Текст книги "Несколько дней"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Глава 6

У Одеда все еще хранится его водительское удостоверение, выданное в хайфском мандаторном бюро. Когда посреди поездки он показал мне эту потертую от времени бумажку и рассказал, каким образом она досталась ему, я улыбнулся и почувствовал, что мне немного недостает Глобермана, которого я, как и моя мама, терпеть не мог, одновременно испытывая к нему своеобразную симпатию.

– Он был продувная бестия, этот Сойхер, жаль, что ты унаследовал от него только ноги, а не голову, – прокричал Одед.

В половине второго ночи, когда я прихожу к нему на молочную ферму, Одед уже там: перекрывает клапаны, вскарабкивается на широкую спину цистерны своего молоковоза и затягивает винты на круглых крышках. Затем мы отправляемся в путь. Острый запах патентованной зубной пасты «Слоновая кость» и дешевого одеколона заполняет собой все внутреннее пространство кабины. Одед, конечно, не может сравниться по силе со своим отцом, Моше Рабиновичем, хотя кое в чем они, безусловно, похожи. Как нередко бывает у отцов и сыновей, невозможно определенно сказать, является ли сын улучшенной и утонченной версией своего отца либо попросту еще не «дорос» до него.

Одед был чемпионом деревни по борьбе на руках, однако знаменитый камень Моше Рабиновича он так и не смог поднять. После бесчисленного множества неудачных попыток соседи принялись подшучивать над ним. Тогда Одед решил проделывать свои опыты по ночам. Однажды его застал у камня Большуа и поинтересовался, чем он занимается.

– Пытаюсь поднять его, – пояснил Одед.

– Человек не в состоянии сделать это.

Тогда парень указал на выцветшую табличку, написанную рукой Тони, все еще торчавшую у ворот. Поскольку талант имитации не включает в себя возможность обучения грамоте, итальянец, побоявшись быть разоблаченным, побежал домой и спросил у Яакова, что написано на той табличке. Тот с готовностью продекламировал ему легендарную фразу, известную каждому деревенскому жителю: «Здесь живет Моше Рабинович, единственный, кто может поднять меня!» Большуа страшно изумился и сказал, что раз так, он тоже попытает счастья.

– Ничего у тебя не выйдет, – охладил его пыл Яаков. – Многие до тебя пытались, да без толку.

Большуа снова направился к воротам Рабиновича, обхватил камень руками и совершил несколько рывков в надежде приподнять его от земли. Валун и не думал сдвигаться ни на сантиметр, однако это не омрачило веселого расположения духа итальянца. Незаметно для самого себя он втянулся в рутину деревенской жизни, и теперь к кругу его занятий прибавилось еще одно: ежедневные попытки сдвинуть с места камень Рабиновича.

По утрам он вставал, выпивал сырое яйцо и стакан цикория, надевал рабочую одежду и уходил в поле. К обеду Большуа возвращался домой, переодевался в обширное платье, которое сшил из остатков Ривкиного гардероба, повязывал ее кухонный фартук и готовил обед. После обеда он снова надевал мужскую одежду и до темноты возился по двору. Вечером Большуа выпивал еще одно сырое яйцо, шел к камню и совершал очередную неудачную попытку.

Глава 7

Так, потихоньку, Большуа стал частью жизни Яакова.

– Тебе совсем не нравится еда, которую я готовлю, – огорченно вздохнул он однажды, увидев, как Яаков, едва дотронувшись до содержимого своей тарелки, встает из-за стола.

– Ты очень хороший повар, но вся штука в том, что это еда для итальянцев, а люди всегда любят то, к чему они привыкли с детства.

Большуа ничего не ответил, но уже на следующее утро заглянул к Ализе Папиш и попросил разрешения поглядеть, что она готовит. Затем он вернулся домой и зарезал курицу. Вечером того же дня, сияющий в предвкушении комплиментов, работник подал Яакову на ужин куриный бульон с плавающими золотыми каплями жира и картофельное пюре с жареным луком и сметаной. Особенно живописно выглядели выложенные по кругу веточки укропа, присыпанные сверху крупной солью.

Яаков ел, урча от удовольствия. После ужина Большуа плеснул в свои необъятные ладони немного оливкового масла, приказал своему хозяину снять рубаху и хорошенько размял его плечи и затылок.

– У тебя загривок жесткий, как камень, Шейнфельд, – озабоченно констатировал работник. – Может, твое сердце сохнет по какой-нибудь женщине?

Болезненное самолюбие Яакова, впрочем, вполне простительное для отвергнутого мужчины, не позволило ему ответить. Видя это, Большуа прекратил всяческие расспросы. Однако несколько недель спустя, когда итальянец, казалось, был всецело погружен в приготовление теста для вареников, он вдруг поднял голову и спросил, как бы невзначай:

– Как, ты сказал, имя того крестьянина, что поднял камень?

– Я тебе говорил уже тысячу раз. Его зовут Mоше Рабинович, – проворчал Яаков, – и на табличке ведь написано.

Он рассердился, потому что почуял на себе испытующие взгляды итальянца.

– В его хлеву я видел одну женщину. Она пила граппу.

Яаков упорно молчал.

– Кто эта женщина?

– Это Юдит Рабиновича, – сказал Яаков неожиданно осипшим голосом.

– В этой стране я еще не встречал никого, кто пил бы граппу, – продолжал Большуа. – Интересно, где она ее достает…

– Глоберман ей привозит, – вздохнул Шейнфельд

– Почему же он привозит ей граппу, а не ты?

Яаков молчал.

– А еще я видел ее мальчика, – продолжал Большуа, – он всегда приходит посмотреть, как я сражаюсь с камнем его отца.

– Это не его отец! – вскричал Яаков и тут же сообразил, что допустил ошибку.

– Так кто же его отец?

– Это не твое дело, – отрезал Яаков.

– Этот мальчик выглядит так, будто сам не решил еще, на кого он похож.

Яаков опять промолчал.

– Я чувствую твою боль, – сказал Большуа, – и хочу помочь тебе.

– Мне не нужна ничья помощь, – сказал Яаков и, неожиданно для самого себя, добавил: – Так или иначе, она, в конце концов, будет моей.

На секунду Яакову показалось, будто не он произнес эти слова, а итальянец решил подшутить над ним в очередной раз и заговорил его голосом. Однако Большуа уставился ему прямо в глаза и серьезно сказал:

– Шейнфельд, как ты уже слышал, женщины меня не интересуют, но именно поэтому я разбираюсь в некоторых вещах лучше, чем другие мужчины.

– Я это знаю, – проговорил Яаков.

– Но главное в том, что мне известна самая важная вещь – тот секрет, о котором ты и не подозреваешь.

– И что же это за секрет?

– А то, что в любви есть свои правила. Это тебе не «гуляй, Вася». Если их не будет – любовь затопчет тебя копытами, как лошадь, которая почуяла, что на ней нет уздечки. Вот так-то… Первое правило гласит: мужчина, который по-настоящему любит женщину, должен жениться на ней. Второе правило: мужчина, который хочет жениться, не может сидеть дома сложа руки и ждать, пока Господь за него все устроит.

– Ты уже и «гуляй, Вася» выучил? – улыбнулся Яаков.

– Не меняй тему разговора, Шейнфельд. – Большуа стал еще серьезней. – Я с тобой о твоей жизни разговариваю, а ты к словам придираешься. В любви есть законы, а когда есть законы – жить становится гораздо легче. Мужчина, который хочет жениться, должен уметь станцевать свадебный танец, приготовить свадебный стол и сшить свадебное платье для своей невесты, а не сидеть дома и повторять: «Так или инече, она будет моей!»

Яаков весь дрожал. Итальянец в нескольких словах, простых и понятных, сформулировал ответы на вопросы, так долго мучившие Яакова, ответы, которые вес эти годы лишь мерцали в тумане, отказываясь приобретать ясную форму.

– Возьми, к примеру, воронов. Они ведут себя одинаково везде: и здесь, и в Италии. Где угодно… Нет птиц умнее их. Понаблюдай, как ворон добивается расположения своей избранницы.

– Я прекрасно знаю, – обиженно отмахнулся Яаков. – В птицах я разбираюсь лучше тебя.

– Сейчас он устроит ей представление, – сказал Большуа, глядя в окно. – Пойдем во двор, Шейнфельд, и посмотрим, что ты знаешь о воронах.

Они вышли. Черный самец взмыл высоко и на секунду завис, покачиваясь на потоке теплого воздуха. Затем он весь будто сжался в комок и камнем упал вниз. Почти коснувшись кроны дерева в том месте, где на ветке чернела фигурка его восхищенной возлюбленной, ворон неожиданно, с громким хлопком, расправил свои крылья и хвост. Черно-серое тельце враз прекратило свое падение, кувыркнулось и вновь взмыло вверх.

Все это проделывалось с такой легкостью и быстротой, что казалось, отважный ухажер не терял скорости ни на йоту во время исполнения фигур высшего пилотажа. Теперь ворон снова падал, вертясь и размахивая крыльями в свистящем воздухе, словно он ранен и несется навстречу собственной смерти, и когда казалось, что через секунду он разобьется оземь, вновь победно взмывал в небеса.

– Так вороны-самцы ухаживали за своими невестами во всех странах во все времена, – назидательно проговорил Большуа, – и, несмотря на то что он и она живут вместе всю жизнь, каждый год он будет танцевать ей танец любви. Таковы правила. Если такой кавалер вдруг начнет чирикать серенады или станет поить ее граппой – она даже не посмотрит в его сторону.

– А на земле он кажется таким уродливым, – сказал Яаков.

– Поэтому, Шейнфельд, он ухаживает за ней не на земле, а в воздухе. Третье правило ухажера: всегда показывай себя с красивой стороны, а не с безобразной.

– Нет у меня никаких красивых сторон, – пробурчал Яаков, на что Большуа резонно заметил:

– У каждого человека есть одна-две красивые стороны. Любовь – это дело для ума, а не для сердца. В любви все продумано и взвешено, – добавил он. – Здесь есть над чем поломать голову. Любить надо так же, как строить дом или писать книгу.

– Умом любить или сердцем, – устало отмахнулся Яаков. – А нафка мина.

– Это очень даже нафка мина, – настаивал работник, – но я вижу, что ты смеешься, Шейнфельд, значит, для тебя еще не все потеряно.

Тут Яаков, утлый челн которого слишком долго носило по волнам неразделенной любви, понял, что наконец-то чувствует себя уютно и легко в могучих и уверенных объятиях правил и законов, находясь рядом с этим чудны м великаном, столь осведомленным в делах любви.

– Ты помог мне, Шейнфельд, когда я был в беде, и поэтому мне хочется отблагодарить тебя. Я помогу тебе завладеть сердцем этой женщины из хлева Рабиновича. Но для этого тебе придется научиться шить, стряпать и танцевать. Таковы правила.

– Но я же ничего этого не умею, – Яаков вопросительно взглянул на итальянца.

– В стряпне и шитье тоже есть свои правила, значит, ты можешь этому научиться.

Покончив с грязной посудой, Большуа отряхнул мокрые руки над раковиной, вытер их о фартук, наброшенный поверх цветастого платья, и, внезапно подойдя к Яакову, рывком поднял его на ноги.

– Постой-ка секундочку, Шейнфельд, вот так.

Он положил левую руку на макушку Яакова, а другой крепко ухватил его за плечо.

– Не падать, пожалуйста, – пропел он, а затем мягким, но сильным толчком крутанул Яакова, как волчок.

Яаков зажмурился, увидев вокруг себя вихрь мельтешащих оранжевых полос, и, несмотря на то, что не произнес ни слова, он услышал свой собственный голос, который сказал:

– Ты будешь танцевать!

С рассветом Яаков наведался в старый птичник, поймал несколько красавцев-бандуков, которые все еще ночевали там, и попросил Глобермана подвезти его с клетками до Хайфы.

– Ты что, опять взялся птичек разводить? – поинтересовался Глоберман.

– Вот, решил продать несколько. Мне очень нужны деньги.

Всю дорогу Яаков ломал голову, каким образом ему удастся разыскать в Хайфе того английского офицера, когда он не знает даже его имени, но когда они подъехали к военному лагерю «нэви», Шейнфельд увидел его стоящим у ворот, будто тот ждал его все эти годы. Англичанин ничуть не изменился с того времени, когда приезжал к альбиносу за птицами, разве только на рукавах его прибавилось золотых нашивок, а на висках – седых волос.

Яаков передал ему птиц, и тот щедро заплатил. Оттуда Сойхер с Шейнфельдом направились в арабскую текстильную лавку, где Яаков по указанию Большуа купил несколько больших пестрых отрезов ткани. Затем они заехали в музыкальный магазин на улице Шапиро, откуда Яаков вышел с большим граммофоном в руках. Он приобрел его в рассрочку (к граммофону прилагались бронзовая ручка и огромный раструб, а также несколько пластинок, названия которых он слышал от итальянца).

– У любви есть свои правила, – пояснил Яков Глоберману после того, как тот ироническим тоном поинтересовался, что означают все эти покупки. – Ты думал, что только тебе и Рабиновичу это известно? Теперь и я это знаю. В любви все продумано и взвешено – Юдит будет моей, и ребенок тоже.

Вернувшись в деревню, Яаков обнаружил странное скопление людей у своего забора. Ствол молодого эвкалипта, тонкий и стройный, как мачта, который Большуа срубил в лесу, а затем тащил до самой деревни, возвышался во дворе, воткнутый в землю и укрепленный для верности несколькими туго натянутыми веревками. Завидев Яакова, работник кинулся к нему, схватил покупки, развернул отрез материи и ловкими, умелыми движениями стал натягивать ткань, кусок за куском, пока не соорудил вокруг жерди большую палатку, пеструю и нарядную, походившую издалека на огромный цветок. Проворный, как кошка, итальянец вскарабкался на электрический столб с отверткой, торчащей из кармана, и с плоскогубцами, зажатыми в зубах.

– Осторожнее с электричеством, – выкрикнул Яаков.

– Просьба не беспокоиться, – засмеялся Большуа, – на днях я наблюдал за работой электрика из соседней деревни.

Он перерезал один из проводов, ловко обмотал оголенные контакты изоляционной лентой и протянул его через отверстие в крыше палатки. Граммофон был установлен на небольшой деревянной этажерке, и все четыре пластинки покоились рядом.

Он зажег лампу, распахнул кусок материи, служивший дверью в палатку, и торжественно объявил:

– Теперь мы можем начинать!

Большуа утверждал, что во всем мире на самом деле существуют только четыре танца, и каждый из них содержит не больше четырех основных движений.

– Поворот… подпрыгнуть… вперед и назад, – перечислил он. – А все остальные танцы – это не что иное, как вариации и подражания четырем основным: вальсу, польке, мазурке и танго. Что же до пастушьих, охотничьих, танцев урожая и дождя, когда люди держатся за руки и ходят по кругу, – это вообще не танцы.

Яаков расхохотался и тут же поймал себя на мысли, что, пожалуй, впервые за последние несколько лет смеется от души. Большуа охотно присоединился к нему и залился смехом, столь похожим на его, Яакова, смех, что, казалось, эхо вторит ему.

– Именно поэтому, Шейнфельд, я буду обучать тебя танго, – сказал Большуа, – потому, что это одно из правил: жених должен танцевать со своей невестой именно танго.

Он покрутил ручку граммофона и поставил пластинку. Яаков, перепугавшись, что сейчас его заставят танцевать, вскочил на ноги и покраснел, но Большуа опустил свою сильную руку ему на плечо и усадил обратно.

– Сиди спокойно, Шейнфельд, просто сиди и слушай музыку – каждый день, пока твое тело не пропитается ею.

Сперва танго проникло в уши Яакова, затем заполнило собой грудь и живот, и уже через несколько часов, когда, казалось, он больше не выдержит, Яаков попытался взбунтоваться и встать, но было уже слишком поздно. Он почувствовал, что мышцы его размякли, ноги стали как ватные, а колени сгибались, будто тело весило теперь вдвое больше. Шейнфельд встал со стула и тут же опустился прямо на землю, улегся и широко раскинул руки, будто омываемый теплыми струями дождя. Вечером, когда граммофон неожиданно утих и Большуа, подставив Яакову могучее плечо, вывел его во двор, тот почувствовал, что тело его невесомо, а поступь на удивление непринужденна и мягка. Ощущение было настолько удивительным и непривычным, что Яаков засмеялся радостным и счастливым смехом, и все тело его, казалось, смеялось вместе с ним.

Глава 8

Теперь Большуа распоряжался всем в доме Шейнфельда. Установив четкий распорядок дня, он контролировал каждый шаг Яакова, используя любую свободную минуту для занятий. Работник решал, когда они будут просыпаться и засыпать, чем им заниматься и куда идти. Он неустанно повторял, что самое главное – все правильно спланировать. Иногда Яаков ловил на себе испытующие взгляды итальянца, а время от времени ему даже казалось, что тот будто принюхивается к нему, скорчив при этом мину крестьянина, пытающегося определить, созрели ли яблоки для урожая.

– Помнишь, Шейнфельд, я говорил тебе о первом правиле любви, которое гласит, что любить нужно умом, а не сердцем? Теперь настало время рассказать тебе еще об одном правиле: в любви нужно пожертвовать многим, но никогда не снимать с себя последнюю рубашку и не раскрывать всю душу до конца. И еще раз повторяю: любовь, как любой вид искусства или спорта, требует размеренного образа жизни и правильного питания. С сегодняшнего дня ты не выйдешь больше на улицу! – решительно заявил он. – Тебе не нужно встречаться с людьми, тем более – с ней. Вместо этого ты будешь ходить по своему дому, двору и полю, только так, а не иначе. Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Нет, Шейнфельд! Ты не должен считать. Я буду ходить за тобой и считать: раз, два, три, четыре… Я буду считать, потому что для этого нужно напрягать мозги, а в танго это запрещено. Вальс – совсем другое дело, чтобы танцевать вальс, нужно работать головой, и фокстрот, и даже наша тарантелла – все это танцы для ума, пусть глупого, но все-таки ума. Однако танго – это танец прикосновений…

Внезапно он вскочил на ноги и уже через секунду стоял за спиной своего ученика. Он прижался к Яакову своей широкой грудью и объемистым животом, опустил свои медвежьи лапы на его ребра, оттуда его руки скользнули к бедрам и с силой сдавили их.

– Вот так, – сказал итальянец. – Это танго. Это прикосновение.

Яаков почувствовал, как его ягодицы испуганно сжались, а сердце вот-вот выскочит из груди.

– Не умом, Шейнфельд, – проворчал Большуа ему в затылок. – Если у тебя была бы хоть капелька ума, ты не позвал бы меня и я бы не пришел.

Яаков хотел возразить и сказать, что он никого не звал, но уже в следующий миг понял, что это не имеет смысла. Руки итальянца крепко держали его, направляя и поддерживая.

Глава 9

Время шло. Вторая мировая война завершилась. Поначалу Яаков хотел было скрыть эту новость от Сальваторе, но в конце концов сжалился и рассказал ему. Итальянец часто задышал, пробормотав: «Мне нужно… прогуляться…» Через час он вернулся обратно и расказал, что хочет остаться.

– Я думал, что ты захочешь вернуться домой, в свою деревню, – сказал Яаков.

– Тому, чьи родители умерли, а жены с детьми нет и никогда не будет, некуда возвращаться, – сказал итальянец. – Меня зовут Большуа, я работаю у тебя по хозяйству, залечиваю твои раны, готовлю тебе еду, шью, убираю и танцую. И вообще, Шейнфельд, чего ты расселся? У нас с тобой еще куча дел…

С окончанием войны начали возвращаться домой молодые парни, воевавшие под английским флагом Они нарушали сонный деревенский покой своими заграничными манерами: пили пиво, горланили песни по-английски, рассказывали о чужбине и тоске по дому. Иногда их навещали старые фронтовые друзья, среди которых оказался парень из Иерусалима по имени Меир Клебанов.

В тот день Одед был в отъезде, Юдит стряпала на кухне, Моше возился в сарае на заднем дворе, а Наоми сидела на крыше хлева, заменяя разбитую черепицу на новую. Когда она распрямилась и вытерла лоб, то увидела, как вдалеке блеснул на солнце приближавшийся на большой скорости легковой автомобиль – по тем временам довольно редкое зрелище в деревне. Наоми следила за ним глазами, пока тот не остановился рядом со старым зданием полиции. Из машины вышла маленьким черная точка и пересекла площадку, а Наоми даже не подозревала, что через несколько месяцев эта точка возьмет ее в жены и увезет с собой в Иерусалим.

Маленькая фигурка брела по окраине поля и, приближаясь, вырастала в размерах. Затем она пересекла вади и, подойдя поближе, превратилась в молодого мужчину, пока безымянного, но с проступившими уже чертами лица и легкой, стремительной походкой.

Несмотря на то, что Наоми не могла этого слышать, в походке незнакомца был некий намек на то, что он посвистывает на ходу. Теперь стало ясно, что путь неминуемо приведет его в их двор. И действительно, спустя минуту до нее донесся слабый свист. Это была солдатская песня, привезенная возвращавшимися с фронта батальонами.

Наконец он приблизился достаточно, чтоб она смогла разглядеть его как следует. Наоми увидела парня лет двадцати семи; волосы его, густые и гладкие, были причесаны на городской манер – прямым пробором, кожа была светлого оттенка, лицо – не красиво и не безобразно, а стрелки на брюках – аккуратны и педантичны.

– Вы кого-нибудь ищете? – спросила Наоми, когда он проходил мимо хлева.

Свист прекратился. Парень оглянулся по сторонам. Его новенькие полуботинки были начищены до блеска, несмотря на прогулку по полю.

– Здесь частный двор, – сказала Наоми.

Теперь незнакомец понял, что его собеседница стоит на крыше, и взглянул наверх.

– Извините, – сказал он. – Я ищу семью Либерман.

У него оказался приятный баритон и грамотное произношение.

– Вам нужно выйти обратно на улицу и повернуть налево. Это шестой по счету отсюда дом.

– Спасибо, – сказал парень, сделал еще несколько шагов, затем остановился, повернул назад и спросил: – А когда вы оттуда слезете?

– Потом.

– Я бы поднялся к вам, но я боюсь высоты.

– Тогда вам действительно лучше оставаться внизу.

– Как вас зовут?

– Эстер Гринфельд, – ответила Наоми.

Парень вынул из кармана блокнот и ручку, записал что-то, потом выдернул листок и опустил его на землю во дворе. Сверху он положил камень, чтобы записку не унесло ветром, и выпрямился.

– Налево… Шестой дом отсюда… – пробормотал он и отправился своей дорогой.

Оба были уверены, что Наоми не удержится и спустится поглядеть, что он там написал, но знали также, что сперва она подождет, пока парень не скроется из виду. Не хватало еще, чтобы он видел, как она прыгает с крыши на охапку соломы, соскакивает на землю и бежит к записке!

«Будет жалко, если какая-то Эстер Гринфельд получит письма, которые я напишу тебе», – было написано на клочке бумаги.

Через два часа парень снова заглянул к ним во двор. Он оглянулся по сторонам и вдруг услышал голос Наоми:

– А я уже здесь!

Она кончила чинить черепицы и, наслаждаясь заслуженным отдыхом, сидела и ела гранаты в старой «хижине Тарзана», построенной Одедом в былые времена. Ветви эвкалипта скрывали ее от глаз гостя. Сквозь густую листву она увидела, как он приближается к огромному стволу, обходит его вокруг и глядит наверх.

– Вы хоть иногда спускаетесь на землю?

Но тут из хлева вышла Юдит и неприветливо спросила, кого он ищет.

– Эстер Гринфельд.

– Нет у нас никакой Эстер Гринфельд, – сказала Юдит. – Во всей этой деревне нет женщины с таким именем. Идите искать Эстер Гринфельд в другом месте.

Наоми удивилась металлическим ноткам, прозвучавшим в голосе Юдит, которая обычно бывала приветлива к прохожим и никогда не забывала предложить им стакан воды.

– Ты слышала? Тут нет никакой Эстер Гринфельд, – крикнул парень, глядя на дерево. – Ты Наоми Рабинович. Я спросил у Либерманов, кто живет в шестом доме направо от них. Ты – Наоми Рабинович, и я буду посылать тебе письма.

Сказав это, он был вынужден сделать несколько шагов назад, так как Юдит перешла в наступление, словно выталкивая незнакомца пристальным недобрым взглядом и вытирая при этом руки о фартук энергичным жестом, свидетельствующим о готовности к войне.

– Я еще вернусь, – выкрикнул на прощание парень. – Меня зовут Меир Клебанов!

Всю длинную дорогу до шоссе он проделал, пятясь задом, размахивая руками, спотыкаясь и посылая воздушные поцелуи, будто протягивая за собой невидимую и неразрывную паучью нить. Он удалялся, вновь уменьшаясь в размерах, пока опять не превратился в черную точку.

Два дня спустя пришло письмо из Иерусалима – первое из множества последовавших за ним. В деревне начали поговаривать, что Наоми Рабинович завела себе ухажера из столицы, а несколько недель спустя Меир нанес свой первый официальный визит.

Одед снова был в отъезде, а Юдит, и на этот раз настроенная весьма воинственно, категорично заявила:

– Этот парень не для тебя, Наомиле, – и не согласилась впустить его в дом.

Наоми вынесла на подносе угощение для себя и для Меира, и парочка уселась в тени огромного эвкалипта, непринужденно болтая.

– А мама у тебя того… С характером! – сказал Меир.

– Она действительно с характером, – сказала Наоми, – только это не моя мама.

Меир ел с явным удовольствием и ни о чем больше не расспрашивал, а потом Наоми проводила его до самого выхода из деревни и там поцеловала, стоя в тени пыльных пихт, растущих у автобусной остановки.

– А через минуту я приехал из Тель-Авива на своем «Мэке», – сетовал Одед. – На противоположной окраине шоссе стоял парень и голосовал, подняв руку. Только Наоми рядом с ним уже не было, поэтому я не понял, что к чему. Смотри, Зейде, что порой может означать одна-единственная минута!