Текст книги "Истоки человеческого общения"

Автор книги: Майкл Томаселло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

6.1.2. «Язык» человекообразных обезьян в общении с людьми

Существует много споров касательно грамматической структуры – или отсутствия таковой – в знаковых высказываниях, которые порождают человекообразные обезьяны, обучавшиеся языку (language-trained). (Еще раз заметим, что все попытки обучить их каким-либо новым вокализациям потерпели неудачу.) Причина большей части полемики на эту тему – нехватка систематических, количественных данных. Но есть две новые работы, посвященные жестовой продукции этой особой группы животных, в которых приводятся нужные данные. Одна посвящена использованию пятью шимпанзе жестового языка, другая – использованию искусственно созданной системы жестовой речи одним бонобо по имени Канзи. И в том, и в другом исследовании использовались систематически подобранные выборки естественных коммуникативных взаимодействий, большую часть которых наблюдали два независимых исследователя, что сделало возможным количественную оценку согласованности наблюдателей между собой (interobserver reliability).

Во-первых, в своей недавней работе Э. Ривас (Rivas 2005) методично анализирует четыре корпуса наблюдений за пятью шимпанзе (знаменитые Уошо и друзья) за 7-летний период, которых обучали подобию американского жестового языка (American Sign Language, ASL) P. А. и Б. T. Гарднеры, P. Фоутс и их сотрудники. Ими было записано на видео 22 часа взаимодействия между разными шимпанзе и одним из их воспитателей; при этом в разных пробах выбирались разные значения уровня согласованности наблюдателей между собой, и во всех пробах показатели были высоки. За исключением актов спонтанного подражания и невнятных последовательностей, было выделено 2839 актов коммуникации. Обезьяны пользовались как указательным жестом (совместно с другими «естественными» жестами, выражающими, например, просьбу), так и жестами ASL, иногда совмещали их.

Первым результатом, как отмечено в главе 2, было то, что из актов, явно имеющих коммуникативную функцию (за исключением ответов на вопросы), 98 % были просьбами по получению объектов или совершению действий; оставшиеся 2 % были классифицированы как «называние», которое преимущественно появлялось в рамках игры по называнию/узнаванию объектов в книге с картинками. В подгруппе высказываний, обозначенных как «спонтанные», поскольку они инициировали взаимодействие, 100 % актов были просьбами. Поскольку почти все высказывания являлись просьбами, слова, обозначающие действие (action words), в двух– и трехчастных высказываниях почти все касались очень конкретных физических действий, которые нравились животным – таких, как есть, пить, играть в игры, подобные салкам, – а объекты почти всегда представляли из себя нечто, что люди контролировали, а обезьяны жаждали. Жест, обозначающий эти желаемые действия/объекты, как правило, стоял первым в последовательности, а за ним следовал некий произвольный жест («wild card»), или жест-просьба, или жест, указывающий на того человека, который должен выполнить просьбу. Таким образом, мы можем получить, к примеру, следующее: FLOWER there (point) ‘ЦВЕТОК там (указательный жест)’, TOOTHBRUSH gimme (beg gesture) ‘ЗУБНАЯ_ЩЕТKA дай мне (жест-просьба)’, BALL GOOD ‘МЯЧ ХОРОШО’, GUM HURRY ‘ЖВАЧКА БЫСТРО’, и так далее – все в виде просьб. Ривас (Rivas 2005: 413) делает вывод о том, что такое упорядочение лучше всего интерпретировать как «выражение мотивации присвоения» («the expression of an acquisitive motivation»): «И жесты, обозначающие объекты, и жесты, выражающие действия, ставятся в последовательностях первыми, поскольку являются наиболее важными или заметными жестами в рамках высказывания, обычно содержащего просьбу, т. к. определяют, что именно запрашивается. Маркеры просьбы THAT/THERE/YOU/GOOD/HURRY (‘ТО/ТАМ/ТЫ/ХОРОШО/ БЫСТРО’) ставятся последними, поскольку они менее важны (не определяют, каков объект просьбы) и существуют для того, чтобы выделить акценты или побудить человека к действию».

Второй из основных результатов заключался в следующем. У высказываний не было настоящей грамматической структуры, и они были в основном очень короткими: 67 процентов – одноэлементными, 20 процентов – двухэлементными, 13 – состоящими более чем из двух элементов. Поскольку в рамках исследованного периода времени анализировались все высказывания, стало очевидно, что среди них было много «несвязанных» сочетаний «unrelated combinations»), которые были бессмысленны – например, DRINK GUM ‘ПИТЬ ЖВАЧКА’ или CLOTHES EAT ‘ОДЕЖДА ЕСТЬ’ При этом были и другие последовательности, которые, по всей видимости, реализовывали семантические отношения, характерные для просьб маленьких детей, например, «действие + объект» (EAT CHEESE ‘ЕСТЬ СЫР’), «действие + место» (TICKLE there (point) ‘ЩЕКОТАТЬ там (указательный жест)’), и так далее. Возможно, в этих последовательностях шимпанзе просто обозначали две разных составляющих единой ситуации просьбы, эксплицитно не связывая их друг с другом. Но было бы разумно предположить, как в случае с маленькими детьми, что обезьяны указывают на несколько аспектов ситуации и, тем самым, способны к передаче более богатых значений, нежели те, которые могли бы быть переданы с помощью отдельного жеста. Таким образом, нам следует исходить из наличия у человекообразных хотя бы минимальных способностей к грамматическому структурированию, которые являются первыми проблесками на пути к человеческому синтаксису. Тем не менее, нигде в рамках обсуждаемых данных не было найдено высказываний, в которых порядок жестов или любое другое синтаксическое средство реально маркировали бы какое бы то ни было систематическое различие в значении или какую-либо конкретную синтаксическую роль в высказывании в целом. Это являлось бы критерием, который большинство лингвистов сочли бы достаточным для полноценной грамматической структуры. Если EAT CHEESE ‘ЕСТЬ СЫР’ ничем не отличается от CHEESE EAT ‘СЫР ЕСТЬ’, то порядок слов не используется как существенное синтаксическое средство^[20].

В другом важном, основанном на количественных данных исследовании жестовых последовательностей у человекообразных, которых обучали языку (language-trained apes), Гринфилд и Сэвидж-Рум-бо (Greenfield, Savage-Rumbaugh 1990) изучили данные, собранные в результате 5 месяцев ежедневных наблюдений за бонобо по имени Канзи, которому в то время было 5 лет. Полностью корпус состоял из 13 691 высказывания, из которых 1422 (10,4 %) являлись последовательностями, включавшими в себя либо 2 лексиграммы (с панели, на которой располагался выдуманный набор лексиграмм-символов), либо лексиграмму и жест. За исключением коммуникативных актов, интерпретация которых была неясной (по причине отсутствия второго наблюдателя, который мог бы делать контекстные заметки), и ответов на тестовые вопросы, итоговый корпус последовательностей включал в себя 723 двухэлементных высказываний (более длинные высказывания были исключены из рассмотрения, поэтому их структура неизвестна). Порядка 5 % данных были проверены на уровень согласованности наблюдателей между собой, который оказался весьма высоким.

Как и в работе Риваса, количество просьб было чрезвычайно велико, порядка 96 % всех двухэлементных высказываний (функция остальных 4 % осталась невыясненной). Аналогично данным Риваса, почти все просьбы, связанные с выполнением каких-либо действий, были конкретными, состоящими из двух элементов: кусать, догонять, нести, хватать, прятаться, обнимать, шлепать, щекотать, прятать что-либо (в игре). Как и Ривас, Гринфилд и Сэвэдж-Румбо обнаружили, что почти четверть коммуникативной продукции Канзи не обладала выраженной структурой и классифицировалась как «смешанная», «бессвязная» или же как «соположенные действия, объекты или локусы» (conjoined actions, entities, or locations). Более одной трети двухэлементных последовательностей состояло из указательных жестов и называния объектов. Что более интересно, почти 50 % высказываний были классифицированы как представляющие два элемента из трехэлементных групп «агенс-действие-объект», или же как объект плюс атрибут или локус. (Отметим, что надежность этой классификации не была проверена.) Большая часть этих последних представляла собой последовательность лексиграммы и жеста (в основном, были представлены указательные жесты или родственные им жесты, указывающие направление). Порядок, который предпочитал Канзи (не являвшийся отражением поведения его воспитателей), был таков: сначала обозначить лексиграмму, а затем сделать жест – например, KEEP-AWAY that (gesture) ‘СПРЯЧЬ это (жест)’ или JUICE you (gesture) ‘СОК ты (жест)’ Такой порядок значений очень похож на высказывания Уошо и ее «семьи», в которых на первое место ставились желаемые объект или действие, а затем следовал некий побуждающий жест. В последовательностях типа «лексиграмма-лексиграмма» не было выявлено выраженных предпочтений порядка элементов. Из семи слов, обозначающих действия, которые использовались в таких последовательностях, пять использовалось с определенным предпочтительным порядком: два – перед словами, обозначающими объект внимания, три – после таких слов. Заметим при этом, что даже там, где предпочтения по порядку слов были выражены, смысл высказывания из-за изменения порядка не менялся.

Что интересно, Канзи продемонстрировал впечатляющую способность к усвоению множества типов предложений английского языка, используемых в качестве просьб (его воспитатели обычно говорили с ним по-английски параллельно с использованием жестов и лексиграмм). Это включает в себя способность понять, что различный порядок лексиграмм в высказываниях обозначает просьбы, касающиеся различных вещей (все тестирование проводилось в ключе реакций Канзи на просьбы; Savage-Rumbaugh et al. 1993). Однако, оказывается, что некоторые животные, не относящиеся к приматам, такие, как дельфины и попугаи (Herman 2005; Pepperberg 2000), также демонстрируют способность к опознанию корреляций между порядком знаков и определенными видами запрашиваемых действий; тем самым, способность придавать значимость паттернам порядка в выученных жестах свойственна не только человекообразным. Ни у одного из этих видов животных нет соответствующей способности использовать порядок жестов при порождении коммуникативных актов, и, таким образом, их возможности понимания могут быть основаны на многих других видах когнитивных и/или учебных навыков, некоторые из которых имеют мало общего с коммуникацией как таковой.

Коммуникативные способности этих «говорящих» обезьян поистине удивительны в том смысле, что они научаются новым коммуникативным жестам и знакам и эффективно используют их с представителями другого биологического вида, и являют собой наиболее чистый и поразительный пример коммуникативной гибкости из когда-либо описанных. Возможно, они даже пользуются последовательностями для более совершенной коммуникации, чем при использовании только одноэлементных коммуникативных актов – т. е., обладают очень простой разновидностью грамматики. Это может говорить о том, что эти виды обезьян, фактически, обладают способностью к синтаксическому анализу – а именно, разложению смысловой ситуации (conceptual situation) на две различные составляющие, такие, как событие и его участник, что не слишком отличается от механизма грамматического анализа у человека. Возможно, что это различение событий и их участников происходит из умения подражать, которое более наглядно проявляется у обезьян, выращенных в неволе, чем у диких обезьян, и все же при этом лучше развито у детей (см. Tomasello 1996). В рамках этой способности категории событий формируются как результат решения о том, что я хочу сделать «такое же» действие, какое я видел только что (т. е. подражание = то же действие, другой участник события). Однако, с позиции синтаксической структуры, задаваемой более строго, можно утверждать, что это отнюдь не так. Ни в одном из двух систематичных количественных исследований, описанных выше, не приводится доказательств наличия грамматической структуры в том смысле, что различные порядки знаков или других единиц в высказывании выполняют функцию маркирования ролей участников или изменения каким-либо образом смысла «сказанного»^[21].

Простое объяснение того, почему «говорящие» обезьяны не пользуются синтаксическими средствами в коммуникации с людьми (несмотря на способность к пониманию высказываний с противоположным порядком знаков, когда с ними взаимодействуют путем устной или жестовой речи), состоит в том, что вся их коммуникация направлена на обеспечение функции просьбы. Направленность исключительно на просьбы в текущей ситуации «здесь-и-сейчас» означает, что у обезьян при производстве жестов или жестовых знаков практически отсутствует функциональный запрос (functional demand) на синтаксическое маркирование ролей различных участников в данном событии (syntactic marking); на более точную идентификацию этих участников (например, посредством именных групп – noun phrases); на обозначение времени события (временными показателями – tense markers); на маркирование топика (показателями топика – topic markers); на обозначение типа речевого акта (интонацией или особыми конструкциями – special constructions); наконец, на выполнение всего остального, что мы чуть позже назовем «серьезным» синтаксисом в грамматике информирования. Тем самым, они создали в этих нестандартных для биологического вида условиях разновидность грамматики просьбы, весьма хорошо адаптированной именно к их коммуникативным потребностям: обычно они показывают, чего хотят, с помощью одного знака, за которым следует некое обозначение человека, который должен это сделать, объекта, над которым должно быть произведено желаемое действие, или какого-либо произвольного маркера просьбы как стимул для человека – адресата просьбы.

6.1.3. Использование глухими детьми «домашних» систем жестовой коммуникации

Гринфилд и Сэвэдж-Румбо (1990) утверждают, что то, на что Канзи способен с помощью жестов и лексиграмм, сравнимо с тем, что делают глухие дети, растущие без представлений о какой-либо конвенционализированной языковой модели, поскольку их родители приняли решение не обучать их конвенциональному жестовому языку (Goldin-Meadow 2003b). У таких детей во взаимодействии с окружающими их взрослыми формируется способ коммуникации, основанный на сочетании указательного жеста (и других дейктических жестов) и пантомимы. Некоторым пантомимическим проявлениям дети научаются от своих родителей, но многие они изобретают сами (что, любопытным образом, не очень возможно в звучащем языке, основанном исключительно на произвольных знаках), но все они должны быть иконичными, чтобы люди вне семьи также могли их усвоить. Многожестовые высказывания (multisign utterances), которые дети наблюдают у взрослых, во многом являются редуцированными, в основном поскольку родители говорят, при этом жестикулируя, и довольно часто, для выполнения определенных функций, речь вытесняет жесты. Тем не менее, дети в итоге приходят к многожестовым высказываниям, в которых присутствует хотя бы какая-то грамматическая структура – явно в большей степени, нежели у их родителей и, как мы утверждаем здесь, в большей степени, чем у «говорящих» обезьян.

Поскольку мы начали с жестов человекообразных и их грамматики просьбы, первое, что необходимо заметить – это то, что большая часть речи этих детей состоит из комментариев к происходящему вокруг, которые информируют окружающих о том, что им, возможно, интересно и что им хочется узнать – включая повествования о том, что удалено от момента «здесь-и-сейчас». Из-за того, что никакие данные о точном процентном соотношении разных видов высказываний не публиковались, приведем результаты одной систематической записи всех высказываний выборки из 10 таких детей от 1 до 4 лет, сделанной во время их игры (продолжительностью от 30 до 60 минут). Примерно одна треть многожестовых высказываний детей, по-види-мому, представляла собой простые комментарии (не просьбы), относящиеся к действиям, связанным с перемещением объектов или людей (например, «двигать» или «приходить»), еще четверть относилась к изменению объектов (например, «крутить» или «ломать»), многие другие были связаны с перемещением объектов (например, «нести»), и только минимальное число высказываний было связано с игрой или выполнением конкретных действий (Goldin-Meadow, Mylander 1984). Этот набор заметно отличается от предпочтений обучавшихся языку человекообразных, а именно требований поиграть с ними и поучаствовать в конкретных «парных» видах деятельности, таких, как салки и объятия. Таблица 6.1 отчетливо показывает отсутствие пересечения между действиями, о которых «говорят» человекообразные и дети, пользующиеся «домашними» жестами. Из почти 100 слов, обозначающих действия, только два («есть» и «идти») используются представителями обоих видов. Правдоподобное объяснение такой разницы состоит в том, что в использовании коммуникативных средств они преследуют разные социальные цели.

Тем не менее, дело обстоит так, что высказывания этих детей сравнительно коротки. Большинство из них состоит только из одного жеста. Примерно 85 % их многоэлементных высказываний содержат только один иконический знак, обычно в сочетании с указательным жестом, со средним количеством от 1 до 1,4 жестов на высказывание у всех детей, кроме одного (включая указательный жест); этот показатель очень мало изменяется на протяжении нескольких лет наблюдения. Goldin-Meadow (2003b) приводит данные о том, что в основе этой сравнительно бедной речевой продукции лежит нечто, что она называет «предикатными рамками» (predicate frames), поскольку в отдельных случаях дети четко указывают на объекты, играющие различные роли в данном действии или событии; например, иконическим жестом, обозначающим действие «резать», один и тот же ребенок в разных ситуациях может обозначить резчика, или некий объект, который режут, или орудие, которым пользуются для разрезания. Это представляется нам особенно четким доказательством того, что в данном случае можно говорить об очень развитой способности вычленять участников событий, которая, возможно, основана на мощных возможностях человека в области имитации действий или даже имитации смены ролей (role reversal); еще раз повторю, имитация = то же действие, другой участник события).

Таблица 6.1

Жесты-действия, применяемые детьми, пользующимися «домашними» системами жестовой коммуникации (Goldin-Meadow, Mylander 1984), человекообразными обезьянами и представителями обеих этих групп (количество показавших тот или иной жест – из общего числа 6 в каждой группе – указано в круглых скобках)^[22]. (Спасибо Эстебану Ривасу за помощь в составлении списка по шимпанзе.)

NB: Классификация жестов человекообразных обезьян Сделана автором и сотрудниками, а не дана по работе Rivas 2005.

Дети, пользующиеся так называемыми «домашними» системами жестовой коммуникации, способны к простому структурированию своих высказываний. Что более важно, они иногда применяют средство, весьма распространенное в конвенциональных знаковых языках, для указания «пациенса» действия: а именно, во время выполнения иконического жеста, обозначающего действие, они перемещают Руку(-и) в направлении объекта этого действия. Так они иконически отображают процесс воздействия, чтобы маркировать пациенс. Неясно, как часто это средство используется; в описании Goldin-Meadow (2003b: 111) говорится лишь, что «периодически дети ориентируют свои жесты в направлении определенных объектов в комнате». Пользователи конвенциональных жестовых языков, разумеется, делают подобные вещи в обязательном порядке, и в гораздо больших объемах, и для выполнения различных функций (Padden 1983). Что касается порядка жестов, то только у некоторых детей он устойчив и обычно состоит из жеста, указывающего на объект действия, на первом месте и иконического жеста, обозначающего само это действие. Единственный ребенок, который порождал достаточно большое для статистического анализа количество переходных действий, довольно последовательно располагал пациенсы после жестов-действий. Эта схема полностью противоположна той, которую предпочитают «говорящие» обезьяны. При этом имеется мало свидетельств в пользу того, что различные порядки знаков в высказывании выражают различные и противопоставленные значения. Есть и другое возможное проявление грамматической структуры (систематически изученное только на одном ребенке): когда данный иконический знак используется по-разному для обозначения объекта и действия. Например, объект «расческа» передается знаком в более сокращенном виде по сравнению с действием «расчесывать». Хотя такие случаи редки, тем не менее, возможно, что это шаг в сторону возникновения частей речи – существительного и глагола (Goldin-Meadow 2003b: 130).

Справедливо, что и бонобо Канзи, и маленькие дети, пользующиеся жестами домашнего изобретения, продуцируют множество одноэлементных, достаточное количество двухэлементных и совсем немного более длинных высказываний. В обоих случаях типовое многоэлементное высказывание состоит из одного знака (лексиграммного или иконического типов) и одного более или менее «естественного» жеста, как правило – указательного. Но имеется два принципиальных различия. Первое состоит в том, что Канзи и другие обезьяны высказывают почти исключительно просьбы (с небольшим процентом высказываний, которые не являются просьбами и в основном представляют собой разновидность называния или узнавания объектов), а пользователи «домашних» жестов, помимо этого, порождают множество информативных высказываний, что означает, что они способны «говорить» на множество тем, таких, как объекты и их перемещения и свойства, чего человекообразные обычно не, делают. Возможно, что это объясняет различия в предпочитаемом человекообразными и детьми порядке слов. То есть, поскольку человекообразные обезьяны просят о чем-либо, они ставят желаемые объект или действие на первое место, а за этим следует некое обозначение человека, который должен выполнить желаемое, объекта, над которым должно быть произведено желаемое, или некий маркер просьбы; пользователи «домашних» жестов же склонны сначала обозначать то, о чем они говорят (например, показывая на это), а затем утверждать об этом нечто интересное (возможно, это – свидетельство зарождения тема-рематической структуры). Второе же различие состоит в том, что поскольку жесты детей, пользующихся «домашними» системами жестовой коммуникации, пространственно ориентированны и иконичны, у этих детей есть возможность использовать пространство для систематического модулирования значений, и некоторые из них действительно начинают учиться этому. У Канзи такая возможность в его лексиграммной системе отсутствует, и представляется неясным, моделируется ли она в рамках ASL, или же ее поиски ведутся в процессе наблюдения за обезьянами-пользователями жестов, подобными жестам ASL. Но, опять же, когда единственное, что ты делаешь – это просишь, нет особой нужды в показывании ни субъекта, ни объекта действия.

Тем самым, дети-пользователи «домашних» жестов не ограничены грамматикой просьбы и действительно довольно часто пытаются информировать окружающих о положении дел с желанием им помочь. Но при этом они все равно продуцируют высказывания с очень простым синтаксисом, в большинстве случаев с «вероятностным» (probabilistic), а не нормативным. Они полноценны с когнитивной точки зрения во всем остальном, включая владение навыками и мотивами разделения намерений – так почему же они не становятся грамматически более продвинутыми носителями? Очевидно, что они не научаются полноценному конвенциональному языку, который сформировался в сообществе пользователей. А в их окружении даже нет других людей, которые также естественным образом и без использования речи овладели «домашними» жестами, и в коммуникации с которыми они могли бы конвенционализировать хоть что-то. Когда такие дети обладают подобным сообществом, они начинают порождать высказывания со значительно более совершенной грамматической структурой, как кратко будет описано ниже.

6.1.4. Наиболее ранний язык у детей

Нормально развивающиеся говорящие дети начинают пользоваться указательным жестом и другими видами жестов до того, как овладевают устной речью. Как описано в главе 4, дети, обучающиеся устной речи обычным образом, склонны к увеличению доли указательных жестов в коммуникации в процессе овладения речью и к уменьшению доли иконических и конвенциональных жестов, предположительно потому, что речь узурпирует их функции. Это означает, что большая часть самых ранних, однословных высказываний у детей, их голофраз, фактически сочетает в себе указательные жесты и речь (как и интонационное маркирование мотива). И, похоже, такие жестово-вербальные сочетания – это предшественники раннего детского синтаксиса.

В двух недавних исследованиях описано, как это происходит. Предположив, что начало использования детьми указательного жеста совместно с речью необходимо для обозначения объектов, Иверсон и Голдин-Мидоу (Iverson, Goldin-Meadow 2005) выделили два типа жестововербальных сочетаний. Первый тип – это так называемые избыточные (redundant) сочетания, в которых ребенок указывает на объект и одновременно называет его; второй – это дополняющие (supplementary) сочетания, в которых ребенок указывает на объект и одновременна заявляет что-то про него, например, показывает на печенье и говорит «съесть». Эти исследователи выявили в коммуникации детей поразительно высокую корреляционную связь между «дополняющими» сочетаниями и первыми сочетаниями типа «слово-слово» (rs = 0.94), тогда как корреляция последних с «избыточными» жестово-вербальными сочетаниями отсутствовала. Озчалискан и Голдин-Мидоу (Ozcaliskan, Goldin-Meadow 2005) распространили эти результаты даже на более сложные языковые явления (см. также Capirci et al. 1996). Интересно здесь, что дополняющие жестово-вербальные сочетания воплощают в себе нечто вроде простого синтаксиса, который можно наблюдать у «говорящих» обезьян и детей, пользующихся «домашними» жестами: высказывания, состоящие из указательного жеста и некоего иконического или произвольного знака, обозначающего действие, свойство объекта или другой предикат, при этом – без участия каких-либо синтаксических средств (указание и слово обычно порождаются одновременно, поэтому вопрос о порядке слов здесь вообще не встает).

В своих первых многословных (multiword) высказываниях маленькие говорящие дети довольно часто делают все немного по-дру-тому (хотя разница все равно не столь велика). Начиная с 18 месяцев, большинство детей порождают словосочетания, одна составная часть которых не меняется, другая же непостоянна. Прототипически слова, выражающие отношение или событие, используются с большим числом различных обозначений объектов (например, More milk ‘Еще молоко’, More grapes ‘Еще виноград’, More juice ‘Еще сок’, или Ball gone ‘Мяч нету’, Dog gone ‘Собака нету’, Grapes gone ‘Виноград нету’). Следуя за работой Braine 1963, мы можем называть их «осевыми схемами» (pivot schemas), которые представляют широко распространенную и продуктивную стратегию для детей, овладевающих многими мировыми языками, иногда включая продуктивные высказывания, которые не были услышаны от родителей – например, знаменитое allgone sticky ‘совсем_нету липкое’^[23]. Хотя первые грамматичные сочетания у глухих детей, обучающихся конвенциональному жестовому языку, изучены в объеме, несравнимом с коммуникацией обычных детей, можно сказать, что они обладают теми же свойствами (Schick 2005). Один из путей концептуализации этих ранних осевых схем, а также предикатных фреймов у детей, пользующихся «домашними» жестами – это довольно прямая манифестация развивающейся у них концептуализации структуры событий и их участников, такая, что фактически любой участник коммуникации может сыграть любую из имеющихся ролей. Эта концептуализация событий зависит от чего-то вроде имитации смены ролей в совместных видах деятельности, в которых ребенок, как описано выше, в целом концептуализирует событие с позиций всех его участников, включая свою собственную, в одном и том же формате репрезентации. Это, возможно, еще одна причина, по которой человекообразные обезьяны склонны «говорить» о простых конкретных действиях в форме просьбы: они на самом деле не осмысляют события целиком, и поэтому не создают ничего похожего на осевые схемы или предикатные фреймы с незаполненными слотами.

Но все-таки, осевые схемы у маленьких детей не являются по-настоящему синтаксическими. Другими словами, хотя во многих ранних осевых схемах имеется устойчивый порядок слова-события и слова-участника события (например, More___ ‘Еще___’ или ___gone ‘___нету’), повторю: устойчивый порядок слов – не то же самое, что продуктивное синтаксическое маркирование, подчеркивающее роль данного слова в более крупной комбинаторной структуре. Это же несложное рассуждение имеет силу и относительно ранних этапов усвоения детьми языков, в которых имеется падежное маркирование: дети усваивают свои первые существительные в том или ином падеже, но не способны к сопоставлению разных падежных форм одного и того же слова. Это означает, что, хотя маленькие дети и используют осевые схемы для мысленного разграничения происходящего с помощью различных слов, они не способны к эффективному использованию порядка слов или падежного маркирования для указания на различные роли, которые играют разные участники событий в данный момент (см. обзор в Tomasello 2003).

Таким образом, возможности маленьких говорящих детей, а также маленьких глухих детей, обучающихся конвенциональным жестовым языкам, не ограничиваются грамматикой просьбы, но начинают они речевое общение, тем не менее, без какого-либо «серьезного» синтаксиса. В данном случае причина проста: требуется некоторое время для того, чтобы научиться распознавать грамматическую структуру, содержащуюся в определенных высказываниях, которые можно услышать в сообществе, пользующемся звучащим языком. Это важный факт в любых дискуссиях об эволюционном происхождении грамматики. Маленькие дети, естественно овладевающие звучащим языком, хотя и обладают всеми необходимыми когнитивными и социально-когнитивными возможностями и мотивациями, а также сложившимся языковым сообществом, в котором они живут, тем не менее, начинают говорить не синтаксически структурированными высказываниями, а простыми с синтаксической точки зрения конструкциями, пока не использующими продуктивных синтаксических средств.