит тут наготовила, быстренько слез с дерева, – не осталась в долгу Наоми.
Позавтракав, дети отправились в школу, а Моше, прихватив молоток и моток стальной проволоки, направился в хлев, где, по просьбе Юдит, соорудил некое подобие ширмы. На вопрос, где бы раздобыть кольца для занавески, Моше не ответил ничего. Он вышел во двор, нагнулся и пошарил руками по траве, выискивая ржавые, искореженные гвозди. Тщательно вычистив и разогнув их, Рабинович вернулся в хлев и поинтересовался, сколько колец ей нужно.
На глазах у изумленной Юдит он согнул меж пальцев дюжину ровных круглых колечек и, ловко нанизав их на стальную проволоку, подвесил отрез материи. В маленьком закутке, отделенном от стоящих тут же коров, уже чувствовался тонкий и уютный аромат лимонов, пробивавшийся сквозь спертый запах навоза.
К полудню Наоми вернулась из школы с большой охапкой дикого клевера и пучком аистника. Она налила воды в жестянку и поставила букетик на ящик в хлеву, приладив к нему записочку: «Для Юдит».
– Что скажут в деревне? – недовольно проворчал Моше – Что я тебя в хлеву поселил?
– А что скажут в деревне, если я стану жить с тобой в одном доме? – парировала Юдит.
Наоми катала по столу хлебный шарик, а Одед прикипел к своему месту и слушал, не шелохнувшись. Рабинович промолчал и подумал, знает ли Юдит о том, что он слышал ее ночной крик.
– Ты уж сам с кем хочешь объясняйся, а я никому не обязана давать отчет. – Она закончила мыть посуду, двумя энергичными взмахами стряхнула капли с рук и и вытерла их о свой матерчатый фартук. Этим движением когда-то вытирали руки все женщины, но оно кануло в Лету вслед за матерчатыми фартуками. – Пойдем, кажешь мне, как отвязать корову от стойла.
Юдит вышла наружу, а Рабинович, направившись за ней, снова смущенно забубнил:
– Все равно ерунда какая-то получается…
Она резко остановилась, повернулась к нему лицом и неожиданно мягко сказала:
– Ты хороший человек, Рабинович, другому человеку я бы не доверяла, но жить я буду в хлеву.
Моше развязал мудреные узлы и освободил коров, похлопывая их по мослатым задам.
– Пошла, пошла, пошла!
Выгоняя коров во двор, в начинавшие сгущаться сумерки, он почему-то продолжал кричать на них, хотя животные весьма охотно покидали тесные стойла:
– Пошла, пошла, нэвэйлэ![61]61
Нэвэйлэ – дохлятина (пренебрежит., идиш).
[Закрыть]
Юдит зашла за занавеску и резко, с металлическим стуком колец, задернула ее за собой. Рабинович с минуту постоял в нерешительности, потом вернулся в дом, лег на кровать и стал ждать.
Глава 9
Ривка Шейнфельд была, без сомнения, самой красивой из всех дочерей семьи Шварц, проживавшей в Зихрон-Яакове. У нее было множество поклонников не только из Зихрона и близлежащих поселений Галилеи, но и из далекой Иудейской долины, Хайфы и Тель-Авива. Мужчины шли в Зихрон-Яаков, как страждущие путники стекаются к оазису в пустыне. Среди них попадались и отчаянные сорвиголовы, и работящие крестьяне, молодые учителя и щеголеватые дети богачей.
Во ночам они жгли костры, жарили на них зерна, подобранные на гумне, пили вино, добытое не самым честным образом с винокурни, и производили жуткий шум игрой на разнообразных музыкальных инструментах.
Девушки тоже наведывались туда. Они встречали мужчин, возвращавшихся из Зихрона, разочарованных и уставших, столь податливых и беззащитных в этот предрассветный час. Люди поговаривали, что именно благодаря Ривке немало девушек нашли себе женихов. Каждый вечер отец запирал ее в комнате, а сам поднимался на крышу и занимал стратегическую позицию, наполовину скрытый шумной листвой высокой пальмы, вооружившись при этом глиняным кувшином с ледяной водой и старой двустволкой, заряженной солью. Ривка наблюдала за перемещениями поклонников под своим окном, и сердце ее наполнялось жалостью к ним, а заодно и к себе самой.
Однажды, направляясь по поручению матери к мяснику, в аллее тенистых пальм, носящих странное название «вашингтонские», она впервые увидела Яакова Шейнфельда. Он был молодым репатриантом, прибывшим в Израиль всего неделю назад и ни сном, ни духом не ведавшим о существовании самой красивой девушки на этой земле.
– Не повторяй моих ошибок и езжай жить в большой город, – взмолилась перед нею мать, когда Ривка объявила о своем намерении выйти за Яакова замуж и переехать с ним на новое место, называемое Кфар-Давид, – нет худшей участи для красивой женщины, чем жить в маленьком поселке.
По поводу этого утверждения я обратился за объяснениями к Папишу-Деревенскому, и он охотно объяснил мне, что каждый поселок или город могут вместить в себя только ограниченное количество красоты, определяемое его величиной и числом жителей. Иерусалим, к примеру, может вместить только с десяток красивых женщин, Москва – около семидесяти пяти, а такая деревня, как наша, – с трудом одну. Совсем как у животных: лошадь после укуса гадюки, может, и выживет, а вот собака – наверняка умрет.
Папиш-Деревенский был довольно желчным и сварливым стариком, как это нередко случается с людьми темпераментными и остроумными, задержавшимися на этом свете сверх всякой меры.
– Было бы намного лучше, – утверждал он, – если бы красота разделялась справедливо между всеми дочерьми Евы, но, к счастью, этого не происходит.
Ривка вышла замуж за Яакова и, уехав с ним в Кфар-Давид, уже через несколько дней убедилась в материнской правоте. Новое место и замужняя жизнь не принесли ей покоя. С появлением Ривки все мужское население деревни перестало спать по ночам, ибо сны о ней изводили куда больше любой бессонницы.
Ривка Шейнфельд, прекрасно сознававшая свою красоту, решила теперь во всем следовать советам своей матери и на улице старалась не показываться. Она с охотой выполняла самую грязную и тяжелую работу по хозяйству, не расчесывала волос, а когда была вынуждена появиться на людях, одевала мужнин рабочий комбинезон. Но все эти ухищрения не помогали, а напротив – подчеркивали ее прелесть, ибо, по словам Папиша-Деревенского, красоту невозможно утаить, в отличие от правды. Ее походка была походкой красавицы, осанка и поворот головы красноречиво свидетельствовали сами за себя, а серая грубая ткань комбинезона, что уродливо топорщилась меж ее лопаток, казалась местным мужчинам крыльями райской птицы.
Сама же Ривка всего этого не замечала. Когда же она увидела, как ее муж провожает взглядом незнакомую женщину, сидящую в телеге Рабиновича, она подумала, что, как видно, перестаралась в попытках обезобразить себя.
Тонкими штрихами, полунамеками вырисовывался в ее сознании грядущий поворот событий, карандашными линиями соединяя разрозненные точки в единый рисунок. Утонувшая Тоня, альбинос и его канарейки, пожар и женщина, плывущая по морю зелени, – все это, знала Ривка, не что иное, как неуловимые начала, подобные первым упавшим на землю каплям, предвестницам дождя. Но дальше? Что же будет дальше?
Ривка была умной женщиной и умела предугадывать будущее. Она интуитивно чувствовала вещи, которые до поры до времени скрыты от всеобщего внимания. Грядущие события вызвали в ней чувство, представлявшее собой странную смесь страха и любопытства.
Глава 10
Время от времени в деревне появлялся щеголеватый английский офицер в белоснежном мундире «неви».[63]63
«Неви» – английский военный флот.
[Закрыть] Его маленький «Моррис»[64]64
«Моррис» – английская автомобильная фирма.
[Закрыть] с фанерными бортами, оглушительно дребезжавший и завывавший, заворачивал во двор бухгалтера-альбиноса, у которого офицер покупал канареек.
А однажды пришел слепой птицелов из арабской деревни Илют, что лежала за холмами на востоке. Слепота его никому не бросалась в глаза, так как он уверенной походкой направился прямо к дому Яакоби. Араб постучал в дверь, и альбинос, с несвойственной ему быстротой, пустил птицелова в дом.
– Как ты меня нашел? – спросил бухгалтер.
– Человек идет вверх по ручью, пока не приходит к источнику, а я шел следом за птичьим пением, – ответствовал слепой. – И даже ни разу не упал! – добавил он, широко улыбаясь.
Араб с видимым наслаждением прислушивался к пению канареек, а затем поведал альбиносу о том, что фаллахи[65]65
Фаллах – крестьянин (арабск.).
[Закрыть] кормят своих щеглов и бандуков[66]66
Бандук – помесь канарейки и щегла (арабск.).
[Закрыть] семенами «умбуза», гашиша.
– Бандук склюет несколько зернышек и забывает, что в клетке, клянусь Аллахом, он распевает, веселится, как жених, и плюет на весь мир.
В следующий свой визит птицелов принес парочку бандуков и не забыл прихватить немного семян гашиша. Бандуки, как и мулы, бесплодны, поэтому, в отличие от канареек или щеглов, их дикая кровь не остываег под влиянием поколений неволи. Владелец не может похвастаться безупречной родословной своих питомцев, зато оттенки голоса и оперения бандуков всегда свежи и оригинальны.
Очарованный альбинос решил угостить их лакомством, еще более вдохновляющим к пению, чем гашиш. Он посеял во дворе мак, а когда взошли ростки, сделал продолговатые надрезы на стеблях и собрал немного белого тягучего сока. Вскоре расцвели, вытянувшись, высокие маки и озарили двор греховно-алым светом. Тяжелые головки цветов раскачивались медленно и плавно даже в самый сильный ветер.
Яаков, живший по соседству, не раз любовался через забор этими огненными цветами и клетками с бандуками, а новая работница Рабиновича никак не выходила у него из головы.
Если долго, не отрываясь, смотреть на маки, а потом закрыть глаза, то на внутренней поверхности век какое-то время еще можно наблюдать их черно-красные головки. Яаков созерцал их часами, то приоткрывая глаза, то прищуриваясь, и не догадывался даже, какую опасность таят в себе подобные эксперименты.
В одну из ночей, через несколько месяцев после прибытия Юдит в деревню, зеленый грузовик бухгалтера въехал в ворота на удивление уверенно и не вихляя. Альбинос, трезвый и энергичный, как ребенок, сгрузил с него мешки с цементом и известью, а также кирпичи, доски и железные прутья.
Яаков проснулся от шума и выглянул в окно. В темноте за забором плавала белесая голова, и, судя по ритмичности звуков, Шейнфельд понял, что альбинос – опытный строитель, а в темноте ориентируется, как кошка. В течение нескольких дней он следил за постройкой, и ему показалось даже, что бухгалтер временами приветливо поглядывает на него. И действительно, однажды вечером альбинос, усевшийся по своему обыкновению с книгой и стаканом в саду, неожиданно снял с глаз темные очки, уставился на Яакова розовым взглядом и радушно улыбнулся.
Страх пригвоздил Шейнфельда к месту, и смутное волнение охватило его.
– Ну, что ты все торчишь у забора? – спросила первая красавица деревни. В ее голосе звучала не обида, а лишь тревога и беспокойство.
– Просто так.
По ночам Ривка прислушивалась к неровному стуку сердца мужа и к змеиному шороху тоски в его груди, а днем затыкала уши, дабы не слышать трелей канареек, предвещавших беду. Ей было неуютно и одиноко под хрустальным колпаком своей красоты, и вспомнила она слова своей матери о том, что у красивых женщин не бывает настоящих подруг.
Папиш-Деревенский рассказывал, что поначалу местных женщин как магнитом тянуло к Ривке. Некоторые предпочитали держаться на безопасном расстоянии и лишь глазели, а те, кто посмелей, подходили поближе и касались ее и раскрывали рты, не догадываясь о том, что попросту хотят дышать тем воздухом, который она выдыхает. Когда же, к своему разочарованию, они убедились, что красота незаразна, Ривка осталась в одиночестве.
Ты – принцесса, ты – царевна,
Ты блистаешь красотой,
Нашу серую деревню
Ты украсила собой…
Так пел своим зычным голосом Папиш-Деревенский, отбивая ритм пальцами на своих коленях.
Глава 11
Никто не знал, что у новой работницы Рабиновича за душой. Люди с любопытством поглядывали на нее, ожидая заметить какую-нибудь мелочь, намек, что приотркоет завесу таинственности, – деталь одежды, незнакомый запах духов или специй. Но только крик раздавался по ночам из хлева, а уж он, конечно, никому ничего не объяснял.
Женщины Кфар-Давида обменивались незаметными, толькo им понятными сигналами, подобно сдавленному пискуполевых мышей, предупреждающих друг друга о голодном шакале, рыскающем поблизости. Однако в Юдит не было ничего хищного. Была некая загадочность, не напускная, короткие, точные движения рук, всегда пахнувших лимонными корками, и ласковые прикосновения к Наоми, а еще эта вечная стена, отделявшая Юдит от окружающих, иногда непробиваемая, как камень, а иногда – прозрачная, как виноградная кожица. Было заметно, что руки ее привычны к вилам и вожжам, умело обращались с утюгом и половником, а доить она научилась довольно быстро. Вначале, правда, Юдит доила, как все новички – двумя пальцами, большим и указательным, но вскоре Моше научил ее доить всей ладонью, попеременно нажимая на соски всеми четырьмя пальцами, от указательного до мизинца, и через какое-то время, судя по звону молочных струй о жестяное днище ведра, можно было подумать, что работает опытная доярка.
Одна за другой, как страницы книги, открылись ей все тайны хлева. Юдит научилась распознавать корову, собирающуюся лягнуть, еще до того, как та подумала об этом, определяла болезнь теленка по носу и походке, и ознакомилась с иерархией, установившейся среди коров.
Несколько месяцев спустя Рабинович поручил Юдит отвести молодую, еще не рожавшую телку к Шимону Блоху, жившему в соседней деревне, неподалеку от дома дяди Менахема. Шимон Блох слыл большим знатоком по части разведения скотины. Он не раз спасал телят от поноса при помощи смеси из льняного отвара, оливкового масла и сырого яйца. Всем известен состав этой смеси, однако только Блох знал, в каком порядке нужно смешивать компоненты, их количество и температуру. Он состязался с Глоберманом, в точности определяя вес коровы на глаз, а телят и жеребят кастрировал лучше любого ветеринара. Ходили упорные слухи, что вырезанные мошонки Блох продавал в тот хайфский ресторан, где альбинос заказывал «не только еду».
У него был племенной бык по прозвищу Гордон.
– Его зовут Гордон, потому что он старый, а работает совсем как молодой, – гордо пояснял Блох.
– Она выкидывала по дороге фокусы? – спросил он у Юдит.
– Она немного нервничала.
– После рандеву с Гордоном она вернется домой спокойная и счастливая, как невеста.
После обеда, вернувшись с коровой в хлев, она заметила, что остальные дойные смотрят на нее как-то по-другому, и улыбнулась, довольная. Юдит любила коров, а те, со своей стороны, не заговаривали с ней с левой, глухой стороны, не интересовались, откуда она приехала, и не обращали никакого внимания, когда она прикладывалась к своей бутылке, спрятанной между охапок соломы. По ночам, когда из ее горла вырывался страшный крик, коровы лишь поворачивали большие медлительные головы, глядели спокойными глазами и продолжали жевать свою жвачку.
Глава 12
На другом краю деревни альбинос продолжал начатое строительство. В течение каких-нибудь трех недель он возвел рядом с домом Яакоби новую комнату с гладким бетонным полом, двойными деревянными стенами и черепичной крышей. Вдоль сиявших свежей побелкой стен протянулись трубы оросительной системы, предназначенной для охлаждения помещения в жаркие дни. Это было новое жилище для канареек. Окна его были забраны железной сеткой, достаточно густой для того, чтобы предотвратить нежелательный визит одичавшего кота или змеи, а жалюзи были расположены под таким углом, который давал комнате возможность проветриваться без того, чтобы ее обитателей слепили яркие солнечные лучи.
В день, когда постройка подошла к концу, альбиноc постучался в дверь Шейнфельда. Ривка отворила и застыла на пороге. При виде гостя лицо ее омрачилось, но тот, нисколько не смутившись, обратился к Яакову через плечо жены и пригласил осмотреть «новый птичий дом».
В теплом пыльном воздухе пустой комнаты уже успел окрепнуть запах деревянной стружки и перьев, столь знакомый всем, кто занимается разведением птиц. Клеток нигде не было видно, и канарейки свободно порхали под потолком. Альбинос заявил, что собирается предоставить птицам свободу выбора партнеров, и каждая парочка сможет сама свить себе гнездо из веточек и обрезков шерстяной материи, которые он заблаговременно им приготовит.
С приходом Яакова канарейки переполошились и заметались из угла в угол.
– Скоро они привыкнут и успокоятся, – сказал бухгалтер.
С того самого самого дня Шейнфельд повадился захаживать в птичник альбиноса. Со рвением юного подмастерья он помогал бухгалтеру в ведении журнала вылупившихся птенцов, чистил поилки, кормушки и клетки молодняка.
– В нашем курятнике ты палец о палец не ударишь, – укорила его как-то Ривка, – а с птицами альбиноса возишься целыми днями.
Яаков посмотрел на нее и ничего не ответил.
Понемногу он научился составлять кормовые смеси для канареек: зерна репы и редиски, гашиша и злаков, крошеное крутое яйцо, тертая морковь с яблоками и вымоченный в молоке мак – для тех, чей желудок особенно нежен.
Вдобавок Шейнфельд научился распознавать призывный клич самцов, поначалу принятый им за нежные песни любви. Позже он понял, что таким образом тот намекает: «Пришла пора обеспечить меня всем необходимым для гнездования!» Птенцов отсаживали в клетки к самцам, так как мамаши нередко выдирали из своих детей перышки для уплотнения гнезд.
– Смотри, какие замечательные отцы! – сказал альбинос Яакову.
И действительно, с той минуты, как птенцы попадали под опеку самцов, те превращались в преданных и старательных нянек, кормили малышей и учили их петь.
На это Шейнфельд заметил, что не у всех видов существует подобное разделение обязанностей, чем весьма удивил бухгалтера, никогда не интересовавшегося другими птицами, кроме канареек, и с трудом отличавшего ворона от иволги.
Яаков рассказал альбиносу о моногамности аистов, цапель и гусей, отметил похвальную супружескую верность воронов, а также поведал услышанную от Рабиновича байку о том, что древние египтяне пользовались изображением ворона как символом брачного союза. Особенно тронула бухгалтера история про зябликов, которые в начале зимы расстаются со своими супругами, и, покуда самочки греют перышки на юге, самцы в Европе дрожат от холода, одиночества и тоски.
– Летом для мужчины быть одиноким – не бог весть какое геройство, – вздохнул Яаков, – но зимой… Именно тогда он понимает, что такое быть одному, а когда она наконец возвращается, усталая и прекрасная, полная солнечного тепла и любви, он принимает эту любовь с благодарностью.
Растроганный бухгалтер прижал пухлые ручки к груди.
– Встречаются весной… – повторял он. – Как это мудро и мило, когда пара встречается только весной!
Яаков добавил, что канарейки тоже необычайно верны друг другу.
– Это бывает, когда двоих запирают вместе в одной клетке, – улыбнулся розовой ехидной улыбочкой альбинос.
Белесый сок стекал по стеблям медленными каплями, собирался в подвязанные бумажные кармашки, застывая и темнея. Затем увядшие и помятые лоскутки алого шелка опали, а коробочки с семенами разбухли и затвердели. Ночью альбинос вышел во двор, поигрывая большими садовыми ножницами, срезал неподатливые темные головки и вскрыл их. Черные маковые зерна он смешал с загустевшим соком из стеблей, сварил и подал канарейкам образовавшуюся массу.
Раз в несколько недель приезжал на стареньком «Моррисе» английский офицер из Неви и покупал несколько пар канареек.
– Бедные птички! – причитал альбинос каждый раз, когда тот уезжал. – Скоро они будут в Египте.
Смазав еле теплым конопляным маслом светлый пушок на гузке одного из птенцов, он распорядился:
– Не давай ему, Шейнфельд, сегодня ни моркови, ни яблок, только яичный белок и немного мака.
Альбинос предложил Яакову бросить сельское хозяйство и заняться разведением канареек.
– Это может превратиться в неплохой заработок! – убеждал он.
– В нашей деревне это посчитают несерьезным.
– Канарейки такие же птицы, как и куры, – парировал бухгалтер.
– Это еще как сказать… – покачал головой Яаков.
– Глупости, – не унимался альбинос, – я обучу тебя всем премудростям, и ты останешься здесь после того, как я уйду.
– Уйдешь? Куда? – насторожился Яаков, но тот лишь улыбнулся и нетерпеливо махнул рукой.
– Лучше принеси мне со склада трехметровый поливочный шланг, да поторапливайся, они вот-вот закроются.
Не успел Яаков дойти до склада, расположенного в cамом центре деревни, как вдруг он увидел перед собой Юдит Рабиновича, одетую в свое строгое платье и синюю косынку, которая направлялась прямо ему навстречу.
До сих пор Яаков сталкивался с ней вот так – один на один – только во снах. Он попытался определить ту точку, где они встретятся. Ноги его отмеривали собственные шаги, глаза следили за ее шагами, мозг лихорадочно пытался сложить полученное, а сердце рвалось поделить эту сумму надвое. Когда расстояние между ними сократилось до метра, он собрался с духом, поздоровался с Юдит и даже добавил:
– Меня зовут Яаков.
– Я знаю, – не останавливаясь ни на секунду, бросила новая работница Рабиновича.
Голова Юдит поравнялась с его головой, лицо проплыло мимо лица Шейнфельда на расстоянии обморока, мимолетным взглядом оставляя на нем ожог, и вот уже неумолимо отдаляются ее тонкий профиль, пучок волос, стянутый на затылке, и прямая спина.
