Текст книги "От полюса до полюса"

Автор книги: Майкл Пэйлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Новгородский Софийский собор

Эдуард уже собирается предоставить мне особую роль в съемках, вероятнее всего в качестве второго рака, когда меня извещают о том, что я должен немедленно явиться в партийный отель и освободить свой номер. Из Москвы прибывает VIP-особа. Ее явление может объяснить и нашествие газонокосильщиков. Протесты бесполезны. Администратор тверда и непреклонна. Мой номер нужен заместителю премьер-министра СССР.

– Может быть, заместителю премьер-министра России? – сомневаюсь я.

– Нет! – она широко разводит руки. – Всего Советского Союза.

Я прохожу по отелю… все сверкающие полы на моем пути сделались еще более предательскими благодаря усилиям целой армии полотеров, а в ванной моего номера пожилой лысый и мокрый от пота водопроводчик ставит нагреваемую вешалку для полотенец. Закончив свое дело, он отбывает восвояси. Я кончаю паковать свои вещи и прощальным взором окидываю кровать, которой скоро суждено принять в себя телеса одного из советских лидеров. Так и хочется оставить ему записку: «Делайте свое доброе дело… мы знаем, что все в России ненавидят Горбачева, однако, с нашей точки зрения, он уже хорошо потрудился». Ну что-нибудь в этом роде, но тут я обнаруживаю, что блокнот действительно состоит из туалетной бумаги. Собираясь прикрыть за собой дверь, я замечаю лужицу воды под дверью ванной. Из торца вешалки для полотенец бодро бьет маленький фонтанчик.

Спасский храм на Ильиной улице в Великом Новгороде

Эдуард Раненко предлагает мне в качестве утешения традиционное русское гостеприимство в клубе журналистов. Он хочет угостить меня раками и самогоном – самодельной водкой, которую гонит в своем гараже. Он уверяет меня: «Мой самогон самый лучший. После него по утрам не болит голова».

Обед сервирован на самом удивительном из виданных мною когда-либо столов. Длина его футов десять, бока его неровны, поверхность окрашена в цвет сырого мяса и покрыта лаком. Из самой середины резной поверхности вырастает конская голова с украшенной бубенчиками упряжью. Делал его, по словам Эдуарда, Владимир Гребенников, отец пятерых детей и непризнанный гений. Его фантастические работы присутствуют в зале повсюду – это и причудливые кресла, и сложные абажуры величиной с панцирь римского легионера. Похоже, что здесь бесновался берсерк, вооруженный оборудованием фирмы Black & Decker.

Так начинается Ночь тысячи тостов. Эдуард пригласил родственников и друзей, из которых никто особо не говорит по-английски. Вот Валерий, тихий и стеснительный, но великолепный крановщик; вот повар Игорь, веселый и дружелюбный; вот сын Эдуарда Михаил, чьи имя полностью совпадает с моим, если записать его с отчеством на русский манер – Майкл Эдвардович; вот Саша, журналист из Московского радио. В нелегальной водке Эдуарда, принесенной в литровой бутыли из-под кока-колы, плавают ломтики чеснока. Для достижения наилучшего эффекта он рекомендует еще одну добавку – две свежесорванные вишенки в рот перед каждой рюмкой.

Тосты начинаются рано и скоро следуют друг за другом. Годится все… «За гостей!», «За Майкла!», «За раков!»… После каждого тоста рюмку полагается осушать. Достаточно скоро я едва способен подняться на ноги и безумно смеюсь всему, в том числе тосту в честь династии Романовых, законных правителей России, что шуткой вовсе не является и воспринимается Эдуардом очень серьезно. К концу трапезы оказывается, что я самостоятельно расправился, по меньшей мере, с бутылкой водки, спел «Песню лесоруба» группы «Монти Пайтон» под восторженные аплодисменты собравшихся. Учитывая тот факт, что завтра мне предстоит исполнять роль посланца Уотфорда, а хозяева завели долгие и тягучие русские песни, я откланиваюсь. Никогда еще мир не видел столько рукопожатий, поцелуев и объятий. Словно бы вся Вселенная исчезла за пределами клуба журналистов. Все русское тепло, вся русская печаль и русское безумие выхлестнулись на меня водопадом эмоций.

Помню только, что вечером я сидел на скамье возле парткомовского отеля, пренебрегая нападениями полчищ комаров, наслаждаясь теплой и влажной ночью… ожидая прибытия заместителя советского премьер-министра. Персонал гостиницы все еще пребывал в состоянии высокого волнения, и в какой-то момент администратор выскочила в ночь, держа на вытянутых руках перед собой картонную коробку.

– Что это? – возопила она. – Наверное, бомба! – Все попятились, кроме тех из нас, кто знал истинную природу коробки, содержавшей экзотические соусы на предмет исправления местной кухни. С тех пор она известна у нас под названием «Бомба».

День 32: От Новгорода до Дно

Эдуард Раненко был решительно прав в одном отношении: при всем выдающемся количестве потребленного вчера самогона голова моя оставалась удивительно светлой. Однако желудок мой протестует, а местные комары оказались любителями водки и заели меня до крови. Изгнанный в комнатушку размером с самовар, я претерпеваю еще одно унижение… раковина, на которую я тяжело опираюсь, оказывается не прикрепленной ни к одной из частей ванной. Она совершает в моих руках полупереворот, повергающий меня в такой шок, что я забываю, зачем она вообще мне понадобилась. После вчерашнего веселья и излишеств утро оказывается временем упадка. Даже заместитель премьер-министра появился и отбыл уже к тому времени, когда я поднялся.

При такой истории, приличной архитектуре и двух сотнях церквей можно ожидать, что Новгород будет гордиться собой. Однако нигде не видно даже почтовой открытки. Меня направляют в сувенирную лавку, надпись на двери которой оптимистично повествует: «Открыто с 9 до 18 часов». Дверь заперта, хотя уже 10:15 утра. Я сдаюсь и готовлюсь к церемонии подтверждения побратимских уз.

Русский танец с поцелуями

Оказывается, Новгород не соблюл абсолютной верности Уотфорду, ибо, отправившись инспектировать серебристую березку, посаженную 9 сентября 1983 г. в знак взаиморасположения между двумя великими городами, я обнаруживаю возле нее целую рощу знаков подобной дружбы. Здесь растут деревья из французского Нантерра, германского Билефельда, финского Уусикау Пунки и Рочестера, штат Нью-Йорк.

Церемония должна произойти на открытом воздухе, в наиболее выдающейся части старого Новгорода, перед куполами Святой Софии. Появилась фолк-группа, ставится и испытывается внушительная по виду и размеру звуковая система. На мне – впервые с начала путешествия – пиджак и галстук, я сжимаю в руках уотфордский стеклянный графин с надписью: «Дар народу Новгорода, август 1991 г.». Отсутствует лишь мэр Новгорода. Парочка парнишек, заложив руки в карманы, с вежливым интересом взирает на наши затруднения. Оказывается, один из этих парнишек и есть мэр Новгорода.

Он произносит непринужденную речь на бойком английском, превозносит перспективы свободного предпринимательства в городе Новгороде и вручает нам прекрасное, но слишком изящное керамическое блюдо, которому дай бог благополучно, то есть в целости, доехать до Киева, не говоря уж об Уотфорде. После этого он возвращается к браздам правления городом, оставляя меня на попечение атлетической фолк-группы, горячо стремящейся вовлечь меня в русский танец с поцелуями. Занятие явно болезненное и лихорадочное, пиджак и галстук – не говоря уже о расстроенном чреве – совершенно не пригодны для него.

Если бы в ущерб танцам я мог провести больше времени в обществе мэра, то спросил бы у него, почему в городе с населением в 250 000 человек всего пять ресторанов. И почему тот, в котором мы заканчиваем мероприятие, именуется таковым. Он образует часть Дворца культуры, огромного, унылого, современного здания в пригороде Новгорода, некогда являвшего собой лик «золотого века» пролетарской культуры, а в данное время разлагающегося в буквальном смысле этого слова. Посреди его мрачных и пыльных залов находится столовка, в которой подают худшую пиццу из всех, что приходилось мне есть. В подавленном настроении наша команда отправляется от ступенек Дворца культуры в 60-мильную поездку до станции Дно, чтобы сесть там на экспресс Ленинград – Киев. «Дно» по-русски и есть дно, низ, яма. По прошествии трех часов мы полностью заблудились. Полная тьма и отсутствие чего-то похожего на дорожные знаки сбили с толку наших водителей, которые родом как на подбор из Москвы и не знакомы с этими болотистыми краями.

Наконец методом исключения обследовав сельские дороги, мы натыкаемся чудесным образом на железнодорожную колею и переезжаем через нее.

День 33: От Дно до Киева

Час ночи на станции Дно. Здесь пересекаются основные линии, ведущие из Таллина в Москву и из Ленинграда в Киев, но у этой станции был миг собственной известности в истории. Именно здесь в апреле 1917 г. генералы вынудили Николая И отречься от престола, завершив тем самым 460-летнее правление царей.

Понимаю, что не стоит судить об этом месте после часа, проведенного посреди ночи в ожидании поезда, но похоже, что там царит отчаяние. Группа подростков выныривает из-под товарного состава, перебегает рельсы и вспрыгивает на платформу. Они неряшливы, пьяны и лихорадочно озираются по сторонам. Одному из мальчишек разбили лицо, одежда его перепачкана грязью и кровью. Они подбираются к малому кружку света, в котором мы устроились, чтобы снимать поезд, и начинают требовать пива. Мы привыкли к тому, что люди стремятся поучаствовать в наших съемках, но на сей раз в этих юнцах ощущается наглая агрессивность и угроза насилия. Железнодорожный персонал не обнаруживает желания помочь нам, прочие пассажиры также не замечают ситуации. Все мы чувствуем облегчение, когда посвист дизельного сигнала оповещает всех о прибытии киевского экспресса. Во всех купе темно, серебристый огонек светится лишь в вагоне-ресторане, где немногочисленный персонал досматривает в видеозаписи мягкое порно. Утешаю себя тем, что каким бы глубоким ни было это Дно, с него начинается наш 620-мильный бросок на юг, который мы совершим менее чем за двадцать четыре часа. По сравнению с нашим недавним продвижением это уже чистейший спринт.

Та самая станция Дно…

В постель в два часа, в шесть побудка и марш в неудобный туалет к умывальнику, обслуживающему весь вагон. В моем купе есть деревянная рама для раковины, однако самой раковины нет, как и большинства осветительных приборов.

Во время завтрака мы проезжаем Оршу. Теперь мы в Белоруссии, третьей на нашем пути советской республике после Эстонии и России. Спускаясь на юг, к Одессе и Черному морю, мы следуем течению Днепра, третьей по длине реки Европы, служившей в стародавние времена частью исторического маршрута, связывавшего Русь и Скандинавию с Азией и Средиземноморьем. Север остается за нашей спиной, мы приближаемся к центру цивилизации.

Я иду вдоль поезда. Температура снаружи растет, и окна в вагонах опускаются. Открытые плацкартные вагоны полны, но в них странным образом мирно и уютно. Каждый старательно использует по максимуму свое место, люди спят, невзирая на окружающее их общество. Я протискиваюсь мимо босых ног, ног, одетых в чулки, мимо почивающих бабушек, мимо играющих в шахматы стариков, мимо теснящихся у окна детей. По вагону гуляет стук колес, самый громкий здесь звук, но тем не менее гипнотический и убаюкивающий.

В городе Злобин, находящемся в 200 милях от Киева, переезжаем на левый берег Днепра, на территорию Украины. Мы сидим вместе с украинским писателем и кинорежиссером Вадимом Кастелли и поднимаем по стаканчику гранатового сока за здравие его отчизны. Он неистово гордится своей родиной.

– Украина потенциально настолько богата… мы производим почти одну треть промышленной продукции СССР, мы производим более одной трети всей сельскохозяйственной продукции СССР. И 80 процентов этих богатств уходят… в бездонную яму, которую представляет собой советская экономика.

Я спрашиваю у Вадима, возможно ли предоставление независимости Украине.

– Это будет небыстрый процесс. Мы – люди консервативные, мы видим, что происходит в Прибалтике… мы видим, что происходит в Литве… нам такого не надо, но разделение неизбежно… мы слышим, как на улицах Киева разговаривают по-украински… возвращается культура, которую многие считали ушедшей навеки. Для тех, кто считает себя украинцем, кто ощущает свои корни, настало очень волнующее время.

Трогательно слышать подобные излияния, да еще выраженные так красноречиво, а тем более когда я узнаю о личных страданиях Вадима, много претерпевшего от рук советских властей. Его отец, писатель и кинорежиссер[11]11
  Гелий Иванович Снегирев (1927–1978, псевдоним Евгений Снегирев). – Примеч. ред.


[Закрыть], был арестован КГБ в 1977 г., после того как его произведения, критические по отношению к режиму, были изданы на Западе. Проведя шесть месяцев в киевской тюрьме КГБ, этот здоровый сорокадевятилетний человек вышел оттуда парализованным и в состоянии умственного расстройства. Его положили в больницу, но через шесть месяцев он все равно умер. Через два месяца его тюремные дневники были опубликованы на Западе. Сотрудники КГБ были в ярости, но так и не сумели обнаружить, каким же образом эти писания смогли просочиться из надежного заключения за рубеж Двенадцать лет и сам Вадим подвергался преследованиям, пока политика гласности не позволила ему опубликовать произведение отца вместе с его дневниками на родине. Однако закончилось для него далеко не все. Архив отца до сих пор находится в руках властей. Вадим предостерегает:

– КГБ по-прежнему очень силен, армия очень сильна… нам приходится вести себя осторожно…

Где-то между Гомелем и Черниковом наше равномерное передвижение на юг останавливается. Мы направляемся к бригадиру проводников. На стенке его купе соседствуют две картинки: скудно одетая стриптизерша в высоких сапогах и с проколотыми сосками и Мадонна с Младенцем. Он говорит, что впереди обнаружен сломанный рельс и ремонт потребует два с половиной часа.

Пассажиры воспринимают эту новость философски, и большинство их выходит из поезда, а некоторые, перейдя через рельсовый путь, подходят к домику с садом и колодцем, окруженным различной живностью: курами, утками, козами. Черпая из этого колодца ведром, местные жители, явно бесплатно, наполняют банки, склянки и пластиковые бутылки, принесенные пассажирами. Другие наши собратья по поезду, надев купальные костюмы, отправляются через лес к большому затопленному гравиевому карьеру, неожиданным образом превращающемуся в воскресный пляж Несколько мужчин приспосабливают для ныряния бревна, другие забираются друг другу на плечи. Вокруг жуткий треск, плеск и хохот. Прочие пассажиры, более углубленные в себя, наблюдают от края леса или прогуливаются по опушке, пощипывая чернику и дикорастущую красную смородину. Ветер лениво шевелится в листве высокой ивы, но только чуть разгоняет тяжелую дневную жару.

Поплавав, я возвращаюсь в вагон и обнаруживаю, что наша проводница вместе с двумя товарками приступила к обеду копченой рыбой и овощным супом, состряпанным на небольшом примусе. Заметив меня, она улыбается и предлагает мне разделить компанию. Последствия оргии с самогоном Раненко и раками еще осложняют мою жизнь, и я с кислым видом показываю на живот. Проводницы смеются.

В 16:30 над деревьями проносится свисток тепловоза, и все купальщики, загорающие, любовники, одиночки, любители ягод и колодезной воды неторопливо возвращаются в поезд, который, вздрогнув, трогается с места, а я ощущаю прикосновение печали. Отыскиваю на карте это место, чтобы проверить, не приснилась ли мне эта остановка. И тут же замечаю менее чем в 100 милях к юго-западу небольшой такой и неприметный городишко – Чернобыль.

Двухчасовое опоздание поезда на русский манер. Идем купаться…

В 21:45 мы в Нежине с опозданием на два часа, и до Киева еще ехать и ехать. Даже при открытых дверях и окнах в вагоне царит влажная жара. Старший проводник снял напрочь рубашку и выставил в окно свое внушительное белое пузо. Как нередко случается с серьезно опаздывающими поездами, факт опоздания никого более существенно не тревожит. Слои пыли и грязи постепенно покрывают кожу пассажиров, еще недавно казавшихся такими чистыми и вымытыми.

В 23:45 мы въезжаем в Киев, столицу Украины и третий по величине город Советского Союза. Вокзал забит так, что и не протиснешься. За пределами Индии я не видел ничего похожего. Наши восхитительные устроители добывают где-то багажные тележки, и за какой-то час мы выбираемся из этого сумасшедшего дома. Нас везут к высокому новому отелю, выходящему на футбольный стадион команды «Динамо» (Киев). Швейцаров в помине нет. Когда задергиваю шторы, первая, а затем и все остальные «отползают» к концу карниза и друг за другом следуют вниз.

День 34: Киев

Отмечаю окончание моего вынужденного, послеракового и послесамогонного суточного поста роскошным завтраком в гостинице «Варшава». Трапеза моя состоит из тонкого ломтика сыра, столь же тонко нарезанного хлеба, чайной ложки варенья и чашки кофе.

Советские рестораны существуют исключительно ради одной цели, заключающейся в том, чтобы по возможности избегать клиентов, а если таковой или таковая по случаю и забредет, сделать их пребывание максимально некомфортным, дабы пожалели о содеянном. Даже получение упомянутого ломтика сыра связано с уймой бюрократической тягомотины. Сперва следует предъявить карточку, полученную при регистрации, и обменять ее на ваучер, который после дотошного осмотра ресторационным гауляйтером передается официантке, немедленно забывающей про вас. Система крайне угнетающая, однако, на мой взгляд, являющая собой квинтэссенцию всего советского строя – неудобного, параноидального и обезличенного.

Софийский собор в Киеве

Впрочем, еще утром я являюсь свидетелем обнадеживающих перемен, когда сопровождаю Вадима к заместителю прокурора Украины, расследовавшего дело о возвращении задержанных КГБ бумаг его отца. По неведомой мне причине этот сановный советский юрист держится дружелюбно и приветливо, более того, даже рад тому, что беседа будет заснята. Невысокий, широкоплечий, с волевым лицом, в своем отлично пошитом костюме, он является воплощением человека Горбачева, старательно соблюдающего малейшие тонкости в публичных отношениях.

Он сообщает Вадиму, что реабилитационный комитет, собранный в прошлом году Горбачевым для повторного расследования дел политических заключенных в СССР, менее чем за пять месяцев оправдал 1200 человек, и уверяет, что возьмет на личный контроль дело отца Вадима. Затем он предлагает нам узбекский зеленый чай с особой травкой, которую, как он с гордостью заверяет нас, вырастил своими руками. Все проходит гладко, и даже Вадим, накопивший цинизма по отношению к советской юстиции, считает изменения ощутимыми.

Мы на скорую руку объезжаем Киев, который кажется мне городом зеленым и симпатичным – с широкими бульварами и деревьями на каждом шагу. Трудно даже поверить, что еще при моей жизни эти милые и зеленые холмы стали местом невероятных страданий. Во время войны нацисты оккупировали Киев с октября 1941 г. по октябрь 1943 г.; за это время в городе были убиты 400 000 человек, часть которых погибла в концлагерях, еще 300 000 человек были отправлены в Германию на тяжелые работы… разрушено было 80 процентов жилых домов. Восстановление города, а в особенности красивых старинных сооружений, подобных Киево-Печерскому монастырю, следует отнести к числу подлинных достижений советского режима. Однако всякое доброе дело не остается безнаказанным, о чем свидетельствует возведение из нержавеющей стали огромной статуи воительницы, поднимающейся над днепровскими холмами на 320 футов. Огромная неуклюжая и доминирующая едва ли не над всем городом, она была сооружена в 1970-х гг.; местные жители называют ее «матушкой Брежнева».

Не так давно Киев посетила и более современная трагедия. Если бы в черный день 26 апреля 1986 г. – в день, когда взорвался реактор находящейся всего в 55 милях отсюда Чернобыльской атомной станции, ветер над Киевом дул не с юга, а в противоположную сторону, Киев был бы сейчас мертвым городом. До сих пор никто в точности не представляет, насколько серьезными могут оказаться последствия. Ветер переменил направление в сторону Киева через пять дней после взрыва, однако реактор не был закрыт еще около месяца. Глядя вниз с валов старого города, я вижу людей, купающихся в Днепре. Я спрашиваю у Вадима о том, насколько такое занятие может оказаться опасным. Он рассказывает мне, что его друг, физик-ядерщик, сказал ему, что плавать можно сколько угодно пока не касаешься дна, так как радиоактивные осадки всегда опускаются вниз. Тем не менее в такой жаркий день как сегодня не будет недостатка в желающих рискнуть.

День 35: Из Киева в Народичи и обратно в Киев

Сегодня мы едем поближе к Чернобылю, чтобы посетить города и деревни, уже эвакуированные или эвакуируемые в результате несчастья. Мы не будем въезжать в 30-мильную запретную зону, однако побываем в зараженных местах, и Володя, Ирина и прочие русские члены нашей команды сопровождать нас не будут. Мирабель также решает не рисковать. Роджер связался с Национальным бюро радиологической защиты в Харвелле и получил сомнительное утешение. Нам сообщили, что уровни облучения будут такими же, если не меньше, чем на полюсах при тамошней концентрации магнитных полей. Тем не менее информация о том, что в отношении последствий катастрофы до сих пор существует неясность и идут споры, вкупе с авторитетной и ученой рекомендацией выбросить обувь и одежду, в которой мы будем в этой поездке, добавляет пикантный аромат опасности нашему приключению. За завтраком, над ломтиками сыра, мы обмениваемся нервными шутками.

Город Народичи. Дорожный указатель

Мы направляемся на северо-запад от Киева, в город Народичи. Он расположен прямо на запад от Чернобыля, два реактора которого, как напоминает нам Вадим, по-прежнему действуют. Украинский парламент единодушно проголосовал за их закрытие. Советское правительство отказалось это сделать. Украинцы утверждают, что число жертв аварии достигло 8000 человек. Официальные источники упоминают тридцать две души.

Мы проезжаем мимо сосняков и дубовой поросли, перемежающихся убранными полями, а также вишневыми и абрикосовыми садами. На юг направляется армейская колонна из сорока грузовиков. Спустя какое-то время заросли уступают место широкой и плодородной сельской равнине. Первое свидетельство обманчивости этого изобилия накатывает словно шок Это знак, утопающий в бурьянах и высокой траве с надписью: «Предупреждение: запрещено пасти скот, собирать землянику, грибы и лечебные травы».

Останавливаемся и нацепляем на себя желтые бейджики, регистрирующие уровень радиации, которые нам придется отослать в Харвелл для анализа после трехчасового визита. Вооружившись ими и радиационным детектором, мы вступаем в Народичи, жителям которого пришлось прожить в зараженной местности более пяти лет. Опрятный и гордый в своей беде маленький городок вытянулся вдоль засаженной каштанами главной улицы… перед зданием райкома выкрашенный серебряной краской Ленин. Через год он останется здесь в одиночестве.

В городском парке трава не скошена, но фонтан еще плещется. В городе несколько мемориалов. Одним из них является опаленное дерево с крестом на нем – местные жители полагают, что лес защитил их от худших последствий взрыва. Возле дерева три больших валуна, один из которых поставлен в память четырех деревень и 548 человек, эвакуированных в 1986-м, еще пятнадцать деревень с населением 3264 человека были эвакуированы в 1990-м. Еще двадцати двум деревням и 11 000 человек предстоит сменить местожительство в 1991 г. Надпись гласит: «В память деревень и человеческих судеб, сожженных радиацией возле Народичей».

Одной из самых грязных оказывается детская площадка, где уровень гамма-излучения в тринадцать – семнадцать раз превышает нормальный. Красные металлические сиденья свисают с карусели, ветер покачивает синие металлические лодочки, но никому более не позволено играть здесь.

Михаил, директор местной школы, приземист и упитан, лицо его нездорового серого цвета. Раньше в районе было 10 000 детей, рассказывает, теперь их осталось 3000. Двое из его учеников проезжают мимо на велосипедах, он останавливает их и знакомит нас. Мальчишки только что вернулись из Польши, из пионерского лагеря, им скучно, они отвечают отдельными словами, которые Михаил переводит следующим образом: «Дети посылают братский привет детям всего Соединенного Королевства». Он улыбается с гордостью и ноткой отчаяния. Я спрашиваю о том, насколько близость к Чернобылю влияет на детей. Он вздыхает и печально качает головой:

– Здесь не найдешь ни одного здорового ребенка.

Когда мы выезжаем из Народичей, Михаил с гордостью рассказывает нам об истории своего города, непринужденно перемежая повествование жуткими современными подробностями:

– Это мост через реку Уж, место самого сильного заражения.

Мы приезжаем в деревню Ноздрище, эвакуированную в прошлом году. Ни руин, ни опустошений, ни разрушений. Стройными рядами выстроились деревянные домики с крашенными краской рамами. Кругом цветы, и кузнечики порхают в пышных заросших садах. Жаркий, тихий, ласковый летний день. Однако посещавшие эту область ученые утверждают, что должно пройти 700 лет, прежде чем здесь снова можно будет жить. Трудно сказать, чему следует верить, ибо какое бы проклятье ни легло на эти деревни, оно тем более страшно, что его невозможно увидеть. Рассказывают, что именно такой должна стать земля после ядерной войны – благой, улыбающейся и мертвой.

Целый год воздействия непогоды не смог изгнать слабый запах дезинфекции из небольшого и заброшенного родильного дома. На приклеенном к стене плакате американский «шаттл» кружит вокруг Земли, а под ним единственное слово: «Нет!» Лежит инструкция по вскармливанию грудью, листы ее подточены мышами, стоит гинекологическое кресло, стеллаж с медицинскими картами, а в углу вывалившийся из рамы портрет Ленина прячется под грудой стеклянных пластинок и шприцев. Учитывая, что нам не советовали задерживаться здесь, мы идем по деревне дальше. Я замечаю две фигуры в переулке по одну сторону главной улицы. Одна из них весьма пожилая леди по имени Хима, другая – ее племянница. Химе девяносто лет, она отказалась покидать деревню. Она говорит, что после катастрофы ее пытались выселить целых пять раз, но она слишком стара и больна, чтобы переезжать на новое место. У нее осталось только одно желание – умереть в том доме, в котором она родилась, но теперь он огорожен колючей проволокой, поэтому она остается удочери. Теперь кроме этих людей в Ноздрище никто не живет.

Далее по дороге, возле деревни Новое Шарно, радиационный детектор впервые подает голос.

– Будьте внимательны, – говорит Михаил, – здесь очень высокая радиация.

Эта деревня была эвакуирована в 1986 г., сразу после взрыва и пожара, и деревенская лавка утопает в высокой траве. Внутри нее мешанина из поломанных полок, брошенных товаров, битых бутылок.

– Здесь была паника, – без всякой необходимости поясняет Вадим.

Мы проезжаем назад через Народичи, мимо домов, двери которых, как и в Новом Шарно, Ноздрище и еще сорока деревнях одного только этого района, скоро навсегда скроет трава. А всякому приезжему будут сообщать о тех опасностях и угрозах, о которых жившие здесь прежде люди узнали только тогда, когда было уже слишком поздно[12]12
  Пэлин сгущает ситуацию. Город остается населенным по сию пору. Благодаря то ли халатности, то ли бедности, а может и презрению к опасностям.


[Закрыть].

По прошествии двух с половиной часов оказавшись в Киеве, я вновь удивляюсь тому, насколько щеголеват этот город по сравнению с Ленинградом или Новгородом. Русский автор, составлявший Insight Guide, связывает это с Чернобылем. «Жуткие последствия трагедии заставили многих жителей Киева и других городов внимательнее посмотреть на себя. Киев стал чище, не только потому что его улицы теперь каждый день по два раза поливают водой, осознав непрочность своего бытия, люди переменились».

День мы заканчиваем под кирпичными сводами уютного подвальчика на Андреевском спуске, напоминающей Монмартр улице, полной кафе, магазинчиков и мест собрания студенческих компаний. Блюда самые лучшие из того, что нам довелось есть в Советском Союзе: армяно-грузинская кухня – кебаб, тушеный кролик, баклажан и салат с луком. Великолепное джазовое трио – бас, скрипка и фортепьяно – исполняет местную музыку и хорошо поданную классику. Водка льется рекой. Вечер оказывается одним из самых удачных и, в известном смысле, единственно возможным способом пережить то, что мы видели сегодня.

День 36: Из Киева в Черкассы

Будильник поднимает меня в шесть. Сегодня воскресенье, однако у нас день рабочий, поскольку мы продолжаем свое путешествие на юг. Мы плывем по реке в Черкассы на «Катуни», 215-футовой барже, выкрашенной в канареечный цвет и везущей бутылки, ткани, спортивный инвентарь, одежду, детские стульчики и электрооборудование в расположенный на Черном море порт Херсон.

«Катунь» – баржа норовистая. В следующем году ей исполняется сорок лет, и интерьер ее выполнен в большей степени из дерева, чем из пластмассы или вездесущей формики[13]13
  Формика – фирменное название прочного жаростойкого пластика одноименной компании; часто используется для покрытия кухонной мебели.


[Закрыть]. В одной из кают имеются письменный стол и кресло, старый дубовый гардероб и эмалевая раковина, а в алькове располагается на первый взгляд самая уютная кровать в мире. Сидя за столом и выглядывая в иллюминатор, я представляю себя Джозефом Конрадом, хотя плакатик с фотографией крепких ребят из футбольной команды «Металлург» (Запорожье) над моей головой не вполне соответствует романтическим иллюзиям.

На мостике располагается большой и симпатичный корабельный штурвал, можно познакомиться и с атласом акварельных речных карт. Общий облик Советского Союза настолько складывается из больших официозных пространств и безликих зданий, что с искренним удивлением обнаруживаешь теплые, интимные и дружеские уголки, подобные «Катуни». Мы неспешно, на десяти узлах, проплываем под мостами Киева, оставляя позади удивительную панораму барочных церковных башен, беленых стен, малахитово-зеленых стен и шпилей, всегда увенчанных золотом.

День ленивый и приятный, как раз такой, в каком нуждаемся все мы. Бэзил спит, Ирина сидит у стола за лонгмановским «Словарем обыкновенных ошибок». Она свободно говорит по-английски, но отчаянно хочет усовершенствовать свой рифмующийся с кокни сленг.

Мы минуем цепочку небольших островков и пляжей, на которых полно отдыхающих. Мимо с правильными интервалами скользят катера на подводных крыльях, похожие на крупных белых тараканов. Шествуют баржи, в основном груженные углем. Капитан рассказывает, что на севере Днепр судоходен вплоть до Могилева, находящегося в 300 милях от Москвы. После чернобыльской катастрофы он не плавал севернее Киева. Оттуда больше нечего возить.

Этот худощавый и приятный человек с выдубленным непогодой лицом наотрез отказывается давать интервью. «Я не актер», – говорит он. Даже съемки на мостике вызывают некоторые осложнения. Поднимается суета. Первый помощник прячет нечто, и капитан не хочет, чтобы мы видели этот предмет. В конечном итоге оказывается, что дело в коричневом пиджаке, «очень старом», по словам капитана. Позже я замечаю, что на двоих у них лишь одна пара солнцезащитных очков.