Текст книги "Истоки человеческого общения"

Автор книги: Майкл Томаселло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Наконец, давайте вернемся к коммуникативному намерению, как его понимал Грайс. Выше мы видели, что оно может быть понято только в контексте различных видов взаимных ожиданий и взаимопонимания между участниками коммуникации, в частности, когда все знают, что все ожидают друг от друга стремления к сотрудничеству и желания принести пользу, и когда все знают, что каждого волнует его репутация. Но процессом управляют не только ожидания, но и настоящие социальные нормы. Одна важная функция грайсовского коммуникативного намерения – помимо того, что коммуникант сообщает реципиенту, что ему от него что-то нужно – заключается в том, что оно фактически делает все общедоступным; у некоторых теоретиков это называется «полностью открытый». Это значит, что нормы действуют, и уклониться от их исполнения нельзя. Но если мы как-то сможем скрыть что-либо от окружающих, не выражая им свое коммуникативное намерение, то нормы перестанут действовать. Вспомните опять наш пример из третьей главы, связанный со скрытым авторством. Случай/когда я ставлю свой бокал на какое-нибудь видное место, в надежде, что хозяйка увидит его и наполнит, но (из соображений вежливости), делаю это так, чтобы она не знала, что это сделал я, и поэтому не считала, что это – мое открытое требование, не регулируется никакими нормами. Даже если хозяйка увидит мой пустой бокал, и даже если я замечу, что она его увидела (и даже если она смотрит в зеркало и замечает, что я заметил, что она его увидела), нормы не будут действовать. Но если я открыто подам ей знак, показав ей пустой бокал, в большинстве случаев это включит норму. Мы оба знаем, что она видела пустой бокал, и, скорее всего, на основе того, что бокал был ей показан, пришла к выводу, что мне нужно, чтобы бокал наполнили – и теперь ей надо что-то делать с этим или притвориться, что она не видела моего действия. Или представьте себе похожий пример. Я и моя коллега знаем, что каждый день в 5:30 ей надо встречать своего ребенка. И вот, незадолго до наступления этого момента, мы разговариваем в коридоре. Иногда она украдкой смотрит на часы. Я это вижу. Если я считаю, что это делается не демонстративно, я могу продолжить разговор и не обращать на это никакого внимания. Но если она открыто смотрит на часы и хочет, чтобы мы оба это заметили, я уже не могу не обращать на это внимания, и мне надо будет что-то в связи с этим предпринять.

Таким образом, главная функция грайсовского коммуникативного намерения заключается в том, чтобы сделать мой коммуникативный акт явным для окружающих, потому что тогда начнут действовать все нормы. Если я обращаюсь к вам, и если вы поняли, что я к вам обращаюсь, вы должны будете начать со мной общаться. Если я не обращаюсь к вам, а просто надеюсь, что вы что-то заметите и поступите определенным образом, вы не будете обязаны взаимодействовать со мной. Если вы вступили со мной в контакт, и я открыто попросил вас об услуге или сообщил вам о чем-либо, тогда вам придется выполнить мою просьбу или принять мое сообщение – или объяснить, почему вы не можете это сделать. Конечно, вы можете притвориться, что вы не понимаете мое сообщение, но, когда станет отчетливо понятно, что вы меня поняли, начнет работать норма полезности. Другая, более положительная сторона этого заключается в том, что, когда что-то становится явным, оно в равной степени оказывается связанным с моей хорошей репутацией. Так, когда я обращаюсь к вам, и вы принимаете это обращение, вы подтверждаете, что играете в ту же игру, что и я. Когда я прошу вас оказать мне услугу, и вы это делаете, укрепляется ваша репутация. И, следовательно, делая коммуникативный акт явным, грайсовское коммуникативное намерение организовывает человеческое общение таким образом, что все социальные нормы и связанные с ними санкции вступают в силу. Каждому, кто сомневается в существовании сложностей, которые могут возникнуть в результате такой открыто выраженной коммуникации, нужно только представить себе невообразимые хитросплетения, возникающие из-за требований соблюдать вежливость в кооперативной коммуникации (наир., см. Brown, Levinson 1978).

Опять же, само собой разумеется, все это характерно только для людей. Нет никаких доказательств, чтобы у других приматов было что-то, похожее на пространство публичных высказываний, где вступают в силу нормативные санкции и забота о собственной репутации. Один интересный аспект такого нормативного измерения заключается в том, что его используют, чтобы наказывать тех, кто применяет новый мощный инструмент кооперативной коммуникации для достижения антисоциальных целей. Так, навыки кооперативной коммуникации и все стоящие за ними предположения о направленности партнеров по общению на сотрудничество обеспечивают возможность солгать. Ложь, как правило, срабатывает, потому что реципиенты, если только у них нет серьезных причин думать иначе, предполагают, что коммуниканты искренни и хотят принести им пользу. Социальные группы пытаются скорректировать это «непредвиденное последствие», этот изъян в прекрасном во всех остальных отношениях инструменте, создавая строгие публичные социальные нормы, карающие ложь, поэтому если кто-то солгал (не из добрых побуждений) и попался на этом, его репутация существенно ухудшится. Так, несмотря на то, что обезьяны могут скрыть что-либо от окружающих (Melis, Call, Tomasello 2006), нет никаких доказательств того, что они способны активно вводить окружающих в заблуждение или лгать им. Это связано с тем, что их общение протекает вне контекста сотрудничества, и поэтому никто не ожидает, что оба партнера стремятся принести друг другу пользу и будут искренними.

5.2.4. Резюме

Итак, мы взяли три базовых процесса, посредством которых представители эволюционной биологии объясняют появление кооперации (за пределами семейного отбора), и соотнесли их с тремя основными мотивами кооперативной коммуникации человека. А именно, чтобы объяснить удовлетворение просьб, мы использовали понятие взаимной выгоды, чтобы объяснить предложение помощи через информирование – понятие непрямого взаимного обмена, а чтобы объяснить стремление делиться чувствами и социальными установками – понятие отбора на уровне культурных групп. Мы попытались объяснить, как мотивы, побуждающие человека помогать и делиться чувствами в ходе коммуникации, т. е. базовые мотивы разделения намерений, могли возникнуть как неотъемлемая составляющая приспособления к широкому спектру форм деятельности, предполагающих сотрудничество. Тем самым мы предположили, что базовый когнитивный навык разделения намерений – рекурсивное «считывание мыслей» – сложился, основываясь на исходном приспособлении в направлении терпимости и щедрости при разделении пищи, вследствие приспособления к сотрудничеству в узком смысле слова, что привело к возникновению совместного внимания и совместных знаний.

Сочетание готовности помочь и рекурсивного «считывания намерений» стало основой для формирования взаимных ожиданий помощи и грайсовского коммуникативного намерения, направляющего мыслительные процессы в ходе коммуникации. Все это далее начинает регулироваться социальными нормами, возникающими за счет еще одной специфически человеческой наклонности, в данном случае – быть как все и быть любимым всеми в своей социальной группе, в противоположность другим социальным группам. В таком варианте развития событий исходным средством коммуникации на ранних этапах был, скорее всего, указательный жест (и, возможно, другие движения, выражающие намерение), а далее появились изобразительные жесты, но лишь после того, как возникло грайсовское коммуникативное намерение, позволившее «оградить» эти жесты от неверной интерпретации. Когда именно началась при этом конвенционализация коммуникативных средств, неизвестно.

5.3. Появление конвенциональной коммуникации

Это весьма непростое, но вместе с тем все еще схематичное объяснение касалось преимущественно социально-когнитивной и социально-мотивационной базовой структуры кооперативной коммуникации человека, а также ее эволюции. Однако может показаться, что в своем описании мы всё еще далеки от того, как общаются между собой современные люди, используя один из 6000 и более языков. А ведь на самом-то деле не так уж и далеки. Основная мысль этих лекций заключается в том, что человеческую коммуникацию наделяет присущей ей силой прежде всего психологический фундамент – базовая структура, которая проявляется уже в видоспецифичных формах жестов – таких, как указательные и изобразительные, а язык надстраивается над этим фундаментом и всецело полагается на него. Без этого фундамента коммуникативные конвенции были бы просто ничего не значащими звуками, как гавагай.

Если указательные и изобразительные жесты можно счесть «естественными» формами коммуникации, поскольку они организуют наше внимание и воображение так, что один человек всегда может понять другого даже безо всякого предварительного контакта, «конвенциональная» коммуникация опирается на произвольно выбранные знаки, требующие социального научения – освоения опыта, общего для всех членов группы (каждый из которых, по идее, осведомлен о том, что этот опыт является общим для них). Отсюда следует ключевое теоретическое положение. Коммуникативные конвенции определяются двумя характеристиками, которые могут проявляться независимо друг от друга (Lewis 1969). Во-первых, что особенно важно, мы все делаем что-то одинаково, поскольку каждый из нас делает это именно так (и каждому из нас это известно): это разделяется всеми нами (it is shared). Во-вторых, мы могли бы сделать по-другому, если бы захотели: наши действия пусть до определенной степени, но произвольны (arbitrary). Однако произвольность – понятие относительное, и рассматривать ее следует в виде континуума. Можно ли считать определенные «нецензурные» жесты произвольными, или же они представляют собой наглядное отображение реальных действий? Многие подобные жесты были когда-то изобразительными, а со временем стали более условными; и все-таки, в течение всего этого времени они были конвенциональными – иначе говоря, разделенными между всеми членами группы. Так или иначе, мы хотим здесь подчеркнуть, что сначала появились такие разделяемые людьми конвенции, и лишь потом, с ходом времени, началось что-то вроде «дрейфа в направлении произвольного выбора средств». Согласно этой точке зрения, наиболее произвольные формы конвенциональной коммуникации – а именно, языковая коммуникация в голосовой модальности – в принципе не могли эволюционировать «с нуля», но должны были складываться на основе более осмысленной по своей природе жестовой коммуникации (возможно, в результате их частичного перекрытия).

5.3.1. Сдвиг к произвольному выбору коммуникативных средств

На данном этапе, до появления коммуникативных конвенций, наша модель описывает нечто, похожее на состояние современных младенцев в возрасте от 12 до 14 месяцев, когда они еще не умеют говорить: сообщения передаются в основном при помощи указательных жестов, и лишь иногда, когда сделать указательный жест почему-либо оказывается невозможно – при помощи изобразительных. Может быть, в свое время было также возможно и сочетание этих двух видов жестов, как в том случае, когда человек изображает антилопу и указывает при этом на какое-то скрытое от глаз место, где она предположительно пасется.

Изобразительные жесты особенно важны для эволюции языка, потому что они, как правило, связаны с символической репрезентацией отсутствующих референтов. И действительно, в предыдущей главе мы представили доказательство тому, что в процессе развития ребенка именно изобразительные, а не указательные жесты замещаются знаками языка. В то же время, у изобразительных жестов, так же как и указательных, тоже есть свои коммуникативные ограничения, особенно по сравнению с речью. Допустим, я изображаю для вас, новичка в этом деле, как я что-то выкапываю, чтобы подсказать вам, что сейчас нужно делать (при этом предполагается, что вы воспринимаете это в качестве коммуникативного акта). То, как вы меня поймете, до некоторой степени будет зависеть от того, насколько вы знакомы с процессом копания в целом и вашего представления о том, что вообще нужно делать в данной ситуации. Если бы, используя принятый между нами язык, я мог просто сказать вам, что нужно делать, то ваша способность понять меня все равно зависела бы от вашего прошлого опыта и от того, как вы на данный момент представляете себе текущую ситуацию, хотя и не так сильно. Но конечно, условные коммуникативные обозначения зависят от предыдущего опыта, полученного в; ходе совместного социального научения, и справедливо будет указать на то, что, когда у нас нет такого общего опыта – например, как это бывает в случае, когда пытаются общаться друг с другом два человека, говорящие на разных языках, – изобразительные жесты приобретают гораздо большее значение, чем коммуникативные конвенции, которые в данной ситуации оказываются бесполезными.

В любом случае, человеческие сообщества в определенный момент вышли за рамки изобразительной жестикуляции, которую в каждой ситуации надо было придумывать заново, и начали использовать коммуникативные конвенции. Коммуникативные конвенции – это немного произвольная вещь, потому что одно и то же явление можно обозначить по-разному. Однако всем будет выгодно, если все будут обозначать его одинаково, и поэтому каждый обозначает его так же, как и остальные, просто потому, что остальные обозначают его именно так (Lewis 1969). Такая произвольность выбора означает, что один человек сам по себе не может просто взять и выдумать такую коммуникативную конвенцию. Он может придумать изобразительные жесты, эффективные с точки зрения коммуникации, но произвольные коммуникативные конвенции подразумевают, что их «разделяют» все, гак что каждый может быть уверен в том, что все остальные в сообществе знают, как именно в процессе общения используется эта конвенция. Опять же, очевидно, что хотя бы отчасти это является результатом способности к рекурсивному «считыванию мыслей». Выше мы показали, что форма социального научения, необходимая в данном случае – это не просто подражание, а подражание с обменом ролями, когда каждый, кто использует условное средство, понимает, что может использовать его в общении с окружающими точно так же, как они использовали его при общении с ним, и наоборот; таким образом, роли, предполагающие употребление и интерпретацию таких коммуникативных конвенций, скрыто присутствуют в процессах как порождения, так и понимания высказываний (Tomasello 1999).

Однако у нас до сих пор остается вопрос, как вообще возникли коммуникативные конвенции. Привлечение в качестве объяснительного принципа прямого соглашения, как это делается в различных теориях социального договора, вряд ли является разумным, поскольку способность заключить такое соглашение уже подразумевает существование средств коммуникации, причем более мощных, чем те, по поводу которых заключается соглашение, поскольку само соглашение должно быть как-то сформулировано. Но среди тех, у кого уже есть сформированная базовая психологическая структура кооперативной коммуникации, которую мы здесь описали, способность к сотрудничеству и двустороннему подражанию ролям, конвенции возникли «естественным путем» как результат сочетания индивидуального и совместного для членов сообщества опыта. Вот один из возможных вариантов того, как все могло произойти на заре возникновения произвольных коммуникативных конвенций. Сначала возник какой-то изобразительный жест, который стали использовать все члены сообщества. Например, какая-нибудь особь женского пола, принадлежащая к роду Homo, хочет пойти накопать клубней. Для того, чтобы остальные пошли вместе с ней, она жестами показывает им, что она как будто что-то выкапывает, демонстративно повернувшись в том направлении, куда они, как правило, ходят за корешками. Ее собратья, живущие в той же пещере, легко понимают этот жест; так, они понимают, что этим выкапывающим жестом она пытается изобразить настоящее инструментальное действие выкапывания. Возможно, что некоторые из них могли перенять от нее этот жест при помощи подражания с обменом ролями. Таким образом, появляется известное всем жителям пещеры средство коммуникации, которое является конвенциональным в том смысле, что все его используют, и хотя бы отчасти произвольно выбранным в том смысле, что наверняка можно было бы использовать другие жесты для передачи того же самого сообщения.

А теперь давайте представим себе такое дополнение нашего сценария. Некоторые обитатели пещеры, незнакомые с процессом копания (например, дети), видят этот жест «Пошли копать», и для них эта связь между ритуализированным копательным жестом и самой деятельностью выкапывания корешков совсем не является очевидной (хотя они все же понимают, что этот жест предназначен для того, чтобы о чем-то сообщить окружающим); они думают, что этот жест означает призыв всем вместе выйти из пещеры. В таком случае, они могли путем подражания выучить этот жест и впоследствии начать использовать его, чтобы дать окружающим знать о том, что пора уходить (или еще в каком-нибудь значении, отличном от копания). Таким образом, изначальный смысл этого изобразительного жеста оказывается полностью утерянным. (Это немного похоже на то, как некоторые фигуры речи, например, метафоры, с течением времени теряют свой смысл и становятся «стертыми», по мере того, как их начинают использовать люди, незнакомые с изначальной ситуацией их возникновения). Можно представить себе, что на какой-то более поздней, стадии развития произошло нечто вроде общего инсайта, и люди поняли, что связь большинства коммуникативных знаков, которые они используют, с их референтами и социальными намерениями носит исключительно произвольный характер, и следовательно – вуаля! – если мы захотим, то сами сможем создать какие угодно знаки.

Другим важным следствием этого процесса стало нечто вроде стандартизации знаков. Так, когда изобразительный жест обусловлен ситуацией, одно и то же действие или событие, как правило, изображается по-разному в зависимости от контекста; например, открывание двери изображается по-другому, чем открывание банки. Это является типичным для семейного языка жестов (примеры можно увидеть у Goldin-Meadow 2003b и в следующей главе). Однако когда новые люди подхватывают этот жест, его изобразительный характер для них уже неочевиден, и изображение процесса открывания может стать крайне схематичным, абстрактным и не связанным с конкретным предметом. Это характерно для многих конвенциональных жестовых языков, и конечно же, благодаря этому становится возможным использование абстрактных и совершенно произвольных знаков в голосовой модальности.

Первые коммуникативные конвенции, скорее всего, представляли собой голофразы (однословные высказывания). Этот термин использовался в разных значениях (см. Wray 1998), но здесь мы просто имеем в виду коммуникативный акт, состоящий из одной знаковой единицы. Но на самом деле в плане коммуникации даже в этом простейшем случае происходит не только это. Прежде всего, что уже должно быть понятно из наших предыдущих доводов, значение таких односложных высказываний может быть сколь угодно сложным – в зависимости от того, на что будет направлено наше совместное внимание. С этой точки зрения, если вернуться к примеру с велосипедом вашего молодого человека, который мы приводили в главе 1, я сообщу вам одно и то же, независимо от того, укажу ли я на него, или скажу «Там!» или скажу «Это же велосипед вашего молодого человека!». Сам по себе коммуникативный сигнал, состоящий из одной единицы, не скажет нам ничего о сложности замысла, стоящего за сообщением, поскольку сложность замысла зависит не только от того, что уже непосредственно содержится в самом коммуникативном сигнале, но и от того, что косвенно содержится в наших совместных знаниях. Второе важное соображение касается того, что голофразы на самом деле состоят из двух компонентов. Как было описано в третьей главе, коммуникативный акт всегда включает в себя и направляющий внимание, референциальный, аспект и потенциальное выражение стоящего за ним мотива. И, стало быть, если я хочу, чтобы вы передали мне воды, я могу сказать «Вода!» с требовательной интонацией, а если бы мы шли по тротуару, и я хотел бы предостеречь вас, чтобы вы не наступили в лужу, я мог бы сказать «Вода!» с удивленной и предупреждающей интонацией или таким же выражением на лице. Итак, голофраза, также как и указательный жест, содержит в себе эти два компонента: отражение объекта-референта и мотив – даже если в некоторых контекстах мотив лишь подразумевается и поэтому не проявляется ни в интонации, ни в выражении лица. То, что с функциональной точки зрения даже голофразы по своей структуре являются составными, можно рассматривать как некий первый поворот в сторону грамматики.

Таким образом, переход к коммуникативным конвенциям, как это ни парадоксально, совершился абсолютно естественным образом. Никто не собирался, по крайней мере, в первое время, выдумывать никакие условные обозначения. Коммуникативные конвенции возникли сами по себе, когда живые существа, способные к подражанию с переменой ролей и к по-настоящему сложному кооперативному общению, осуществляемому при помощи жестов, переняли друг от друга путем подражания различные изобразительные жесты. После злого те, кто не был знаком с изображаемым явлением, видели коммуникативный эффект жеста и начинали использовать его только на этом основании. При этом они не собирались что-либо с помощью этого жеста изображать, и, таким образом, он стал для них произвольно выбранным. Это так называемый «процесс третьего рода», когда в результате целенаправленных действий человека возникает определенный социологический эффект, которого никло на самом деле не предполагал (Keller 1994; более подробно об этом см. в главе 6).

5.3.2. Переход в голосовую модальность

До сих пор нам было абсолютно все равно, к какой модальности – к голосовой или к жестовой – относились самые ранние коммуникативные конвенции, возникшие следом за естественными указательными и изобразительными жестами. Но на самом деле исходные коммуникативные конвенции совершенно точно не могли появиться в голосовой модальности; по крайней мере, вокализации обезьян не могли стать отправной точкой для их развития. С этим связано два основных положения.

Первое положение – это то, о чем говорилось на протяжении всей I второй главы. Вокализации всех приматов, кроме человека, очень тесно привязаны к эмоциям, и поэтому не являются произвольными. Как и большинство видов коммуникации животных, они по сути своей являются «закодированными» средствами коммуникации, в том смысле, что животные уже рождаются с умением издавать характерные для их вида вокализации и реагировать на них характерными видоспецифическими способами. Природа-мать практически не оставила им возможности для целенаправленности, сотрудничества или умозаключений, кроме способности реципиента ассоциативно усваивать то, что часто происходит одновременно с вокализацией (например, как правило, одновременно с тревожными криками определенной птицы появляются леопарды). И поэтому чтобы начать применять вокализации для целенаправленной и полностью кооперативной коммуникации, животные-коммуниканты сначала должны были бы научиться их произвольно контролировать.

Конечно, люди на определенном этапе развития действительно научились контролировать свои вокализации. Но это подводит нас ко второй проблеме. По сравнению с основанными на реальных действиях жестами, вокализации являются не таким уж хорошим средством для общения по поводу внешних объектов. Так, что касается манипулирования направлением внимания, то для любых приматов, в том числе и для человека, неестественно направлять внимание окружающих на внешние объекты при помощи вокализации. Услышав чьи-то крики, приматы, несомненно, пытаются обнаружить того, кто их издает, и определить его эмоциональное состояние, а при некоторых обстоятельствах они, возможно, оглядываются по сторонам, чтобы найти причину такого его эмоционального состояния. Что естественно для некоторых приматов, в том числе, для людей, так это направлять внимание других в рамках зрительной модальности, привлекая его к определенному месту в пространстве при помощи таких действий, как взгляд или указательный жест. Такие действия целиком и полностью основаны на склонности всех приматов прослеживать направление взгляда окружающих. В отношении способности вызвать в воображении реципиента отсутствующий референт естественные вокализации, опять же, оказываются крайне ограниченными. Мы могли бы косвенно обозначить важные для нас референты, сымитировав ассоциирующиеся с ними звуки (например, звук леопарда, или звук, воспроизводящий мою обычную эмоциональную реакцию на леопардов), но, опять же, кажется, что это было бы гораздо менее естественно и эффективно, чем передача того же самого сообщения в зрительной модальности при помощи жестикуляции, основанной на реальных действиях.

В качестве интересного упражнения можно представить себе две группы маленьких детей, которые раньше никогда ни с кем не общались. Каждая группа изолирована на отдельном необитаемом острове, примерно как в «Повелителе мух». У детей из первой группы рот заклеен клейкой лентой, а у детей из другой группы руки связаны за спиной. (Я приношу извинения всем этическим комитетам. Уверяю вас, что во всех иных отношениях за детьми хорошо ухаживают и что перед тем, как их связали, их родители дали информированное согласие). Какой тип общения мог возникнуть в каждой из этих двух групп? Ну, на самом деле мы кое-что знаем о том, что может произойти, если дети не смогут пользоваться для общения ртом, потому что глухие дети, которые рождаются у родителей, не знающих никакого языка жестов, на самом деле вырабатывают со своими родителями и другими детьми в семье очень сложные системы жестов, производных от реальных действий, куда включаются указания и пантомима; это так называемый «домашний язык жестов» (Goldin-Meadow 2003b). И если бы такие дети позднее собрались вместе, они разработали бы еще более сложные конвенциональные системы жестов, обладающие грамматическими характеристиками (как в никарагуанском жестовом языке, см. следующую главу). Мы, конечно же, не знаем, что может произойти, если дети не могут использовать для общения руки. Но трудно представить себе, что они сами изобретут специальные вокализации, чтобы осмысленно направлять внимание или воображение других детей па определенные объекты в окружающем мире – возможно, за исключением нескольких вокализаций, связанных с эмоциональными ситуациями или/и нескольких случаев подражания другим звукам. Причиной этого является то, что в голосовой модальности у людей нет естественных предрасположенностей, которые могли бы служить отправными точками для развития условных средств (подобно тому, как в зрительной модальности эту функцию выполняет склонность прослеживать в пространстве направление взгляда другого человека или интерпретировать его жесты как намеренные). И поэтому вопрос конвенционализации уже осмысленных коммуникативных действий в данном случае никогда не возникнет. Кстати говоря, мое личное предположение заключается в том, что дети со связанными руками, возможно, в конце концов будут пытаться направлять внимание других детей при помощи взгляда и поворота головы, а также изображать что-либо туловищем.

Это замысловатое, может быть, даже слегка гротескное упражнение направлено на то, чтобы просто подчеркнуть, что природа голосовых средств, а особенно функции, которые они в целом выполняют в жизни приматов, таковы, что очень сложно представить себе, чтобы эволюция осмысленной кооперативной коммуникации, характерной для людей, происходила исключительно в голосовой модальности. Еще труднее представить себе это для коммуникативных конвенций. Но совсем не сложно вообразить, как это происходит в области действий. На самом деле, нам даже не нужно ничего воображать, потому что, как было замечено выше, при некоторых обстоятельствах это на самом деле случается с глухими от рождения детьми. (Кроме того, есть несколько хороших описаний того, как взрослые люди изобретают свои языки жестов в особых ситуациях, например, на шумных фабриках или при общении между представителями различных языковых сообществ в таких видах деятельности, как торговля; Kendon 2004). Возможно, основная причина, которой обусловлены этих различия, заключается в том, что приматы в целом и люди в частности автоматически прослеживают направление взгляда и воспринимают поведенческие акты как целенаправленные и осмысленные по определению, в том числе, когда они имеют отношение к ним самим. Если сущность человеческой коммуникации заключается в ее целенаправленности, тогда действия человека являются главным источником ее смысла. Не то, чтобы это вообще не могло произойти в голосовой модальности у каких-нибудь других живых существ; просто с учетом того, как вокализация функционирует у приматов – особенно в свете ее жесткой связи с эмоциями и существующей тенденции направлять внимание на само издающее звуки животное, а не на внешний объект-референт – это практически немыслимо.

И, таким образом, чтобы прийти к коммуникации человека, со всеми ее кооперативными свойствами, мы должны начать с фундамента, основанного на действии. Эта постройка должна быть возведена на основании характерной для людей предрасположенности прослеживать направление взгляда и указывать в определенном направлении, чтобы заставить других туда посмотреть, а также их склонности интерпретировать действия окружающих в терминах целенаправленности (кроме того, нельзя забывать о совместных действиях как главном материале для базовой психологической структуры сотрудничества). И поэтому, разумеется, появляется вопрос: почему же люди в конце концов перешли к голосовой модальности? Когда люди общаются в наши дни, они чаще всего используют и речь, и жестикуляцию, но речь выполняет основную функцию референции (возможно, в сочетании с указательным жестом), а жесты сопровождают речь и выполняют в основном изобразительную функцию, неся в себе ту информацию, которую с помощью речи закодировать сложно (McNeill 2005; Goldin-Meadow 2003а). Однако нет никаких сомнений, что голосовая речь доминирует; у нее даже есть грамматическое измерение (а иногда и письменный вариант), чего не наблюдается у естественно возникающих жестов. Как голосовая модальность получила такое преимущество?