Текст книги "Ящик незнакомца. Наезжающей камерой"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

XI

Дела, которые мы изучали с Жоселиной, ничего нового не давали. Мы могли лишь убедиться лишний раз, что Келлер располагает широкой свободой выбора новых работников и продвижения их на более высокие посты, хотя, в принципе, ничего не делалось без согласия Лормье. К тому же у меня возникли сомнения, действительно ли Лормье так невыгодно, что руководящие работники СБЭ полностью преданы (если взять худший вариант) Эрмелену. Исход битвы за власть, которую они вели между собой, зависел не от качества работы персонала – на каком бы уровне он не находился, – а только от акционеров, и выливался в итоге в вопрос денег.

– Все не так просто, – сказала мне Жоселина. – Президенту важно помешать другим акционерам объединиться против него. Эрмелен же работает именно в этом направлении. Он старается поддерживать хорошие отношения с акционерами, используя для этого различные возможности фирмы. Вот вам пример. СБЭ выпускает спидометры, и один из наших акционеров – голландский концерн, занимающийся тем же самым, – хотел бы вытеснить нас с бельгийского рынка. И вот Эрмелен, чтобы оказать им такую услугу, мог бы, сговорившись с одним из коммерческих директоров, сократить наш экспорт в Бельгию. А та проверка разных служб, которой мы занимаемся, касается только результатов, то есть уже свершившихся фактов.

Одетта, занятая как раз одной из таких проверок, оторвала голову от бумаг:

– Ты можешь добавить, что очень трудно выявить хорошо спланированную диверсию. Теперь вы понимаете, Мартен, почему нам так важно иметь на местах надежных людей.

Я раскрыл последнюю из шести папок, которые мы вчера унесли от Келлера. Это было личное дело некоего Максима Андрито. Первой в нем лежала анкета, такая же, какую заполнил и я при поступлении в СБЭ. В ней значились, как и положено, фамилия и имя родителей.

– Смотрите-ка, – сказал я Жоселине, – у матери этого Андрито девичья фамилия Элеонора Дюбуа.

– И что из этого?

– Вам это может показаться глупостью, но вчера в отделе кадров Келлер, если вы помните, показывал нам большую картотеку, и я посмотрел одним глазом на карточку Эрмелена. Его мать зовут Луиза Дюбуа. Я запомнил это потому, что подумал: Дюбуа – все равно, что Дюпон.

Анжелина, наша маленькая секретарша, рассмеялась, а Жоселина заметила, что таких Дюбуа на улице хоть пруд пруди. Одетта пристально смотрела на меня.

– Тут вряд ли что-то есть, – произнесла она наконец. – Он работает на фирме уже двенадцать лет. Заметьте, что в его управлении было несколько таинственных дел, так и оставшихся невыясненными. Помните, в начале года были аннулированы контракты по всей юго-западной части? Ну как же, та история с генераторами.

Жоселина задумалась, но в комнату вдруг вошел мужчина – элегантный, стройный, лет пятидесяти пяти, с приятным лицом – и воскликнул, протягивая руки:

– Здравствуйте, красавицы, здравствуйте, мои прелестницы!

– Господин министр! – хором откликнулись три секретарши и бросились его целовать. – Господин министр! Вы не пошли на свадьбу Дельбруса?

– Нет, представьте себе, я написал, что не могу. Там, должно быть, тоска страшнейшая. Сказал, что у меня дела в Сенате.

Тут он заметил мое присутствие и приветливо взглянул на меня.

– Господин Мартен со вчерашнего дня работает с нами, – объяснила Одетта. – Он очень хороший человек.

– Не сомневаюсь. А я, сударь, Люсьен Лормье, братик Лормье великого. Конечно, мое лицо вам не знакомо. О четвертой республике уже забыли. А я ведь в течение почти пятидесяти лет участвовал в большинстве правительственных комбинаций. Правда, посты занимал незначительные: торговля, здравоохранение, общественные работы – все это был я. Моя бездарность вошла в поговорки, но в парламенте меня любили. Я великолепно показал себя в Сопротивлении, но теперь Сопротивление бросило меня. Теперь нельзя допустить, чтобы министры были статистами. Пусть так. Посмотрим. Поверьте, что я говорю это без обиды. Я был министром только потому, что надо же как-то жить. До войны я был поэтом и опубликовал под своим именем Люсьена Лормье замечательные эротические поэмы, повергшие в отчаяние нашу семью. Да вот я вам сейчас прочту отрывки из моего сборника «Небольшие вступления».

 
Под робким взглядом малолетки
Сутану поп себе задрал,
Красавца выпустил из клетки
И вмиг молитву прочитал…
 

Дальше не буду. Приличия не позволяют. Увы, эта поэма ускорила кончину моего отца. Но посмотрите, как странно все оборачивается. Во времена моей политической карьеры эта же самая поэма обеспечивала мне постоянную поддержку радикалов, не забывших о ней. Ах, господин Мартен, какая великая вещь это движение радикалов. Они ничего не понимали в экономических вопросах и, правду сказать, игнорировали их. Власть их была духовной. Благодаря им в мировой истории произошло нечто уникальное. Знайте же, юноша, что за сюрреализм, кубизм и свободный подъем светской педерастии мы должны благодарить министра Комба.

Люсьен Лормье перевел дух и хотел продолжать, но Одетта опередила его:

– Господин министр, вы хорошо знали Эрмеленов?

– Да, я их знал. По правде говоря, наш отец – сын и внук буржуа – приучил нас смотреть немного свысока на семейство бывшего мастера, основавшего СБЭ. Тем не менее контакты между обоими племенами поддерживались и нам с братом случалось обедать у них.

– А не было ли у Эрмелена кузин?

– Что за вопрос! Еще бы! Их у него было трое: Люсьена, Арманда и старшая, которой в ту пору было больше двадцати лет. Я имею в виду 22–23 годы… Элеонора…

– Элеонора?

– Да, так вот у этой Элеоноры были потрясающие бедра, которыми, несмотря на мой юный возраст И благодаря тогдашней моде, я мог любоваться, проникая взглядом до волнующих деталей.

– А вы помните ее девичью фамилию?

– Конечно. Дюбуа – девичья фамилия малышки Эрмелен… Но почему вы об этом спрашиваете?

Жоселина рассказала о деле Андрито и показала его младшему Лормье, который замер от удивления, увидев фотографию в деле. На ней Андрито был изображен в возрасте двадцати пяти лет, когда поступал в СБЭ.

– Ошибки быть не может, это нос Элеоноры. Я узнаю его из ста тысяч.

Нос Андрито и вправду был редкой формы, причем я не мог припомнить, чтобы мне когда-либо такой попадался. Одетта сказала, что узнает на фото глаза Эрмелена, Анжелика – уши. Возник вопрос – не следует ли предупредить Лормье, который в данный момент находился в церкви святого Петра в Нейи на свадебной мессе.

– Не стоит, – возразил министр, – а то он все выходные себе испортит из-за злости на Эрмелена.

Одетта глянула на часы.

– Вы правы. Сейчас уже половина двенадцатого. Пока туда доедешь, найдешь его и все объяснишь, будет четверть первого. Эрмелен уже уедет.

– Конечно же. Погода хорошая. Он наверняка уйдет пораньше, чтоб отвезти сына за город.

– Сына? Вы хотите сказать дочь?

– Нет, я имел в виду именно сына. У Эрмелена нет дочери.

Мое волнение при этих словах было заметным, ибо Одетта спросила, что со мной. В моей памяти всплыл отрывок из записей незнакомца: «За ней (Флорой) приехала машина, чтобы отвезти ее к Жанине. Жанина – дочь Эрмелена». Женщины, смеясь, болтали с министром, но я не слышал, о чем они говорили. Внутренне напрягшись, я искал ответ на вопрос, почему в своем рассказе незнакомец заменил сына Эрмелена дочерью. Здесь не могло быть простой ошибки. Незнакомец пишет, что сам позвонил в пансионат, где училась девочка, что говорил с директрисой, а потом с Жаниной. С другой стороны, даже если б это была мистификация, то автор ее наверняка знал бы, о ком пишет: о мальчике или о девочке. Эта подмена была сделана сознательно, но зачем, я пока не мог понять.

Выйдя из здания СБЭ на улицу, я почувствовал, что напряжение мое несколько спало, но только очутившись в метро, среди толпы, я смог по-настоящему направить мысли на сына Эрмелена. Раз нет Жанины, то нет и флоры, а значит, у незнакомца была не сестра, а двенадцатилетний брат. Я вспомнил угрозы, брошенные Эрмеленом в глаза незнакомцу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоей матерью, и с твоей сестрой флорой». На самом деле он, очевидно, сказал «…и с твоей матерью, и с братом». Проехав еще остановку, я уже прокручивал в голове, возможно, слишком самоуверенно, другую фразу: «Грязная свинья, с тобой будет то же, что и с твоим отцом, и с братом». Я вышел на станции Авр-Комартен. Нужно было повидаться с Татьяной. До дома моделей Орсини на улице Сент-Оноре оставалось не больше пяти минут ходу. Я не предусмотрел только, что когда дойду до места, то не решусь войти, а останусь стоять во дворе. Уже сама позолоченная решетка, обрамляющая входную дверь, служила предупреждением, а когда я увидел выходившую из дверей молодую южноамериканскую пару (она – плотная, смеющаяся, он – очень красивый, прекрасно одетый), я полностью осознал, сколь несуразным было мое присутствие в таком месте. Стоя перед позолоченной решеткой в своем дешевом костюме, я ощущал себя более мелким, чем когда-либо, на многие сотни километров удаленным от того образа жизни и мировоззрения, которые воплощает этот храм высокой моды. Мне стало неприятно при мысли, что Татьяна может стесняться моего появления у Орсини. Я уже решил уходить, но увидел, что через маленькую дверь выходят несколько женщин. Я подошел к самой молодой, похожей на девочку-подростка лет четырнадцати, которая, однако, судя по обручальному кольцу на руке, была замужней женщиной, и спросил, знает ли она Татьяну.

– Манекенщицу? Да. Вы хотите с ней поговорить? Она сейчас должна быть незанята. Я не против вам помочь, но нам запрещено подниматься наверх. Знаете что, я попрошу сообщить ей о вас одну из продавщиц. Как ей сказать?

– Скажите, что ее спрашивает Мартен. И простите за беспокойство.

– Не стоит. Я только посоветовала бы вам не стоять посреди двора. Станьте к стене, возле двери.

Мне захотелось было снова окликнуть ее, сказать, что передумал, – я чувствовал себя здесь все более нежелательным. В этом смысле то, что она посоветовала мне стать поближе к стене, ее быстрый оценивающий взгляд были очень показательны.

Татьяна, одетая в свое старенькое пальто, из-под которого выступала на сантиметр белая юбка, вышла почти тотчас. Лицо ее было напряжено, как в дни, когда у нее плохое настроение.

– Здравствуй. Ты хотел поговорить? Ты знаешь, что когда я здесь, я не могу делать то, что хочу.

– Что ж, так и быть, увидимся в другой раз.

– Говори, раз уж я вышла.

– Дело вот в чем: я случайно обнаружил, что у Эрмелена не дочь, а сын.

– Сын? И это все, что ты хотел мне сказать?

Она произнесла эти слова с раздражением и с иронией. От боли и от гнева у меня перехватило дыхание.

– Нет. Я пришел сказать, чтобы ты не ждала меня к ужину. До свидания.

– Нет, постой, ужинать ты придешь! Ясно? И довольно. Хватит твоих умничаний! Ты явишься к ужину! Закрой рот! Вы только посмотрите на него! Может, это какой-то красавец, богач, мужик, хорошо прикинутый? Нет, это жалкий тип, который носится со своим копеечным преступлением и которому повезло отхватить красивейшую женщину в Париже!

– Это правда, мне повезло, но не надо так сильно кричать.

– Я кричу, как хочу! Ах, мсье закрывается в свою раковину, потому что я позволила себе не броситься ему на шею. Мсье хотелось бы, чтоб я таяла от счастья с утра до вечера. Подонок! Покажи ты мне свою любовь! Покажи мне свою великую дикую страсть!

– Умоляю, замолчи! На нас смотрят люди.

– Ну и что? Никто не может запретить мне кричать от отвращения. Я это делаю для всех, кто может меня слышать, но прежде всего для тебя. Мужики – это обидчивые свиньи.

И все же Татьяна умолкла, когда в позолоченной решетке появился Рафаэло Орсини – маленький круглый человечек, за, которым следовал эскорт женщин: одна несла длинную шелковую шаль с бахромой и пыталась набросить ее ему на плечи, суетясь и восклицая при этом:

– Мсье Рафаэло! Какой ужас! Вы простудитесь!

– Мсье Рафаэло, мсье Рафаэло! – кричали другие.

– Да оставьте же меня, – протестовал он, – вы возмущаете меня. Татьяна, как вы можете устраивать такой страшный скандал во дворе самого большого кутюрье Парижа, подвергая нас риску потерять клиентов в обеих Америках?

Он обращался к Татьяне, но смотрел при этом на меня изумленным взглядом, так, словно мой вид и покрой моей одежды переходили все пределы вероятного. Татьяна наблюдала за ним, и я чувствовал, что она готова к новой вспышке, но внезапно ее лицо осветилось вдохновением.

– Мсье Рафаэло, позвольте представить вам профессора Мартена – ученого, одного из величайших математиков нашего времени.

Рафаэло подал мне руку и почтительно поклонился. Теперь он понимал, почему я так плохо одет, и это его сразу успокоило и даже, думаю, растрогало. Дуэнья, бежавшая следом за ним, наконец набросила на него шелковое покрывало. Татьяна извинилась за наш несколько горячеватый спор по поводу трансцендентности бинарных чисел.

– Когда я не права, я всегда начинаю кричать.

Видя, как благородный предмет нашей ссоры еще выше поднял авторитет его имени, Рафаэло сделал обеими руками благословляющий жест, получивший еще больше значительности от шелковой бахромы, ниспадавшей на его руки. Дамы из эскорта умиленно сложили руки. Я распрощался, и Татьяна проводила меня до выхода из двора. К этому времени мы уже вернулись в нормальное состояние.

– Тебе повезло, – сказала она. – Если бы Рафаэло выгнал меня, я вышла бы за тебя замуж, чтобы не остаться на бобах.

– Ты была такая красивая, когда кричала. Ты была похожа на уланского полковника. Покажи платье.

Она распахнула пальто.

– Это платье называется «Ах, я жду его, жду его, жду». – На ней был только бюстгальтер и пышная юбка. Она рассмеялась и запахнула пальто. – Итак, ты говоришь, что у Эрмелена нет дочери.

– Это означает, что флора – не девочка, а мальчик, и что, возможно, незнакомец пишет не о матери, а об отце. Тебе ясно? Ты помнишь, что нам рассказал Резе? По его данным «бьюик» есть у двух человек: один из них не женат, а второй – его коллега по министерству, некий Бижу, сокращенное от Бирюль де Каржу, но мы его тогда вычеркнули, потому что у него, кроме восемнадцатилетнего сына, есть еще не дочь, а младший сын, а у жены нет любовника. Учитывая то, что я узнал, этот Бижу становится чертовски интересным. Позвони Резе как можно скорее.

– Они сегодня утром вылетели в Ниццу, а вернутся в среду, а то и в четверг.

– Невезуха. Придумай что-нибудь, узнай, может быть, этот Бижу – педик, не исчез ли его старший сын. В общем, попробуй… Расстегни пальто.

– Нашел дурочку. А ты сейчас пойдешь домой и побалуешься с Валерией? Сегодня, в семь вечера. Идет?

Я пришел домой с опозданием на полчаса. Валерия тоже вернулась позже обычного и сейчас готовила поесть, что-то напевая. Такая необычная легкость в ее настроении навела меня на мысль о новой любви в ее жизни или, по крайней мере, о свидании, которое ее ожидало. Носильщик читал утреннюю газету, подложив за спину подушку. Его интересовала лишь уголовная хроника, а из остального он читал лишь названия.

– Вот послушай, что пишут, – сказал он мне. – В Амбарес-ле-Ретру совершено два убийства в один день. Сорокадвухлетний сапожник Деблуз, разошедшийся с женой полтора года тому назад, подстерег ее вечером, когда она возвращалась с городской плотомойни, и зарезал ее. После этого он сам сдался жандармам и на все вопросы отвечал одно: «Я слишком сильно ее любил, понимаете, я слишком ее любил». В двух сотнях метрах от этого места почти в то же самое время совершено еще одно преступление. Месяц тому назад хлебопашец Андре Шаландье, нуждавшийся в деньгах, продал лошадь другому хлебопашцу из этой же коммуны – Эрнесту Отрио. С тех пор он постоянно бродил вокруг фермы последнего. Вчера вечером он спрятался за изгородью и, дождавшись, когда Отрио вышел из кухни и направился в конюшню, убил его выстрелом из ружья. Он заявил, что не мог примириться с тем, что к тому перешла его лошадь.

– В общем, можно сказать, что произошли две драмы на почве чувств.

– А из этого выходит, что нельзя определять любовь, исходя из ревности. Все, что касается преступления сапожника, точно так же относится и к преступлению Шаландье. И тот и другой лишились чьей-то близости, чьего-то присутствия, и кровь каждого из них вскипала при мысли, что дорогой им предмет принадлежит кому-то другому.

– Ты передергиваешь, – заметил я Мишелю. – Разве можно сравнивать в этом случае женщину и лошадь?

– Это все нюансы. Мужчина спит с принадлежащей ему женщиной независимо от того, удовлетворена она или нет. Но ничто не может помешать ему спать со своей лошадью, если ему такое взбредет в голову.

– В этом-то и есть разница. Ведь мужчина стремится утолить свою похоть с женщиной, а не с лошадью.

– Вот и все, чем отличается любовь сапожника от любви крестьянина Шаландье.

– Никто не запретит мне думать, что на эту похоть самца наложилось возвышенное чувство, как в твоей истории с гонщиком и балериной.

– Оно точно так же могло наложиться и на этого Шаландье. Кстати, когда я говорил вчера о возвышенном чувстве как составляющей любви, я сказал, что знаю два таких примера. Первый касался гонщика и танцовщицы.

– А второй?

– Второй случился раньше первого и касался тебя. В одиннадцать лет ты влюбился в дочь бакалейщика-итальянца Асунту, твою ровесницу. Мне тогда было всего семь лет, но я видел твою любовь, твое изменившееся лучистое лицо, светящееся тонким, а лучше сказать мистическим светом, которое очаровывало меня самого. Помнишь?

Я вдруг вспомнил Асунту, ту большую и давно забытую любовь, и удивился, что никогда не думал об этом в тюрьме. Асунта была черноволосая девочка с темно-синими глазами, которую я знал, сколько помнил себя. Как-то вечером мы – мальчишки и девчонки – играли в войну под предводительством Татьяны, любившей все боевое и героическое. Я был лейтенантом конной полиции, и меня захватили в плен вместе с Асунтой – молодой девушкой, чудом спасшейся после нападения на дилижанс. Нас заточили в тюрьму, которой служил узкий проход на улице Тренье-Сен-Лазар. Встревоженная, может быть, немного кокетничая, Асунта смотрела на меня, и мне казалось, что я вижу ее впервые. В какой-то момент битва разгорелась перед нашей с ней тюрьмой, но потом воюющие забыли о нас. Асунта взяла меня за руку. Мы вышли на тротуар. Помню, она сказала, показывая небольшой синяк на плече: «Татьяна бывает иногда такой грубой». Произнесла она это таким мелодичным голосом, какой слышишь только во сне. Вернувшись домой, я понял, что влюбился. Мне казалось, будто я живу в другом мире. Во мне появилась какая-то легкость, воздушность, как у танцоров или у лошадей, снятых замедленной киносъемкой (я мечтаю увидеть фильм, весь снятый замедленной съемкой по специальному сценарию). Потом в течение года я каждый день чувствовал себя все более влюбленным, но ничего не говорил Асунте. Она мне представлялась такой красивой, такой неземной, что я взывал к ней мысленно, как к божеству. Еще воспоминание: в нашем классе учился четырнадцатилетний мальчик по имени Марош, редкий тупица, но поскольку он носил ботинки сорок четвертого размера и к тому же говорил, что знает толк в любви, все бегали к нему делиться своими тайнами. Однажды после школы мы шли с ним вдвоем домой, и я внезапно начал ему восторженно рассказывать о своей любви. Марош, смотревший на вещи реально, оборвал мои лирические излияния такими словами: «Брюнетка с синими глазами. Никаких сантиментов. Хватай ее за зад». Я в ужасе убежал, а дома стал на колени в кухне, чтобы смыть с себя обиду, нанесенную в моем присутствии Асунте.

– Ты любишь Татьяну так, как любил Асунту? – спросил брат.

– Нет.

– Ты просто спишь с ней.

Этот вывод Мишеля мне был неприятен, в нем чего-то не хватало. Подумав, я без труда нашел то, чего недоставало. Я испытывал к Татьяне пылкие чувства дружбы, нежности, признательности, но все эти чувства были ясные, легко выразимые, и ни одно из них не было каким-то таинственным, несказанным. Я был уверен, что пока что даже на миг не почувствовал, что во мне раскрывается та сладостная и головокружительная пропасть, которая затянула меня в себя волшебным образом, когда мне было одиннадцать лет. Вот так вот разложив все по полочкам, я сказал Мишелю не очень убедительным тоном:

– Моя любовь к Асунте и любовь гонщика к балерине – это крайности.

– Возможно, – так же неуверенно отозвался Мишель.

После обеда, который Валерия без устали оживляла приступами веселья, шутками, каламбурами, еврейскими анекдотами, она одела свое выходное платье, выходное пальто и ушла. Мишель, как всегда обедавший в постели, встал и направился на кухню, наскоро умылся и оделся. Его день начался. Я решил, что проведу с ним остаток субботы и попытаюсь деликатно раскрыть часть окутывавшей его тайны, но когда он сел за свой стол, любопытство заставило меня спросить его в лоб:

– С тех пор, как я вернулся, я часто слышу, как говорят о Носильщике, причем говорят с восхищением. В чем тут дело?

– Честно говоря, не знаю. Я сознаю, что для многих, особенно для молодых, я представляю некую надежду, истину, смысл жизни, однако, не могу понять причину. Ты меня знаешь, я за эти два года не изменился. Говорю я мало, даже с теми, кому верю. Я не отношусь к числу тех, кто размышляет о больших проблемах, кто принимает себя слишком всерьез или сыплет сентенциями да изречениями. Даже с теми, с кем я вижусь чаще всего, я вовсе не стараюсь поддерживать разговор.

– Ты читаешь им те штучки, которые пишешь?

– Никогда! Такое мне даже в голову не приходит!

– Но ведь все это не могло сделаться само собою.

– Не знаю. Я пытаюсь понять. Я подумал, что люди, может быть, устали от рекламы, от всех этих имен художников, писателей, футболистов, министров, которыми пестрят газеты, журналы, заполнены радио, телевидение, пластинки, кино, афиши, и что им, возможно, нужно восхищаться кем-нибудь неизвестным, произносить имя, пока еще отмеченное знаком тайны. Знаешь, когда я сам вижу имена Сартра, Монтерлана, Вадима, Мориака, Саган, меня это настолько утомляет, что я чуть ли не сожалею, что умею читать. Я уже не говорю о принцессе Маргарет или о Мэрлин Монро.

– Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но твое имя уже очень известно в Париже.

– Возможно, оно попадет в лапы снобов, и однажды за мной будут гоняться фоторепортеры. Тем хуже. Тогда я убью Носильщика.

Мне хотелось порасспрашивать его еще, но Мишель, видимо утомленный моим любопытством, открыл книгу, и я не решился более его беспокоить.