Текст книги "Несколько дней"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава 14

В то время я уже учился в школе, где все ученики, от мала до велика, не упускали случая посмеяться надо мной, над моим именем, тремя моими отцами и моей мамой. Из-за унижений и жестокости, окружавших меня, я все чаще и чаще находил убежище на верхушках деревенских эвкалиптов и кипарисов, забираясь на высоту, на которую люди с нормальным именем не посмели бы и подумать подняться. Так я открыл для себя мир воронов – их обычаи и повадки.

– Ну, Зейде, – поймал меня за руку Яаков Шейнфельд, – чем без толку лазить по деревьям, поискал бы в вороньих гнездах какую-нибудь золотую вещицу и принес маме в подарок.

С серьезностью ребенка я объяснил ему, что научные исследования не обнаружили доказательств тому, что вороны воруют драгоценности, на что Яаков разразился громким хохотом и возразил, что ворон – это птица, не признающая никаких наук.

– Может, заглянешь ко мне на минуту? – с надеждой спросил он.

Работник-итальянец стряпал на кухне. Завидев меня, он отвесил глубокий шутовской поклон и трижды пролаял, как собака. Яаков заварил чай и, посмеиваясь, поведал нам историю о том, как в его родной деревне – той, что на берегу речки Кодима, – жил один шейгец,[134]134
  Шейгец – молодой человек нееврейского происхождения (разг., идиш).


[Закрыть] который каждый год ездил в город, «где богатеев тьма-тьмущая». Там он лазил по деревьям, выискивая покинутые вороньи гнезда, а когда находил, в них оказывалось полным-полно разных драгоценностей и бриллиантов, которые вороны стащили через открытые окна у местных купчих.

– Вор у вора дубинку украл, – вставил Большуа.

– Только самцы падки на блестящие предметы, – пояснил Яаков. – Они не прячут их в своих семейных гнездах, лишь в тех, что давно заброшены, или прямо в земле, потому что вороны ужасно подозрительны. Они не доверяют даже своим супругам, не говоря уже о птенцах, и когда за ними никто не наблюдает, они потихоньку летят к своему старому гнезду и любуются там своими сокровищами. А этот шейгец, чтоб ты знал, Зейде, в город ехал мешочником, на крыше вагона, зато возвращался первым классом, с саквояжем, полным золота, и двумя молодыми цыганками на коленях…

К концу зимы, когда ветер и дождь еще холодны, но дни становятся все длиннее, вороны принимаются обламывать сухие ветки с деревьев и вьют новые гнезда. На грубый остов нанизываются более тонкие, гибкие веточки, а щели между ними заделываются обрывками веревок, перьями и соломой. Попадаются среди воронов и откровенные наглецы – я сам не раз наблюдал, как они, камнем падая на домашнюю скотину, на лету вырывают у той целые клоки шерсти. Вороны никогда не возвращаются в свои покинутые гнезда, и те, еще вполне крепкие, нередко служат жилищем для сов и соколов.

Затем для самок наступает пора высиживания яиц, самцы же ревностно охраняют их покой со своих сторожевых постов на соседних деревьях. Мои глаза уже научились определять местоположение гнезда, сообразуясь с беспокойными взглядами, которые самец кидает на самочку. Стоило мне влезть повыше и приблизиться к птенцам, как я немедленно подвергался неистовой атаке со стороны самца. Бывало, что никто на меня не нападал, самец же усаживался на соседнем дереве и лишь громко выкрикивал ругательства в мою сторону. Однажды я обнаружил у подножья ствола двух выброшенных из гнезда птенцов. Это были жертвы коварства кукушки. Они были маленькими и безобразными, с выпученными синими глазами и едва пробившимся оперением.

На два класса старше меня учился мальчик, бывший особо изощренным в издевательствах надо мной и в изобретении разных обидных имен. Я рассказал ему, что если взять такого птенца домой и выкормить его, из него может вырасти дрессированный ворон.

Стоило ему взять в руки одного из птенцов, как сверху на него налетела целая стая воронов, принявшихся хлестать его своими крыльями и долбить в макушку острыми клювами, пока тот, зареванный и визжащий, не убежал с поля боя. В течение всего года вороны подстерегали моего обидчика в школьном дворе и дома, пытаясь при малейшей возможности вновь атаковать его

Эта история не имеет никакого отношения к жизни моей матери, и я ограничусь тем, что скажу: это был первый и последний раз, когда я отомстил кому-либо. Удовлетворение этого чувства не принесло мне ни радости, ни успокоения, хотя к жажде мести я отношусь с полным пониманием.

Деревенские дети частенько наведывались к забору Яакова, дожидаясь появления работника-итальянца в надежде, что он покажет одно из своих маленьких представлений либо возобновит свои схватки с камнем во дворе Рабиновича. Их глаза пытались проникнуть сквозь ткань палатки, а носы – унюхать, что варится в кастрюлях на кухне.

Диковинные ароматы, доносившиеся из кухни, а также экзотические манеры иностранца вызывали в детях буйный восторг. Все знали, что он нездешний, однако предположить, что работник Шейнфельда был когда-то итальянским военнопленным, никто не мог. Война уже закончилась, лагерь был расформирован, а работник прекрасно говорил на иврите и одевался по-деревенски. Лишь намного позже я узнал, что Глоберман по просьбе Яакова достал для итальянца все необходимые бумаги и удостоверения.

Вдруг во дворе появился Шейнфельд и закружился, странно переставляя ноги то вперед, то назад. Все дети дружно уставились на меня, ожидая увидеть мою реакцию на настойчивого маминого ухажера. Их родители, встречая меня на улице, тоже глазели во все глаза, будто пытаясь выведать, какого я мнения о собственной матери. Однако у меня не было на этот счет никакого мнения – мама никогда об этом не говорила, да и я ни о чем не спрашивал.

– Может быть, ты, Зейде, сам знаешь, чей ты? Может, теперь, когда столько лет прошло с ее смерти, кто-нибудь наконец скажет? Можно, например, сделать анализ крови в больнице – я слышал, у них для этих дел есть специальный микроскоп. Вот, посмотри на себя и увидишь сам, что такое наследственность. Ножищи у тебя большие, как у Глобермана, глаза голубые, как у Рабиновича, а покатые плечи – пункт в меня. Жаль, наоборот-таки было бы красивее… Даже в обычной семье ребенок не всегда похож на маму или папу. Иногда он рождается вылитый дядя, а случается – вообще похож на прадедушкиного брата. У нас однажды женщина родила дочь, как две капли воды похожую на первую жену своего мужа. Ну, что ты на это скажешь, Зейде? Роди она дочку, похожую на своего первого мужа, так это, хоть и неприятно, но, по крайней мере, объяснимо. Но чтоб такое? Это интересно, Зейде, все эти штуки со сходством. Ведь недаром говорят, что муж с женой с годами становятся похожими друг на друга Может, это из-за крови, которая смешивается, или семени, что проникает в нее и впитывается? А может, это ее влага, которую он впитывает? Ведь у обоих там очень нежная кожа. Чтоб ты знал, Зейде, есть женщины, у которых там прямо-таки райский источник. Им, бедняжкам, приходится вывешивать простыни на просушку на следующее утро. У нас была одна такая гойка – все в деревне подсчитывали, сколько раз в неделю она развешивает мокрые простыни, а шутники в синагоге говорили: «Коня и всадника его ввергнул в море…»[135]135
  «Коня и всадника его ввергнул в море» – «Исход», глава 15, стих 1.


[Закрыть] Ночные бабочки слетались тысячами и погибали на этих простынях, а из далеких деревень сбегались псы, завывая у ее двора, как голодные волки, чтоб так мне было хорошо… Кто знает, Зейде, если бы я прожил все эти годы с Ривкой, быть может, стал бы похожим на нее и превратился бы в красивого мужчину. Вот, например, Моше и его Тонечка: они действительно выглядели как близнецы, но так было еще до того, как они встретились. Они были похожими от рождения, поэтому и полюбили друг друга. Ничто не привлекает мужчину больше, чем женщина, похожая на него. У него тотчас возникает желание войти в ее сердце, не постучавшись, а также полная уверенность в этом своем праве. Жалко, что я не могу так же легко разобраться в своей любви… Что сказать тебе, Зейде? Все не так-то просто. А здесь, у Рабиновича, произошла еще более странная вещь: его девочка выросла похожей на Юдит. Наоми переняла ее походку, движения, лицо – не говори мне, что ты этого не замечал. Это сходство росло понемногу, пока не стало настолько сильным, что каждый, кто их видел, был готов поклясться: Юдит и Наоми действительно мать и дочь.

Солнце взошло. Я открыл шкаф. В большом зеркале отразились мои светлые волосы, покатые плечи и большие ступни.

По правде говоря, сказал я себе вслух, у меня нет ответов. У меня есть только вопросы, вопросы и вопросы.

Песок сыпется из пустых глазниц, тени кипарисов ползут по ее могиле, кости белеют во мраке.

– Станцуешь со мной?

Его старые, высохшие, мертвые руки протянулись ко мне.

Холодные пальцы искали опоры на моем плече.

Солнце стояло в зените. Я стряхнул с себя видение, вернулся в постель и закрыл глаза, надеясь забыться кратким сном.

– А на свадьбу, как ты знаешь, Зейде, она не пришла. Вся деревня собралась, все ели угощение, которое я приготовил, она даже надела платье, сшитое мной, но свадебное танго я танцевал один. Как это произошло, Зейде? Ведь она уже шла ко мне, что же случилось?

Глава 15

Большуа продолжал свои поиски, пока не нашел старую, местами проржавевшую косу, принадлежавшую когда-то альбиносу. Он наточил изогнутое лезвие, скосил высокие заросли травы во дворе и сгреб ее, вместе с соломой и высохшим репейником, в огромную охапку.

Затем итальянец вынул из кармана рубашки измятую сигарету и, несмотря на то что никто ранее не видел ею курящим, поджег ее.

С наслаждением затянувшись, он не потушил спичку, а метким движением направил ее прямо в центр собранной охапки.

Пламя вспыхнуло с радостным треском, отбрасывая багровые блики на лица подрастающего поколения деревенских ротозеев.

– Настало время заняться свадебным столом, – торжественно провозгласил Большуа.

Взрыхлив землю вилами, он воткнул в нее колышки, натянул между ними бечевку, разграничивая грядки, и посеял семена овощей.

Вскоре позади птичника показались из земли ростки лука, баклажанов, перцев и кабачков. По другую сторону проросли чеснок, петрушка, а также всевозможная зелень и пряности.

Большуа сказал, что лучшим удобрением является бычья кровь, но Яакову эта мысль показалась ужасной.

– Почему именно кровь? Разве мало навоза вокруг? – возмутился он.

– А почему навоз? – парировал итальянец. – Если бы ты был помидором, что бы ты предпочел?

Бойня – маленький, деятельный мирок, населенный мясниками и торговцами скотом, – находилась по ту сторону эвкалиптового леса. Три раза в неделю там можно было увидеть фигуру Шейнфельда, возвращающегося по тропинке с коромыслом, на котором висели два полных ведра.

Тучи навозных мух, почуявших кровь, вились за ним темно-зеленым шлейфом. Шакалы и мангусты, вконец одуревшие от густого аромата, зажмуривали глаза и терлись о его сапоги.

Как раз в ту пору я получил в подарок от Яакова свой ящик для наблюдений за птицами и нередко прятался поодаль от бойни, наблюдая за воронами, слетевшими поживится лакомыми кусочками, упавшими из-под ножей мясников.

Мне попадались также и люди. Я наблюдал за ними, стараясь запомнить все увиденное и услышанное.

– Если Юдит узнает, что ты поливаешь грядки коровьей кровью, не видать ее тебе, как собственных ушей, – сказал Глоберман Шейнфельду, встретившись с ним на лесной тропинке. – Ты еще вспомнишь мои слова.

Яаков ничего не ответил.

– Ну что, Шейнфельд? – Сойхер решил сменить тему. – Все еще танцы танцуешь?

– Да, – ответил Яаков с наивной серьезностью, присущей лишь влюбленным.

– Ты дурак, Шейнфельд, – сказал Глоберман. – Но это еще не самое страшное: вас немало на свете, и ты никогда не будешь одинок – у дураков всегда большая компания.

– С Юдит мы все глупеем, – сказал Яаков и, внезапно осмелев, добавил: – с Юдит и ты ведешь себя как дурак, Глоберман.

Мое сердце бешено забилось. Стальной наконечник бастона постучал по сапогам Яакова.

– Да-а-а, Шейнфельд, – протянул торговец скотом, – с Юдит мы все становимся дураками, но ты, похоже, превращаешься в полного идиота. Ты ведешь себя, как идиот, любишь, как идиот, и конец у тебя будем идиотский.

– Какой же бывает у идиота конец? – поинтересовался Яаков.

– Конец у идиота бывает такой же, как у дурака, только еще и у всех на виду. И точка! – пояснил Глоберман и после короткой напряженной паузы добавил: – Поскольку ты идиот, Шейнфельд, я тебе все объясню очень просто, чтобы тебе было понятно. Ты любишь, как тот, кто разгуливает со стофунтовой банкнотой в кармане. Такая бумажка – немало денег, так ведь? Но ничего ты на эту банкноту не купишь! С ней не зайдешь в кабак выпить пива, не купишь жареных сосисок и даже проститутку не навестишь. То же самое и с твоей любовью…

– На большую любовь влияют только большие дела, – гордо объявил Яаков, – а не разные мелочи.

В голосе Сойхера звучала жалость, смешанная с издевкой.

– Я не знаю, чему тебя учит твой работник-клоун и что тебе посоветовал Менахем Рабинович, когда ты бегал к нему плакаться, – сказал Глоберман, – но любовь, Шейнфельд, нужно разменивать на мелкие монетки, не делать больших планов, не говорить громких речей и не отдавать за один раз все, что имеешь. Ты отпустил ради нее всех своих канареек, а взамен не получил ничего и ее не добился.

– Закрой свой рот! – воскликнул Яаков.

Глоберман с деланным отчаянием всплеснул руками.

– Отчего я тебя решил уму-разуму учить, сам не знаю. Я ведь тоже люблю ее и ребенка. Но мне тебя жалко, Шейнфельд, так как ты идиот и плохо соображаешь. Мой папа говорил, что таким, как ты, Господь сделал большое одолжение, поместив ваши яички в мешочек, иначе бы вы и их растеряли. По крайней мере, воспользуйся советом, который я тебе дам. Здесь подарить безделушку, там рассказать байку – вот что нужно в любви, Шейнфельд, – понемногу и часто.

Глава 16

Вспыхнула Война за независимость. Мужчины опять уходили на фронт.

Со стороны шоссе раздавались выстрелы, а небо заволокло дымом. На деревенском кладбище появились новые могилы.

Однажды Большуа, не говоря Яакову ни слова, направился в соседнюю арабскую деревню, предварительно разувшись, а через какое-то время вернулся обратно, блеющий, как овца, и ведущий за собой маленького доверчивого ягненка.

После усиленной двухнедельной откормки и буйных игр в догонялки работник подвел ягненка к большому ореховому дереву, связал ему задние ноги и подвесил на одну из веток вниз головой. Прежде чем ягненок догадался, что речь идет не о новой игре, Большуа взял старый серп, выгнул бедняге шею и одним точным движением отрезал голову.

Еще до того, как затихло обезглавленное тельце, итальянец проворно надрезал кожу у самых копыт на всех четырех ножках, приложился к надрезам губами и принялся дуть изо всех сил.

– Обрати внимание, Шейнфельд, – Большуа с силой хлопал ладонями по бокам висящего на дереве ягненка

Под сильным напором воздуха кожа отделилась от мускулов, а когда работник разрезал ее вдоль брюшка, она распахнулась, как полы пиджака.

Вороны, возбужденные пахучим соседством смерти, беспокойно прыгали неподалеку. Голод и нетерпение придали им смелости, а некоторые, подобравшись совсем близко, клевали пропитанные кровью ботинки Большуа.

Итальянец швырнул им потроха, а ягненка испек в золе из душистых апельсиновых веток.

– Присаживайся, Шейнфельд, – сказал Большуа, отщипнул двумя пальцами кусочек ароматного, нежного мяса, подул на него, остужая, и поднес к губам ученика. – И слушай меня внимательно. Ты посмотришь на нее; она взглянет на тебя, а затем закроет глаза. Это будет знаком того, что она доверяет тебе. Когда ее губы приоткроются, ты должен очень осторожно поднести к ним кусочек, однако не спеши класть его в рот. Сперва подожди минуту, пока кончик ее языка не выглянет тебе навстречу, как маленькая ладошка в ожидании подарка. В большой любви главное – это доверие. Для того, чтобы вот так закрыть глаза и открыть рот, нужно больше доверия, чем для того, чтобы лечь вместе в постель.

Яаков закрыл глаза, послушно открыл рот и высунул наружу кончик языка.

– Кушай, Шейнфельд, кушай, – еще один кусок последовал вслед за первым. – После хупы вы сядете рядом за стол, и вся деревня будет смотреть на вас, а ты будешь ее кормить – понемножку, и ни в коем случае не с вилки. Вы будете сидеть и смотреть друг на друга.

Яаков проглотил и открыл глаза. В них блестели слезы. Шрам на его лбу побагровел. Он совершенно разомлел – Большуа поспешно отдернул пальцы, опасаясь укуса, затем встал и завел граммофон. Глядя на него сквозь слезы, Шейнфельд не мог сообразить: то ли звуки подчиняются движениям итальянца, то ли он скачет, перепрыгивая с одного звука на другой, подобно девочке, играющей в классики.

– Ты готов? – Большуа повернулся к Яакову.

Тот кивнул.

– Тогда объявляется танго!

Итальянец подхватил ученика под руку, и ноги их заскользили под музыку танго – танца сдерживаемой страсти, томящегося сердца и сухих, шепчущих губ.

Ветер разносил по округе звуки граммофона, ароматы специй, маринада и печеного мяса. Все деревенские жители понимали, что кроется за этими приготовлениями, однако и дом, и мужчины, жившие в нем, выглядели ужасно загадочно.

Их поведение и внешний вид были окутаны тонким шлейфом таинственности, как это нередко случается с алхимиками, наемными убийцами и слишком молодыми вдовами.

Многие отдали бы свою правую руку за возможность заглянуть хотя бы одним глазком внутрь дома Яакова. Другие, проходя мимо, замедляли шаг и принюхивались

– Наши парни на фронте гибнут, а эти двое пляшут ради нее, – презрительно процедил Одед, приехавший на трехчасовую побывку.

Он служил водителем в дивизии «Ар-эль», ездил на бронированном грузовике и постоянно привозил нам письма от Наоми из осажденного Иерусалима.

Яаков тоже пошел в правление и объявил, что хочет идти воевать, на что получил целых два отказа. Один – официальный: «Из-за возраста», а другой – неофициальный: «И без тебя хватает сумасшедших!» С облегчением в сердце он вернулся домой.

Ароматы стряпни из кухни Яакова, независимо от направления ветра, неизменно доходили до нашего двора, однако мама не обращала на них никакого внимания. Она никогда не замедляла шага, проходя мимо его забора, и не прислушивалась к музыке. Юдит даже не изменила своего обычного маршрута. Она проходила мимо, прямая и неприступная, отгородившись от них, как щитом, своей левой, глухой стороной.

Юдит Рабиновича доила коров Рабиновича, стирала одежду Рабиновича, готовила обеды Рабиновича и получала зарплату от Рабиновича. Раз в неделю она продолжала встречаться с Глоберманом и выпивала с ним рюмку-другую граппы.

Два раза в неделю я выходил на прогулки с мамой и ее коровой Рахель, успевшей к тому времени изрядно одряхлеть. Ей даже нужно было указывать дорогу домой, поскольку иногда она забывала.

Старый хлев превратился в маленький симпатичный домик, обросший разноцветными бакенбардами бугенвилий. Крылья ласточек, свивших гнезда под стрехами его крыши, навевали воспоминания, а от стен его исходил слабый запах молока. Юдит Рабиновича растила в нем своего сына и никем более не интересовалась.

У Яакова ее поведение вызывало нескрываемую тревогу, но Большуа это ничуть не беспокоило – ведь он руководствовался принципами, универсальными для всех женщин. Итальянец предпочитал продвигаться медленными, зато продуманными шагами по маршруту, на который не смогут повлиять ни время, ни случай.

И вот наконец настал день, когда Большуа и Яаков отправились в Хайфу на поиски ткани для свадебного платья. Зайдя в первый попавшийся салон для новобрачных, каждый из них занялся своим делом: Шейнфельд принялся разглядывать и ощупывать выставленные напоказ образцы материй, а итальянец тем временем с головой погрузился в наблюдение за работой закройщиц и швей.

– Это платье для меня! – кокетливо пропищал он, повиснув тяжестью всей своей туши на плече Яакова, который не знал, куда глаза девать от смущения.

Портнихи захохотали, и Большуа понял, что добился своего. Все тем же тоненьким голосом он запел:

 
Кто не знает, кто не знает,
Как работает портной?
Он в иголку нить вдевает,
Кроет, штопает, сшивает.
Так работает портной!
 

Швеи дружно хлопали в ладоши, подпевая ему. Они были настолько очарованы итальянцем, что с них как рукой сняло всякую подозрительность. Но главное ему было позволено остаться в мастерской и наблюдать за работой, сколько ему заблагорассудится!

Поздно ночью Большуа вернулся домой дипломированным портным, специалистом по свадебным платьям.

– Теперь я думаю, к следующему году все будет готово, – сказал он.

– Тебе разве не нужно снять мерку с невесты? – спросил Яаков.

– Хватит уже с невестой! – вспылил итальянец. – При чем тут невеста? Почему обязательно нужно кого-то видеть, с кем-то танцевать или снимать какие-нибудь мерки?!

Он разложил на полу комнаты большие шуршащие листы бумаги.

– Ты только опиши мне ее фигуру словами, – распорядился Большуа.

Яаков говорил, а итальянец ползал по бумаге, вычерчивая карандашом детали будущего платья. Затем он аккуратно вырезал ножницами по контуру и расстелил белоснежный отрез на полу.

Описание этого периода на страницах книги укладывается в несколько строчек и занимает совсем немного времени, на самом же деле он растянулся на долгие месяцы. Начало свое он отсчитывает со дня покупки материи в Хайфе; с тех пор сменилось много лун, выпало немало дождей, успели созреть фрукты, а Большуа и Яаков все меряли, кроили, чертили и резали. Под конец Шейнфельд вымыл ноги, вытер их насухо полотенцем и наступил на белую бумагу, дабы удостовериться в их абсолютной чистоте. Лишь затем он ступил на белоснежную ткань, которой предстояло стать платьем.

Его ступни горели, будто прикасались к раскаленным углям. Разложив поверх ткани бумажные лекала, он становился поочередно на каждое из них и аккуратно вырезал ножницами по контуру, затаив дыхание и закусив от усердия кончик языка.

Почувствовав внезапную усталость, Яаков прилег отдохнуть.

Несколько дней спустя Большуа наведался к Ализе Папиш и одолжил у нее старенький «Зингер».[136]136
  «Зингер» – немецкая фирма по производству швейных машин.


[Закрыть]

– Дай ему, дай, – сказал Папиш-Деревенский, – обиженных Богом нельзя обижать.

Большуа вернулся домой, неся на плечах громоздкую швейную машинку. В последующие дни он сшивал между собой все раскроенные части. Платье понемногу приобретало форму, становясь все более великолепным, нарядным и пустым.

– Скажи, ты уже чувствуешь это? – спрашивал Большуа.

Яаков действительно ощущал всем сердцем, как платье жаждет облечь Юдит, прикоснуться к коже, наполниться, вобрать ее в себя – словом, всего того, чего так жаждал он сам.

Когда итальянец закончил сметку и, смеясь, предложил Яакову примерить платье, тот почувствовал, будто кожа его пылает, несмотря на прохладу материи. Из горла его вырвалось восклицание удивления и боли. Большуа позволил Шейнфельду оставаться в платье не более пары минут, затем усадил его за машинку, чтобы тот завершил начатое.

Глоберман, разгадав тайные замыслы итальянца, был чрезвычайно заинтригован, что сделало его остроты еще более едкими. Несмотря на это, Сойхер снабдил Шейнфельда брошюрой «Полезные адреса», содержавшей преимущественно имена бакалейщиков-оптовиков.

Во время Войны за независимость Сойхер пожертвовал на нужды армии свой зеленый грузовик и не раз потом повторял, что ради победы он готов снять с себя последнюю рубашку, однако в тяжелые послевоенные дни Глоберман вновь стал самим собой.

Он сколотил целое состояние, продавая в рестораны контрабандное мясо, не забывая при этом и о чиновниках в министерстве. Таким образом, он был прекрасно осведомлен о всех тех, у кого можно было приобрести продукты самого лучшего качества. Вдобавок Глоберман пообещал, что лично проследит за закупкой, выторгует скидку и даже одолжит все необходимые столовые приборы «дрезденских и пражских мастеров», чем невольно подтвердил правдивость слухов о своем легендарном мародерстве в домах интернированных немцев-тамплиеров.

– Помогать тебе – совсем не в моих интересах, – повторял Сойхер. – Но в моем возрасте, Шейнфельд, любопытство иногда сильнее, чем любовь.

С утра до вечера Яаков был занят танцами, шитьем и готовкой. Он поливал, удобрял и пропалывал грядки, добираясь до постели лишь к полуночи. Временами он проваливался в сон, просыпался и не мог заснуть до самого утра – лежал, то закрывая, то открывая глаза и бормоча в полудреме: «Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ, тидЮ», будто бык бредет по стерне.

Сантиметр за сантиметром легли на ткань последние аккуратные стежки, и вот наконец платье было готово.

Большуа благоговейно разгладил его, а затем сложил его в длинную белую картонную коробку.

– Теперь все готово для свадьбы. – Он водрузил коробку на верхнюю полку шкафа. – Осталось лишь дождаться знака.