Текст книги "Ящик незнакомца. Наезжающей камерой"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

XII

– …Вы меня простите, дорогое дитя, я буду звать вас Володей. Вы очень похожи на одного мальчика, жившего в Харькове напротив нас в старом доме. Он был дурачок, но у него были точно ваши глаза. Каждый день Володя приходил к нам за очистками от овощей для двух или трех кроликов, которых его мать пыталась держать в их бедной квартирке. Отец его ушел на войну и попал в плен к австрийцам. А еще, слушайте-ка, на нашей улице жил один учитель, робкий человек лет пятидесяти. Когда он смотрел на женщин, его взгляд был настолько полон желания, что он сам краснел. Как приятно, когда у мужчины такой взгляд. Женщины не сознают, что стареют, напротив, они считают, что это мужчины глупеют и все больше меняются. Уже двадцать лет Дуня Скуратова твердит мне, что все мужчины – тупицы. Я тогда не сразу поняла, потому что мне было едва тридцать восемь лет, а ей уже пятьдесят, но мало-помалу я тоже стала считать, что мужчины становятся невежами, пока в конце концов все не поняла. А в этот раз я Дуне сказала прямо в глаза: когда мужчины перестают смотреть на нас, это значит, что нам строит глазки смерть. Иногда я думаю о своих собственных похоронах, и мне приятно, что на них будут люди. Надеюсь, придут несколько французов и мои русские друзья. Бедные изгнанники утешаются тем, что другие изгнанники проводят их в последний путь и поскорбят о них. Была у меня подруга, Наташа Черчева… Она заболела раком и умерла за три месяца, причем она все знала и сказала мужу: «Я хочу, чтобы ты бросил мне на гроб горсточку земли нашей России». И он пошел в советское посольство. Его направили к какому-то чиновнику, тот – к другому, другой – к третьему. А третий спросил у него: «Где ты был 8 сентября 1918 года?» И капитан Алексей Черчев ответил: «Я служил в армии Колчака». Тогда этот большевик говорит ему: «Я сражался против Врангеля в Красной Армии в одном полку со своим братом, а 8 сентября врангелевцы захватили передовую заставу, которой он командовал. А на другой день я нашел его… Его повесили голым за ноги на дереве, а под головой врангелевские бандиты разожгли костер. Так вот, иди и скажи своей чертовой шлюхе, что не будет и щепотки нашей красной земли для белых гадов, убивавших народ, и пусть ее вонючие кости сгниют в буржуазной земле». Алексей Черчев вернулся домой и сказал Наташе: «Все улажено. Землю привезут в среду». А я даже не смогла прийти на похороны Наташи, потому что накануне вывихнула ногу, и если вы хотите услышать, как это случилось…

– Простите меня, но мы, кажется, забыли про Володю и про учителя.

Соня Бувийон улыбнулась. Она сидела за обеденным столом. Справа от нее на столе стояла тарелка с объедками свиной ножки, а слева лежала открытая книга. Чтобы не испачкать книгу жирными пальцами, она надела перчатки. Домой она пришла, очевидно, часов около пяти и не устояла перед желанием поджарить себе свиную ножку. Поскольку уже была половина восьмого, я дрожал от страха за нее, так как вот-вот должна была вернуться Татьяна, которая застанет такую картину: мало того что ее мать поужинала свиной ножкой и это само по себе заслуживает порицания, так она еще вместо того, чтобы вымыть руки на кухне, из лени надела перчатки. Надо было бы убрать тарелку, вилку, нож, помыть все горячей водой.

– Учитель этот получил место в Харькове в пятнадцатом году. Его квартирная хозяйка нашла ему служанку, но та вскоре ушла к другим хозяевам, платившим больше, а он, зайдя как-то к нам в лавку, спросил у матери, не порекомендует ли она ему кого-нибудь другого. Мать порекомендовала ему Марьюшку, Володину маму, приходившую к нам стирать белье. Она была очень рослая и сильная женщина с грубыми манерами. Учитель встретился с ней опять-таки в нашей лавке и обо всем договорился. Я как раз была там. У бедного учителя чуть глаза на лоб не вылезли, и он стал весь красный. Вот так Марьюшка стала служанкой учителя. Да, послушайте… однажды…

В дверь позвонили. Я пошел открыть, но это была не Татьяна. Передо мной стоял пожилой мужчина, не ожидавший меня увидеть – он растерялся, думая, вероятно, что ошибся этажом. Одет он был очень скромно, но его красивое лицо отличалось четкими чертами, а глаза излучали горячий мягкий свет, подчеркнутую доброжелательность.

– Я не ошибся? Мне нужна мадам Бувийон. Я ее родственник.

Я проводил его в столовую и заметил, что он держит под мышкой какой-то сверток.

– Добрый вечер, Соня. Я проходил мимо и вот решил зайти. Я не помешал?

– Нет. Жюль, я всегда рада вас видеть, а вы заглядываете так редко.

При имени «Жюль» ситуация для меня прояснилась. Татьяна раньше часто говорила мне о Жюле Бувийоне, кузене ее отца, в отличие от которого Жюль всю жизнь перебивался случайными заработками, занимаясь в основном починкой часов и электроприборов. Когда кузен его умер, он подкармливал Соню с дочерью и укрепил Татьяну в желании продолжать учебу. Будучи самоучкой, он стремился к знаниям, но главной его страстью было добро, на которое были направлены все его мысли. Жил он весьма просто, и большая часть его средств уходила на книги и журналы. Я люблю самоучек за их серьезность, даже несмотря на то, что их не всегда легко воспринимать за их любовь к разным идеям и за их нетерпимость. Знания, приобретенные трудом, любовью, проникают в их разум и сердце лучше, чем у тех, кто заканчивает университеты. Не отягощенные борьбой с вопросами формы, они ищут в книгах только истину и не боятся, что их обольстит бархат слов.

– Он жил с нами в одном доме, на улице Сен-Мартен, – сказала Соня кузену, указывая на меня. – У бедного мальчика жизнь сложилась не сладко.

Сонин кузен пристально посмотрел на меня необыкновенным взглядом, как если бы он искал в глубине моих глаз бремя моих трудностей, чтобы взять часть его на себя, и мне показалось, что если я не скажу правду, то проявлю преступное недоверие к нему.

– Два года тому назад в этом доме на улице Сен-Мартен я убил одного человека, Шазара. Меня выпустили из тюрьмы в прошлый понедельник.

Не спуская с меня глаз, Жюль Бувийон одобрительно кивнул головой и сказал, положив руки мне на плечи:

– Малыш, то, что ты совершил преступление, хорошо. Хорошо также, что ты сидел в тюрьме.

Он рассмеялся, от чего обеспокоенное лицо его засияло, и повернулся к Соне.

– Повсюду есть признаки, дающие какую-то надежду. Взять хотя бы Алжир, все эти несчастья, всех этих людей, подвергающихся страданиям, страху, солдат, гибнущих с обеих сторон. Да, все это хорошо. Мир бьется в судорогах, мир начинает осознавать. Я думаю, Соня, что еще лет с пятьдесят будет трудно, даже очень трудно, но мы все это преодолеем. О, конечно, мы никогда не добьемся полной победы. Да этого и не нужно.

Вошла Татьяна. Ей хватило одного взгляда, брошенного на книгу, остатки свиной ножки и перчатки, чтобы все понять, но присутствие кузена удержало ее от замечаний. Она вела себя с ним очень тепло и любезно.

– Ну что, ты по-прежнему читаешь математику? – спросил он после обмена жаркими приветствиями.

– Сразу видно, что ты редко бываешь у нас. Нет, с этим покончено. Я работаю в доме моделей.

– Ну и ну, этого я не ожидал. А чем же ты там занимаешься?

– Работаю продавщицей, – сказала Татьяна без колебаний, и ничто во взгляде ее честных глаз не могло указать Жюлю на обман.

Я, впрочем, мысленно соглашался с ее решением не говорить ему, что она работает манекенщицей. Многие люди, мало что знающие об этой профессии, не считают ее таковой, и вполне вероятно, что кузен относился к их числу. Можно было подумать, что она боялась его осуждения. Я так и предположил, но, учитывая ее характер и моральные устои, я удивился, что она солгала без видимой нужды. Думаю, что Соня была удивлена не меньше. Ее смеющееся лицо вдруг застыло, а взгляд, обращенный на дочь, наполнился беспокойством. Чувствуя наше удивление и неловкость, Татьяна, не жалея слов, завела разговор о высокой моде, как о какой-нибудь теме для лекции, и чтобы понравиться своему собеседнику, усиленно стала возмущаться положением работниц, что дало повод Жюлю Бувийону высказать и свое кредо.

– Не надо жалеть угнетенных, – сказал он. – Их душа раскрывается от страданий. Жалеть нужно угнетателей, тиранов, капиталистов. Если они осознают то зло, которое причиняют другим людям, то они не знают – эти несчастные богачи, – что они причиняют самим себе зло в сто миллионов раз больше. Вот поэтому и нужно избавить их от богатства да и пристукнуть к тому же, если понадобится. Но не думайте ничего такого. Когда как следует изучишь вопрос, хорошенько порассуждаешь, дойдешь до глубины вещей, то сразу видишь, что марксистом стать нельзя. Мне смешны их разговоры о куске мяса для всех. Эти придурки думают только о том, чтобы откормить бедняков, набить их пищей и развлечениями, чтобы они перестали бороться, выбиваться из сил, ломать себе руки и спрашивать с отчаянием Бога, зачем они живут на этой земле. Ибо вопрос состоит именно в этом. Ибо только это и имеет значение. Зачем я живу? Но можете мне поверить, что всем этим партийцам плевать на духовность.

Его голос дрожал от волнения, но мыслям, как мне предстояло убедиться в течение этого разговора, не хватало стройности. В своих весьма общих рассуждениях он высказывал веру в расцвет человечества, страдающего от голода и унижений, и сожалел, что Татьяна бросила учебу, которая, по его мнению, вывела бы ее на более надежный и достойный путь, чем высокая мода. Кроме этого, он с похвалой отозвался об умиротворенности Сони и ее способности быть счастливой. Тем временем мое внимание было привлечено тиканьем, доносившимся из свертка, который он положил на стол, а в восемь часов раздался бой часов, приглушенный упаковкой. Жюль Бувийон, слушавший подчеркнуто внимательно, недовольно нахмурился. Часы пробили только шесть ударов. В конце концов он развязал шпагат на свертке, развернул бумагу и вынул из коробки то ли будильник, то ли настольные часы весьма старого стиля, относящегося, возможно, к середине двадцатых годов. Корпус часов был сделан под мрамор со скошенными гранями и многоугольным циферблатом голубоватого цвета с арабскими цифрами, обрамленными блестящей полоской металла. Кузен перевел стрелки на девять часов. Часы пробили семь.

– Так и есть. Время и бой не совпадают. Ничего страшного, но неприятно. Представьте, когда я был последний раз у своего старого приятеля Монкорне, я забрал у него эти часы и пообещал, что верну через месяц, но с сюрпризом.

Он рассмеялся и достал из коробки еще один сверток.

– Вот он, сюрприз. Тут записаны мои размышления. По правде говоря, это не просто размышления, а вся моя философия. Здесь все связано, как у Спинозы, только еще лучше. Заметьте, если я говорю «лучше», это не значит, что все у меня так складно написано, но я иду дальше и даже гораздо дальше. Я назвал свое произведение «Бог». Хотелось бы, Татьяна, чтобы ты когда-нибудь его прочитала. Тебе это нужно.

– С удовольствием, Жюль. Я хотела бы прочитать его как можно скорее.

– Вам двоим тоже не мешало бы прочитать мой труд. Я уверен, что вам, юноша, это будет полезно.

Он спросил меня о моем отношении к Богу, и мне пришлось сказать, что я атеист или скорее свободный для веры человек, но, вопреки моим опасениям, его мой ответ удовлетворил. Именно для таких людей, как я, он написал свои философские итоги. Думаю, ему было бы приятно, если бы я читал их у него на глазах, и он бы радовался, видя, как мне становится хорошо и как во мне происходят счастливые перемены. К сожалению, он должен был отнести записки своему Монкорне. И все же кузен решил показать нам их и осторожно развернул рукопись. На обложке из толстой серой бумаги округлыми буквами было начертано «Бог». Название окружали раскрашенные акварелью маргаритки, в свою очередь заключенные в круг роз. Посмотрев еще раз на обложку, Жюль Бувийон растроганно улыбнулся и с: сожалением снова завернул рукопись в бумагу.

– Не знаю, что об этом скажет Монкорне. Боюсь, не было бы это для него слишком сильно. Надо вам сказать, что мой Монкорне всего лишь бедный старый анархист, всегда державшийся за материальные признаки мира. О, как он взбесится, когда увидит написанные черным по белому доказательства существования Бога.

Соня предложила кузену остаться ужинать, но оказалось, что Монкорне собирается угостить Жюля рагу из баранины. Уходя, он обратился ко мне:

– Жду вас к себе в гости. Я живу в Китовом тупике, квартал Фоли-Мерикур, вам там всякий укажет.

Я искренне пообещал прийти. Он удалился, окинув нас троих на прощанье взглядом, полным тепла и доброты. Едва кузен ушел, Татьяна схватила мать за руку, выволокла ее на середину комнаты под лампу и стянула перчатку. Рука Сони лоснилась от жира, а из перчатки, хранившей форму и тепло этой руки, несся свиной дух.

– Какая гадость, – произнесла Татьяна ледяным тоном, бросая перчатку на пол.

Я подобрал ее и попросил Татьяну успокоиться.

– Оставьте, Володя, она права. Я никчемное, бездумное создание, никудышная и ни на что не годная мать, ленивая женщина…

– Пойди вымой руки, – оборвала ее Татьяна.

Соня понуро опустила голову и поплелась на кухню. Кипя от возмущения, я искал колючие слова.

– И впрямь, лучше мне было бы не приходить. Кстати, – добавил я со смешком, – ты перешла из манекенщиц в продавщицы?

На лице Татьяны проступила легкая краска. Казалось, еще миг – и она отвесит мне пощечину.

– Пойдем в спальню, нам там будет спокойнее.

Она пошла впереди меня. Я знал, что случится в спальне, но настроение мое не соответствовало ситуации. Мне предстояла знакомая операция промывки мозгов любовью. Я решил сохранять бдительность, что бы ни случилось, но когда, открыв дверь, она повернулась с улыбкой ко мне, я почувствовал, как испаряется мой гнев и возмущение. Она взяла мою руку и прижалась к ней щекой. Спальня была очень маленькой. У противоположной стены на белом комоде я увидел через ее плечо открытый футлярчик, на внутренней стороне которого стояла подпись знаменитого ювелира с улицы де ля Пэ. Я убрал руку, и она заметила, куда я смотрю.

– Это футлярчик Кати, – сказала она совершенно спокойно. – Ее жених подарил ей браслет перед тем, как ушел на фронт.

Я не слышал раньше, что у Кати был жених, но это могло быть правдой. Она была на десять лет старше Татьяны, значит, в тридцать девятом ей было семнадцать. Вопрос, впрочем, состоял не в том, был у нее жених или нет. Этот футлярчик не мог принадлежать Кате. Судя по его виду, трудно было поверить, что этому предмету почти двадцать лет. Шелковая подкладка футлярчика была абсолютно новая, а золотая застежка ярко сверкала.

– Это неправда, – сказал я без злости. – Этот футляр не принадлежал твоей сестре. Он новый.

Хотя ей это хорошо удавалось, Татьяна не любила лгать. Она покорно села на кровать.

– Я не собираюсь устраивать тебе сцену ревности или читать мораль. Я знаю, что ты не просто так бросила диссертацию и стала манекенщицей. Я понимаю даже, что такой красивой девушке, как ты, хочется выйти из тени, чтобы ослепить ближнего, чтобы красоваться в шикарной машине в платьях или манто, которые ты пока что просто демонстрируешь публике. Все это мне кажется не совсем разумным, однако я допускаю, что соблазн может быть слишком велик для некоторых не очень сильных голов, женщин-детей, женщин-павлинов. Если тебе так хочется стать богатой, иметь кухарку и горничную, если от той блестящей мишуры, которой ты окружена у Рафаэло, у тебя кружится голова, то, Бог мой, на здоровье. Но, исходя из твоих же чертовых интересов, я прошу тебя: не продавайся Лормье. Я согласен с тобой, что его чудовищная и отвратительная внешность не имеет значения для того пути, что ты выбрала. Здесь важно то, чтобы он был очень богат, а это так и есть. Я предостерегаю тебя потому, что начинаю понимать Лормье. Это грязный тип, ничуть не лучше Эрмелена, а возможно, и похуже. Он заплатит тебе цену, о которой вы условитесь, несомненно меньше, чем ты заслуживаешь, а поскольку у тебя не такой гибкий характер, чтобы подчиниться этому заведомо грубому и невежественному типу, то вас ждут взаимные столкновения, и вы с ним очень скоро рассоритесь. Но тогда он найдет способ жестоко отомстить тебе.

Мне хотелось ранить ее самолюбие, которое, я знал, у нее было немалое, и я нарочно говорил неприятные ей вещи, чтобы мое презрение выглядело резче, хотя никакого презрения я к ней не испытывал. (Я стараюсь никого не презирать, и это мне почти всегда удается. Презрение напоминает мне повязку, которую надевают на совесть, чтобы избавиться от необходимости понимать.) По тому, как она побледнела, по тому, как расширились ее глаза, я видел, что слова мои достигли цели, однако я слишком долго говорил. К концу моей речи она взяла себя в руки и была готова ответить.

– Теперь я вижу, что ты думаешь обо мне. Я никак не могла предположить, что ты именно такого мнения. Не знаю, почему, но мне казалось, что ты в какой-то мере уважаешь меня. Тем хуже, я постараюсь обойтись без твоего расположения, но ты просто глуп, Мартен. Этот футлярчик вовсе не от того, от кого ты думаешь. Он принадлежит Кристине де Резе, а она одолжила мне его вчера вместе с этим вот браслетом.

Татьяна завернула рукав пальто и показала на запястье левой руки толстый золотой браслет с рубином и алмазами.

– Если тебе его дала Кристина, зачем было говорить, что это Катина вещь?

– Когда ты увидел футлярчик на комоде, я по твоим глазам сразу поняла, что ты подумал, и солгала тебе нарочно, чтобы ты высказался.

Видя, что слова ее звучат не очень убедительно, Татьяна встала и произнесла взволнованным голосом:

– Ты не веришь, что это браслет Кристины? Но это правда, Мартен, клянусь тебе.

Клятву, даже и особенно, если она не имеет никакого религиозного оттенка, я рассматриваю как одну из редких человеческих условностей, предоставляющих вам щедрый кредит доверия и основывающийся на чувстве чести, не являющимся каким-то тщеславным кастовым чувством. Меня трогает до глубины души то, что есть еще столько людей, способных в разгар спора сказать с серьезным видом изменившимся голосом: «Клянусь вам» или «Даю вам слово чести». Независимо от того, искренни они или нет, я восхищаюсь, когда для того, чтобы убедить другого человека или добиться чего-нибудь от него, людям совершенно естественно приходит мысль, что в их сознании имеется этакая воскресная шкатулка, из которой каждый может брать в кредит. Так что клятвенные слова Татьяны меня полностью убедили, и теперь я вынужден был согласиться, что повел себя отвратительно. Я попросил у нее прощения за оскорбительные подозрения и низость моих слов.

– Ты меня очень огорчил, Мартен. Обидно, что ты так легко впал в заблуждение на мой счет, как если бы специально искал для этого повод.

– Как ты можешь думать такое? Я боюсь, что ты поддашься искушению деньгами. Я – жалкий конторский служащий, да, да, я знаю это, никчемный, нудный, верящий в логику. Я пытаюсь следовать за тобой в среду, которую совершенно не знаю, и задаю себе массу вопросов о тебе, не находя ответа. Почему ты стала манекенщицей – ведь в этой сфере долго не проработаешь? Какой выход ты готовишь для себя? А этот мир, в котором ты живешь, мир этих Рафаэло, Резе, снобов, педиков, тщеславия, денег – ты согласна с ним, ты не протестуешь?

– Милый, ты напрасно ломаешь себе голову. Если бы у тебя была более цепкая память, ты бы вспомнил, что я уже ответила на все эти вопросы, не дожидаясь, пока ты мне их задашь. Что до Рафаэло, я только что перекинулась с ним парой слов, что со мной редко случается, так как он смотрит на манекенщиц скорее как на скот. Мы говорили с ним о пресловутом Бижу. Собственно, он сожалел, что Кристина не входит в число его лучших клиенток. На всякий случай я сказала ему, что Резе уехали в Ниццу вместе с Бижу. Тогда он и начал мне говорить о своем дорогом Бижу, и я безошибочно поняла, что Бижу – немалая величина среди педиков. Больше ничего интересного я не узнала. Хотя нет, постой, он сказал, как зовут сыновей Бижу: младшего – Йорик, а старшего – Жан-Пьер.

Итак, мои предположения подтверждались. Незнакомец – Жан-Пьер де Бирюль де Каржу – решил разоблачить Эрмелена и отомстить ему, возможно, и после своей смерти, однако чувство стыда или верности клану помешало ему прямо назвать свое семейство. Отец-извращенец превратился в жену с кучей любовников, набожная мать – в господина с моноклем, младший брат Йорик (каких только имен не дают детям!) – в сестренку Флору, а замок в Перигоре – в замок в Бургундии. Только семейный «бьюик» остался нетронутым.

– Тебе бы следовало, наверное, пойти в бистро и позвонить этому Жан-Пьеру де Каржу.

– Зачем? Его скорее всего не будет дома. К тому же я не знаю его номер телефона.

– Их фамилия должна быть в справочнике. Ты помнишь, они живут на улице Ванно.

Когда я вошел в кафе, там не было ни души, но я услышал из кухни охрипший голос хозяина: «Рита, приготовь мне грелку. Случись мне ночью перекинуться, ты и не заметишь». Издалека донесся и голос Риты: «Сейчас». Я полистал справочник в телефонной кабине и нашел среди абонентов, живущих на улице Ванно, фамилию Каржу (барон Грасьен де). Линия, очевидно, была не в порядке. Не успел я набрать номер, как в трубке кто-то заверещал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает. Это вы, Ноэми?» Я повесил трубку, набрал номер еще раз и снова услышал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает». В сердцах, не отдавая себе отчета, что у меня в руке телефонная трубка, я крикнул: «Заткнись!» Графиня в ответ: «Грубиян! Повесьте трубку!» Немного расстроенный, я вышел из кабины. Хозяин стоял за прилавком, и, забыв, что он может ночью перекинуться, я спросил кружку пива, не обращая внимания на его настроение. Во мне уже поднималось раздражение, и я рассеянно ответил на замечание хозяина относительно ночной сырости. Когда я набрал номер в третий раз, линия была свободна. «Алло! Это Кузен, я хотел бы поговорить с Жан-Пьером де Каржу». Голос графини ответил: «Минутку». Я услышал, как она крикнула: «Жан-Пьер, тебя спрашивает твой кузен». Через несколько секунд молодой мужской голос осведомился, кто его спрашивает.

– Это же я, Кузен, твой приятель. Мы познакомились с тобой в Сен-Тропе, на лестнице кабачка.

– Прошу извинить, но мне это ни о чем не говорит.

– Ну как же так? Надеюсь, ты не забыл нашу последнюю веселую прогулочку, помнишь, с нами еще были две веселые девицы, когда мы все там расколошматили. Моя мать отправила меня в английский колледж, но я смылся. А как ты? Мне говорили, что ты работаешь в большой фирме, СБЭ.

– Старик, ты что-то путаешь. Что до большой фирмы, то я с начала года учусь в Сент-Эвремонде. Сказать по правде, это у меня уже четвертый коллеж за два года, но я никогда ничего и нигде не колошматил. Ты наверняка ошибся.

– Но ты же точно Жан-Пьер де Каржу, сын барона, у которого свой «бьюик»?

Это был действительно он. Все мои выводы рушились. За ужином мы с Татьяной говорили только об этом. Она считала, что нельзя отказываться от версии младшего Бижу, пока мы не соберем более полных сведений об их семействе.

– Меня обескуражило, – сказала она, – что Жан-Пьер жив и даже не был похищен.

С этим пришлось согласиться, поскольку мне в самом деле хотелось, чтобы в этой истории была какая-нибудь жертва, и мне кажется, что такого рода искушения должны быть знакомы и некоторым профессиональным судьям. Я больше не верил, что все это связано с семейством Бижу, но мы пришли к выводу, что в любом случае Флора может быть только мальчиком, а проанализировав рассказ незнакомца, сочли правдоподобной версию, в которой под маской фривольной матери скрывается отец-педрило. Но теперь нас начал беспокоить «бьюик». Ведь это мог быть и «крайслер», и «кадиллак», и «мерседес», и «бугатти», и даже просто «пежо-403». Тут уже от пола не оттолкнешься. А этот папаша свободных нравов, действительно ли он ответственный работник? Мы больше не знали, где кончается мистификация. Соня очень переживала, что не участвует в разговоре, но, принимая во внимание ее рассеянность, доверить ей что-либо было опасно. И все же, как бы я ни был увлечен разговором, я время от времени сочувственно умолкал. После ужина Татьяна повелительным тоном объявила ей:

– Мы помоем посуду с Мартеном. Я вижу ты, мама, очень устала и плохо выглядишь. Иди спать.

– Что ты! – запротестовала Соня. – Я чувствую себя прекрасно. И ничуть не устала.

– Мама, прошу тебя, не будем спорить. Я сказала, чтобы ты шла спать.

Я чуть было трусливо не поддержал ее, но вспомнил, что немного виноват перед Соней.

– Да нет же, уверяю тебя, ты ошибаешься. Мне кажется, напротив, твоя мать прекрасно выглядит.

– И я то же говорю, Володя. Я никогда себя так хорошо не чувствовала. У меня железное здоровье, и мне часто совестно, когда я смотрю, как Татьяна возвращается с работы такой усталой, бедняжка моя.

Татьяна вышла из-за стола. Лицо ее было мертвенно бледным. Скомкав обеими руками салфетку, она швырнула ее на стол.

– Значит, устала я, и я же пойду спать.

И она хлопнула за собой дверью спальни. Я хотел было пойти за ней, но Соня удержала меня.

– Пусть ее гнев уляжется. Если вы зайдете, она может наговорить неприятных вещей, сказать такие слова, которые не захочет потом взять обратно. Она сейчас так нервничает из-за пальто, из-за всего. А я такая неловкая. Она рассердилась из-за свиной ножки, из-за перчаток. Я снова поступила так гадко. Я грязнуля, Володя, я не люблю мыться, и я знаю, что если бы я жила одна, я была бы постоянно в грязи и не переживала бы. А Татьяна такая чистюля, моется каждый день, моет даже такие места, которых не видно, и поэтому она со мной без конца воюет. Она следит за мной, все время спрашивает, а я обманываю ее, говорю, что мыла ноги, хотя часто этого и не делаю, но Татьяна почти всегда замечает. Если б я была настоящей матерью, я мылась бы каждое утро, чтобы не огорчать ее. Но я чудовище. Чудовище.

Из глаз Сони полились слезы, падавшие на кожуру банана в тарелке. Я стал успокаивать ее громким голосом, чтобы слышала дочь:

– Не надо плакать, прошу вас. Я уверен, что Татьяна не сердится.

– Милое дитя, вы говорите так, чтобы она слышала и смягчилась, но ее гнев не проходит так быстро, особенно, когда она сердится на меня. Я уже давно для нее обуза тяжелее ребенка и к тому же безнадежная. Но вы проходите к ней, не ждите, пока она позовет. Она гордая.

Перед тем как уйти, я тихонько постучал в дверь Татьяны и позвал ее, но она не ответила. Я слышал, как она ходит по комнате и переставляет вещи. Когда Соня вышла, я сделал еще одну попытку.

– До свиданья, Мартен. Прости, но мне нужно выспаться. Ты был прав, я действительно устала.

Разговор был окончен, но то, что она сказала мне несколько слов, немного успокоило меня. Я вернулся домой к половине двенадцатого ночи. Войдя в спальню, я сразу включил свет, желая убедиться, что Валерия не лежит в моей постели. Затем я взглянул на ее кровать, чтобы узнать, вернулась ли она, и опешил. Валерия лежала, как всегда, голая. Но с краю у окна рядом с ней спал какой-то мужчина с копной черных волос. Я был потрясен как хозяин, заставший бродягу на своем огороде. Я схватил Валерию за плечи, рывком стащил с постели, вытолкал в прихожую и запер за ней дверь на ключ. Мужчина тяжело перевалился на середину кровати, почмокал губами и начал приоткрывать глаза. Это был парень лет двадцати, довольно полный красивый брюнет с расплывчатыми чертами, похожий на обжору, уже имевшего неприятности с печенью. Валерия била ногами в дверь, обзывала меня ублюдком, что было естественно для нее. Парень на кровати шумно выдохнул и открыл, наконец, глаза. Увидев меня рядом, он не на шутку встревожился.

– Вставайте! – приказал я ему. – Ну же, вставайте, одевайтесь, и вон отсюда!

Парень с перепугу не мог пошевелиться. Я отвесил ему оплеуху – не для того, чтобы ударить, а чтобы вернуть его в сознание. Не спуская с меня глаз, он встал и, согнувшись, направился к стулу, на который была сброшена его одежда. С другой стороны двери Валерия кричала ему, чтоб он набил мне морду, что я грязный еврей, коммунистическая скотина. «Надавай ему, Жильбер, ты сильней его!» Жильбер пожал плечами, показывая, что он не одобряет ее призывы. По мере того как он одевался, к нему возвращался дар речи.

– Если бы я предполагал, то, конечно же, ни за что не пришел бы сюда. Но вы же знаете, как это бывает. Ты почти не сомневаешься, что все пройдет как по маслу. Что вы делаете?

Я не ответил и держался холодно. Парень, все еще под впечатлением, попытался задобрить меня.

– Я скоро должен получить повестку. И вперед, на двадцать восемь месяцев в Алжир, гонять арабок по пустыне. Ничего перспектива, а? Из такой поездочки можно вполне и не вернуться. Разумеется, хочется пожить в свое удовольствие, но я считаю, должны быть какие-то границы. Моя бедная мамочка…

– Скорее, я начинаю терять терпение. Галстук наденете на лестнице, туфли тоже.

Когда я открыл дверь, толкая его перед собой, Валерия рванулась внутрь с такой силой, что отбросила его назад, потом вцепилась в него и завопила:

– Жильбер, останься! Ты не можешь оставить меня одну с ним. Это бандит, убийца… Не веришь? Он только что вышел из тюрьмы!

– Это чистая правда. Меня выпустили в прошлый понедельник, и должен сказать, что в тюрьме я стал злым.

Охваченный ужасом, Жильбер вырвался из рук Валерии, грубо бросив ее на кровать, и стремглав выбежал из спальни.

Валерия, смирившись, улеглась поудобнее, и в комнате воцарилась тишина. На следующее утро, когда мы завтракали с ней за кухонным столом, она спросила, буду ли я доволен, если она съедет с квартиры.

– Я не стану тебя удерживать, но мне будет жаль, если ты уйдешь.