Текст книги "Истоки человеческого общения"

Автор книги: Майкл Томаселло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

В истории размышлений по этому вопросу нет недостатка в гипотезах, потому что всем классическим теоретикам, занимающимся происхождением жестов, приходилось что-нибудь сказать по этому поводу. Можно, например, предположить, что голосовая модальность стала ведущей, потому что благодаря ей: становится возможным общение на более дальних расстояниях; становится возможным общение в глухом лесу; освобождаются руки, поэтому становится возможным одновременно общаться и делать что-то руками; становится возможным воспринимать сообщения на слух, а глазами при этом искать хищников и другую важную информацию; и так далее, и так далее. Все это действительно могло сыграть свою роль. Мы просто хотели бы предложить здесь еще одну дополнительную возможность, что, в соответствии с той точкой зрения, которую мы описывали в этой главе, общение в голосовой модальности в большей степени, чем в жестовой, является публичным. Когда в главе 2 мы обсуждали общение приматов, то отметили, что вокализации приматов не предназначены для кого-то в особенности, их слышат все, кто находится поблизости, а жесты направлены на конкретных реципиентов. Учитывая весь период, когда жесты использовались для того, чтобы направить коммуникативное действие на кого-то определенного, переход к голосовой модальности мог означать, что коммуникативные действия все еще по-прежнему направлены на кого-то конкретного – и, конечно, коммуникативное намерение, стоящее за ними, можно рассматривать как метасигнал, помечающий сообщение как предназначенное «для тебя». Однако в то же время, передача сообщений при помощи голоса дает возможность любому, кто находится рядом, их подслушать, как оно и происходило (а предотвратить это можно было только при помощи специальных действий, например, шепота). Это значит, что голосовые действия являются публичными по определению, и поэтому они связаны с формированием репутации и другими подобными процессами.

Наконец, более конкретная формулировка нашей гипотезы Ь том, как произошел такой переход, предполагает, что самые первые условные обозначения в голосовой модальности были эмоциональным сопровождением или дополнительными звуковыми эффектами к каким-нибудь уже осмысленным жестам, основанным на реальных действиях – или, по крайней мере, к уже осмысленным совместным действиям. Таким образом, по крайней мере, с точки зрения реципиента, сообщение, которое он получал, было как минимум в некоторой степени избыточным, поскольку коммуникант пытался передать его и при помощи жестов, и при помощи вокализаций. Когда люди научились контролировать свои вокализации лучше, они также могли начать использовать некоторые голосовые имитации (например, изображать звуки, которые издает леопард), хотя подобно изобразительным жестам, они могли возникнуть только после появления грайсовского коммуникативного намерения. Однако на определенном этапе в определенных ситуациях вокализации стали эффективными сами по себе – возможно, из-за необходимости передавать сообщения на более дальние расстояния, или для того, чтобы передать сообщение нескольким реципиентам сразу, и так далее.

В качестве одного примера можно привести особенно интересный класс слов, который встречается во всех языках. Это так называемые указательные местоимения, которые даже в наши дни очень часто сопровождаются указательными жестами. В английском языке (в переводе на русский) это такие слова, как «этот» и «тот», или «здесь» и «там». Особую природу этих слов можно понять (как впервые заметил Витгенштейн; Wittgenstein 1953), если задуматься, как их могут выучить дети. В случае существительных и глаголов мы можем, находясь внутри рамки совместного внимания, указывать на что-то и называть это ребенку, и он выучит название. Но как мы можем использовать указательный жест, чтобы научить ребенка словам «этот» и «тот», «здесь» и «там»? На самом деле, никак не можем. Как можно указать на «то» или «там»? Проблема заключается в том, что, когда мы указываем на что-то, пытаясь научить ребенка использовать эти специальные слова, указание становится как частью самого обучающего действия (чтобы направить внимание на соответствующий объект-референт), так и значением этого действия – исключительная ситуация, которая, что удивительно, по-видимому, совершенно не смущает детей. Они, должно быть, как-то понимают эту избыточность. В любом случае указательные местоимения, несомненно, являются особенными, потому что они есть во всех известных языках. В их состав почти всегда входит пространственный компонент, указывающий расстояние от говорящего (как, например, в противопоставлении «этот» и «тот»); они очень часто сопровождаются указательными жестами; и во всех случаях они кажутся первичными, потому что не происходят от других типов слов (Diessel 2006). И поэтому указательные местоимения могут быть примитивными коммуникативными актами в голосовой модальности – младенцы начинают использовать их на очень ранних стадиях развития – очень вероятно, по той причине, что они являются избыточными по отношению к указательным жестам^[18].

Конечно, референт коммуникативного действия, осуществляемого в виде изобразительного жеста, является гораздо более конкретным, чем в случае с указательным жестом. Так, в отсутствие контекста, если я укажу на пробегающего мимо кролика, референтом моего жеста может быть что угодно. Если же я изображу или бег, или самого кролика, то, хотя значение моего жеста все равно будет очень трудно определить в отсутствие у нас с реципиентом совместных знаний, круг явлений, к которым мог отсылать этот жест, немного сузится. С помощью указательного жеста я могу обозначить кролика, который на данный момент не виден, только при очень специфических обстоятельствах; но, основываясь на том же намерении, я запросто могу изобразить кролика с помощью пантомимы. Как было отмечено в главе 3, изобразительные жесты, как правило, используются в двух основных случаях: (1) чтобы обозначить действие и (2) чтобы обозначить объект, который ассоциируется с изображенным действием (или, что случается реже, объект может быть изображен при помощи статической позы). Тогда мы можем постулировать, что элементы языка, которые можно соотнести с изобразительными жестами – это слова, у которых есть конкретный референт, такие, как глаголы (изначально служащие для обозначения действий) и существительные (изначально служащие для обозначения предметов). Практически все согласны с тем, что глаголы и существительные являются базовыми типами полнозначных слов в языке, поскольку эти два класса слов, судя по всему, являются универсальными, и при этом можно показать, что большинство остальных типов слов, встречающихся в различных конкретных языках, исторически восходят к существительным и глаголам (или еще указательным местоимениям; Heine, Kuteva 2002). Таким образом, наша гипотеза заключается в том, что изначально люди использовали некоторые вокализации в соответствии со смыслом своих действий, когда они изображали какое-нибудь действие или предмет. Эти вокализации стали условными, когда другие выучили их путем социального научения и конвенционализации, и после этого изображать что-либо стало не обязательно; к тому же, у вокализаций есть несколько преимуществ, перечисленных выше: например, они освобождают руки, делают возможным общение на больших расстояниях, делают сообщения публичными, и так далее.

Что касается нашей квазиэволюционной истории, то мы могли бы вернуться к человекообразным обезьянам с их жестами привлечения внимания и интенциональными движениями, потом перейти к людям, которые используют указательные жесты и пантомиму в качестве естественных коммуникативных актов (основанных на новых навыках и стремлении к разделению намерений), и закончить на том этапе, когда люди начинают использовать коммуникативные конвенции, чтобы направить внимание реципиента (указательные местоимения) или заставить его вообразить задуманные коммуникантом референты (полнозначные слова, такие, как существительные, глаголы и их производные).

Эти две цепочки соответствия просто отражают, что при помощи основанных на реальных действиях жестов люди могут естественным образом направить куда-то внимание окружающих только двумя способами: мы можем направлять зрительное внимание других в пространстве (как это обозначено в верхнем ряду) или мы можем сделать что-то, чтобы вызвать в их воображении отсутствующие объекты и события (как в нижнем ряду). Языковые конвенции просто предоставляют нам более специфические способы для того же самого, в меньшей степени зависящие от конкретной ситуации и в большей степени – от того, есть ли у нас с вами общая история социального научения.

Здесь мы совсем не хотим задаваться вопросом, когда именно в ходе эволюции человека возникли определенные явления; скорее, мы предпочитаем остановиться на простом упорядочивании событий. Однако один дополнительный факт, касающийся способностей человека в акустико-артикуляционной области, особенно важен. В недавних генетических исследованиях было открыто, что у современных людей один из ключевых генов, ответственных за артикуляцию человеческой речи (ген FOXP2) закрепился в человеческой популяции не более 150 000 лет назад (Enard et al. 2002). Трудно представить себе Другую функцию, помимо членораздельной речи, используемой в современных языках, для обеспечения которой понадобился бы такой тончайший двигательный контроль, ставший возможным благодаря этому гену. И, таким образом, можно определить, что тот этап человеческой эволюции, на котором хорошая артикуляция, предположительно облегчившая использование языка в голосовой модальности, получила преимущество в естественном отборе, начался совсем недавно, примерно 150 000 лет назад. Нас не сильно интересует конкретная хронология всего этого процесса. На данный момент для нас просто важно, что эти генетические данные обеспечивают дополнительное доказательство того, что голосовая модальность стала ведущей для человеческого общения только на очень поздних этапах эволюции.

5.3.3. Выводы

Главная мысль этого раздела достаточно проста: резкий переход к конвенциональной коммуникации был бы невозможен. Когда мы приезжаем в другую страну, язык которой очень сильно отличается от нашего собственного, мы можем очень многого добиться при помощи «естественных» коммуникативных действий, а именно, указательного жеста и пантомимы. Особенно они могут быть полезны в случае, когда мы находимся в ситуации совместной деятельности, например, вместе перевозим что-либо, или когда наша деятельность является хорошо регламентированной, и у нас есть совместные знания, как, например, это происходит при общении в магазине или на железнодорожной станции. Однако мы практически не передаем никакой информации при помощи голоса, разве что выражаем некоторые эмоциональные реакции на происходящее, и, как правило, мы практически никогда не выдумываем новые коммуникативные конвенции. Теоретически, у нас с нашими иностранными друзьями могут возникнуть новые произвольные коммуникативные конвенции, и даже в голосовой модальности, но только в том случае, если этому предшествовал какой-то переходный период, когда эти произвольно выбранные средства коммуникации использовались совместно с другими средствами, более осмысленными по своей природе, и были избыточны по отношению к ним. Или, если бы прошло достаточно времени, произвольные коммуникативные конвенции могли бы, вероятно, возникнуть у людей, говорящих на разных языках, имплицитно, посредством ряда преобразований: сначала жест использовался бы его создателями в связи с его естественным значением, а те, кто выучил этот жест позднее, стали бы использовать его, не понимая, на чем он основан (как правило, из-за отсутствия совместных знаний). На самом деле, не существует никаких других возможностей возникновения коммуникативных конвенций; помимо этих двух, и в обоих случаях предполагается существование переходного этапа, включающего естественную коммуникацию.

Итак, наш главный итог заключается в том, что мы можем описать эволюционную последовательность, в которой мы переходим от (1) совместных действий к (2) основанной на действиях «естественной» кооперативной коммуникации, которая сначала протекает в контексте совместной деятельности, а затем и вне ее, и, наконец, к (3) конвенциональной коммуникации, причем последний переход, возможно, происходит за счет того, что некоторые формы естественной коммуникации, появившиеся на двух предыдущих этапах, начали становиться конвенциональными (и поэтому отчасти произвольно выбираемыми) и также обеспечили фундамент для построения голосовых конвенций, выбираемых совершенно произвольно.

5.4. Заключение

Если рассматривать описываемую здесь проблему с самых общих позиций, можно охарактеризовать большинство видов социального поведения животных как кооперацию, поскольку можно даже сказать, что стадные животные сотрудничают друг с другом, раз они держатся вместе и тем самым отбивают у хищников желание на них нападать. Однако сотрудничество, протекающее среди людей, является уникальным по своим характеристикам, которые наиболее ярко проявляются в существовании разных социальных институтов, от брака до денег и правительств. Они существуют потому и только потому, что в человеческих сообществах есть коллективные обычаи и убеждения (Searle 1995). Когнитивным фундаментом этих особых типов совместной деятельности являются различные навыки и мотивы разделения намерений (shared intentionality) (Tomasello, Rakoczy 2003). Таким образом, наше предположение заключается в том, что кооперативная структура человеческой коммуникации является не случайным или отдельным свойством человеческого вида, а скорее еще одним проявлением крайне выраженного у людей стремления к сотрудничеству. Но пока еще далеко не ясно, каким образом это так сложилось.

Наша умозрительная история была сложной. Графически она представлена на рис. 5.1, от жестикуляции у обезьян до речевых конвенций у людей. Если кратко ее резюмировать, у современных человекообразных обезьян, которые служат в нашей модели отправной точкой для дальнейшей эволюции, уже есть многое из того, что необходимо для человеческой кооперативной коммуникации. Они могут выражать окружающим свои требования с помощью жестов, причем подстраивают жестикуляцию под конкретную ситуацию. Они способны понимать целенаправленное действие и пытаются понять стоящий за ним мотив, используя практическое мышление. Они могут направлять куда-то внимание окружающих для реализации своих социальных намерений. В определенных ситуациях у них появляется мотив помощи окружающим. Они участвуют в сложных групповых видах деятельности. Однако, похоже, что у них нет навыков и мотивов разделения намерений, и поэтому их взаимодействие не является в полной мере кооперативным и интеллектуально нагруженным, поскольку реципиент не пытается определить связь референциального акта коммуниканта с его социальным намерением, и поэтому коммуникант не выражает прямо свое коммуникативное намерение, и нет никаких совместных знаний, также как и взаимных ожиданий или норм, регулирующих весь процесс.

Рис. 5.1. Эволюционные основы кооперативной коммуникации человека

Способность и стремление человека к совместным намерениям изначально возникли в рамках взаимовыгодной совместной деятельности у существ, которых мы назвали просто Homo (вторая колонка на рис. 5.1). Но взаимовыгодная совместная деятельность не могла возникнуть до тех пор, пока люди сначала не стали более терпимыми друг к другу и не начали более щедро делиться друг с другом плодами коллективных занятий (например, мясом жертвы, убитой на групповой охоте), после чего у них развилась новая когнитивная способность: рекурсивное «считывание мыслей». Благодаря этому новому, критически важному компоненту, возникли совместные цели, которые повлекли за собой возникновение рамок совместного внимания, относящихся к совместным целям, которые выступили в роли общего смыслового основания, сделавшего осмысленными указательные жесты и другие коммуникативные действия. В ситуации взаимовыгодного сотрудничества, направленного на достижение совместной цели, могла начать активно развиваться склонность просить о помощи и предлагать свою помощь взамен, поскольку если я помогу своему партнеру, это будет полезно мне самому. Затем такое стремление помогать другим могло распространиться на другие ситуации, основанные на непрямом взаимном обмене, благодаря чему появился второй мотив, связанный с сотрудничеством: предлагать другим помощь в виде полезной для них информации, чтобы укрепить свою репутацию – и это стало характерным для существ, которых мы назвали ранние Sapiens (третья колонка на рис. 5.1). Взаимное ожидание сотрудничества и возникшие на его основе коммуникативные намерения (по Грайсу), благодаря которым коммуникативные действия стали публичными, были обусловлены сочетанием способности к рекурсивному «считыванию намерений» и этих двух кооперативных потребностей – просить и предлагать помощь и информацию. Третий главный мотив, делиться с окружающими своими взглядами на мир, скорее всего, возник на совершенно другой основе, включающей такие мотивы, как быть похожим на членов своей группы и быть любимым ими. Существо, у которого он впервые появился, мы назовем поздний Sapiens. Этот мотив, в сочетании с обоюдными ожиданиями, привел к появлению норм, которые начали регулировать многие виды человеческой деятельности, и в том числе кооперативную коммуникацию.

С точки зрения такого пути эволюционного развития, жесты привлечения внимания, характерные для человекообразных обезьян, преобразовались в указательные жесты, характерные для людей (нижний ряд на рис. 5.1). После завершения этого первого шага, интенциональные движения, характерные для обезьян, могли превратиться в изобразительные жесты, характерные для людей. При условии, что эти жесты воспринимались в качестве коммуникативных, для чего необходимо понимание грайсовского коммуникативного намерения, изобразительные жесты стали использоваться в ситуациях, когда совместные знания или рамки совместного внимания участников коммуникации были таковы, что делали общение при помощи указательных жестов трудноосуществимым. Затем незнакомые с изначальным смыслом изобразительного жеста, но увидевшие его коммуникативный эффект люди начинали использовать его для достижения того же самого эффекта, но уже в отрыве от его изначального контекста. С течением времени произошел некоторый «сдвиг к произвольности» в выборе коммуникативных средств, который затем привел к возникновению общего случая коммуникативных конвенций. Переход в голосовую модальность, возможно, был осуществлен под действием многих причин, одна из которых могла заключаться в том, что голосовая коммуникация с большей легкостью делает сообщение публичным. Но для этого перехода был необходим своего рода временный мост в виде осмысленных по своей природе, основанных па конкретных действиях жестов. «Произвольные» коммуникативные конвенции не могли бы возникнуть, если бы они в определенном смысле не «стояли на плечах» уже осмысленных коммуникативных действий.

6. Грамматика

Представить язык – это представить форму жизни. Л. Витгенштейн, «Философские исследования»

Мы построили наше описание эволюции человеческой кооперативной коммуникации вокруг возникновения трех основных задействованных в ней мотивов: просьбы (request), информирования (informing), разделения = приобщения (sharing). Мы также остановились па некоторых процессах, в результате которых от природы осмысленные и основанные на действиях жесты, использующиеся для реализации этих мотивов, в какой-то момент превратились в полноценные коммуникативные конвенции – сформированные культурой и выученные. Но на каждом этапе своего эволюционного пути, включая даже спонтанные жесты человекообразных обезьян, человек также использовал последовательности жестов и/или конвенций, чтобы общаться, и мы еще не делали их подробного описания. Нам необходимо такого рода описание, которое в итоге позволило бы объяснить возникновение не Языка (с большой буквы), а 6000 разных человеческих языков с 6000 различными наборами коммуникативных конвенций – включая грамматические конвенции, необходимые для конструирования связных сообщений из многоэлементных высказываний. Конечно, существуют универсалии (как в любой ситуации, когда представители одного вида с помощью одних и тех же когнитивных средств пытаются делать одно и то же), но имеют место и индивидуальные особенности. Более того, тот факт, что у человечества нет единого средства коммуникации, понятного всем особям данного вида, уже является эволюционным новообразованием, которое нуждается в объяснении.

Мы снова сфокусируемся главным образом на трех основных мотивах человеческой кооперативной коммуникации: просьба, информирование, мотив поделиться. Основополагающая идея заключается в следующем: цель, с которой человек осуществляет коммуникацию, определяет то, сколько и какой информации должно содержаться «внутри» коммуникативного сигнала, и тем самым, грубо говоря, какого рода грамматическое структурирование требуется. Так, поскольку типичная просьба подразумевает ситуацию типа «ты и я в момент здесь-и-сейчас и действие, которое я прошу тебя совершить», сочетания естественных жестов (и/или языковых конвенций) не требуют никакого синтаксического маркирования, а нуждаются лишь в неком «простом синтаксисе» («simple syntax») в рамках грамматики просьбы (grammar of requesting). Отметим в скобках, что с помощью языков в их современном виде мы можем формулировать весьма сложные просьбы. Но когда мы строим высказывания с просьбой о помощи, они часто могут включать упоминание событий и их участников, удаленных от актуального момента во времени и пространстве. Вследствие этого возникает функциональная потребность в маркировании ролей участников событий и функций речевых актов с помощью «серьезного» синтаксиса («serious syntax») в рамках грамматики информирования (grammar of informing). Наконец, когда мы хотим рассказать окружающим о сложной последовательности событий с большим количеством участников, играющих в этих событиях различные роли, нам требуются еще более сложные синтаксические средства для того, чтобы связать эти события друг с другом и отследить в них каждого из участников. Это ведет к конвенционализации «искусного синтаксиса» («fancy syntax») в грамматику приобщения и нарратива (grammar of sharing and narrative).

Хотя основные этапы в этой цепочке различных видов грамматического структурирования были, вероятно, пройдены до того, как люди заселили всю планету, по завершении этого распространения различные группы людей конвенционализировали различные способы выполнения функциональных требований «простого», «серьезного» и «искусного» синтаксисов. Это структурирование было воплощено в грамматических конструкциях – сложных моделях многоэлементных высказываний, – которые были конвенционализированы в различные группы посредством процесса грамматикализации и других культурно-исторических процессов. То, как эти процессы работают, ключевым образом зависит от процессов разделения намерений и кооперативной коммуникации в сочетании с другими когнитивными процессами и ограничениями. Как и в случае коммуникативных конвенций в целом, происхождение грамматических конвенций, тем самым, выдвигает на первый план непрекращающийся спор между биологической и культурной эволюцией.

Что касается модальности, эволюционная гипотеза, опять же, такова, что даже при участии грамматики все процессы в основном происходили в жестовой модальности. Это подкрепляется тем фактом, что конвенциональные жестовые языки с полноценной грамматикой, по всей видимости, в определенных социологических условиях возникают весьма быстро и без затруднений (например, при взаимодействии глухих людей в некоторых видах сообществ). Наиболее известные современные примеры этого – это никарагуанский жестовый язык (Nicaraguan Sign Language; Senghas, Kita, Òzyurek 2004) и бедуинский жестовый язык (Bedouin Sign Language; Sandler et al. 2005), сложные грамматические структуры в которых сформировались в течение всего нескольких поколений. Наш вывод таков: хотя большинство лингвистов полагает, что жестовые языки – это всего лишь нестандартные проявления человеческой способности к речи, но возможно также, что человеческая способность к языку развивалась долгое время в контексте лишь жестовой коммуникации, а голосовая модальность – это лишь позднейшее наслоение. Если предположить, что люди действительно первоначально были способны к сложной коммуникации с помощью жестов, а произвольно контролируемая расчлененная устная речь – это позднейшая эволюционная модификация, то становится значительно проще объяснить то, насколько естественна для людей сложная жестовая коммуникация.

6.1. Грамматика просьбы

В соответствии с описанными в главе 5 данными, через некоторое время после того, как эволюционное развитие человека пошло своим отдельным путем (этап «Homo» на рис 5.1), люди обрели способность к взаимовыгодному сотрудничеству. Это способствовало формированию структуры совместного внимания и совместных знаний (common ground), в рамках которых они могли просить окружающих о чем-либо более искусным образом, нежели, например, человекообразные обезьяны просят жестом людей; и реципиенты, вероятно, удовлетворяли эти просьбы. На этом этапе люди также владели некоторыми навыками подражания, и поэтому некоторые их телодвижения, выражающие намерение (intention-movements), также могли быть результатом социального научения. Но, в рамках нашей гипотезы, на этом этапе эволюционного развития человеческая коммуникация не была еще полностью кооперативной: люди умели просить, но не информировать другого о чем-либо; таким образом, не существовало непрямых, кооперативных просьб сделать что-то, удаленное во времени и пространстве от момента самой просьбы (что доступно существам, обладающим настоящей речью).

В этой главе нам бы хотелось исследовать то, что могло представлять собой грамматическое структурирование коммуникации на описываемом этапе. Мы будем делать это путем сравнения нескольких реальных феноменов, сравнимых с родом Homo по различным направлениям – «говорящие» обезьяны^[19] (linguistic apes); глухие дети, пользующиеся системами жестовой коммуникации домашнего изобретения (home sign); люди, только начавшие изучать какой-либо язык. При этом мы будем исходить из установки, что ни один из этих случаев нельзя сравнить с Homo полностью. Наша цель здесь – дать характеристику такой разновидности грамматики, как «грамматика просьбы», обладающую простым синтаксисом, приспособленным для того, чтобы добиваться от других каких-либо действий здесь и сейчас. По максимуму, это включает в себя сочетания жестов, которые создают новые смыслы, но при этом без участия какого-либо синтаксического маркирования, поскольку оно не имеет никакой функциональной нагрузки в коммуникации, ограниченной ситуациями типа «ты и я в момент здесь-и-сейчас и то действие, которое я прошу тебя совершить». (Повторюсь, мы в данном случае говорим только о непосредственных просьбах, а не о непрямых или других, которые бо^ лее кооперативны по своей природе, и возникновение которых стало возможно лишь после того, как сформировался «сложный», синтаксический язык.) Но начнем мы с того, что очень кратко обозначим отправные точки в возникновении у человекообразных обезьян естественных жестовых последовательностей, которые не имеют вообще никакой грамматической структуры.

6.1.1. Последовательности жестов у человекообразных обезьян

Шимпанзе и другие человекообразные в естественной коммуникации друг с другом часто создают последовательности жестов, будучи объединенными общими контекстом и социальными целями. В системном исследовании Либэл, Колла и Томаселло (Liebal, Call, Tomasello 2004) примерно треть рассматриваемых жестовых коммуникативных актов у шимпанзе состояла более чем из одного жеста. Эти последовательности включали в себя практически все возможные сочетания движений, выражающих намерение (intention-movements), и жестов привлечения внимания (attention-getters), относящихся к зрительной, слуховой и тактильной модальностям. (Для ознакомления с похожими результатами по другим представителям человекообразных обезьян см. Call, Tomasello 2007).

Почти 40 процентов этих жестовых последовательностей состояли из простых повторов, проигрываний одного и того же жеста по нескольку раз. Другие последовательности состояли из разных жестов, что создает возможность наличия некой грамматической структуры – в том смысле, что формирование новых значений невозможно при использовании отдельных жестов, или даже в том смысле, что разные жесты играют различные роли в коммуникативном акте. Однако системный анализ этих последовательностей не предоставил никаких данных о наличии такого рода грамматической структуры. Исходя из данных нескольких различных исследований, можно сказать, что происходило следующее: коммуникант показывал один жест, и если реципиент не реагировал на это должным/ожидаемым образом, вслед за первым сразу показывал второй – возможно, в некоторых случаях даже предвосхищая отсутствие реакции. Ни в одном из исследований не было обнаружено новых сообщений, созданных с помощью последовательности жестов, смысл которых не мог быть передан с помощью одиночных, использованных по отдельности жестов. Как было отмечено в главе 2, структурирование, основанное на манипулировании вниманием окружающих, также отсутствовало; иначе говоря, не было таких ситуаций, в которых шимпанзе отдавали предпочтение жесту привлечения внимания в качестве первого жеста, необходимого для фиксации внимания реципиента, а вслед за ним использовали какой-либо жест, выражающий намерение. То есть, у шимпанзе нет ничего напоминающего тема-рематическую структуру (topic-focus structure).

Конечно, возможно, что исследователи неправильным образом искали грамматическую структуру в последовательностях жестов у человекообразных. Но, исходя из данных всех имеющихся в этой области исследований, последовательности жестов у человекообразных обезьян не содержат, в сущности, никакого реляционного или грамматического структурирования, и данных о чем-либо, напоминающем грамматическое структурирование их голосовой коммуникации, также нет. Поэтому мы и используем понятие «последовательность» («sequence»), а не «сочетание» («combination») – последнее мы будем применять к многоэлементным сообщениям, которые обладают хотя бы какой-то структурой, порождающей новое значение.