Текст книги "Я — посланник"

Автор книги: Маркус Зузак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

2
Поцелуй, могила, пламя

Я успеваю купить к празднику все, что нужно. Понятное дело, выпивки больше, чем еды. К моменту, когда начинают собираться гости, в доме пахнет индейкой, салатом «Колеслоу» и, конечно, Швейцаром. Сначала аромат жареного мяса перебил его запах, но в конце концов моя смрадная псинка вышла безоговорочным победителем и завоняла все на свете.

Первой приходит Одри.

Она приносит бутылку вина и домашнее печенье.

– Извини, Эд, – говорит она прямо с порога. – Мне нужно будет уйти пораньше.

Одри целует меня в щечку.

– Просто у Саймона тоже вечеринка, с друзьями, и он очень просил меня прийти.

– А ты-то сама хочешь? – не могу удержаться я от вопроса, прекрасно зная ответ.

С чего бы это Одри захотела провести целый вечер в компании трех неудачников и вонючей псины? Она же не сумасшедшая…

Одри спокойно отвечает:

– Конечно хочу. Ты прекрасно знаешь, что я ничего не делаю по обязанности.

– Да, это правда, – отвечаю я.

Действительно правда.

Я наливаю нам выпить, и тут приезжает Ричи. Его мотоцикл слышно от самого перекрестка. Вот он останавливается перед домом. Ричи кричит, чтобы мы открыли дверь. У него в руках огромная холодильная сумка, забитая креветками, лососиной и нарезанным лимоном.

– Ну что, хорошо смотрится? – бросает он. – Я тут подумал, вдруг ребятам понравится…

– Как ты это сюда допер?!

– В смысле?

– Ну, холодильную сумку? Ты ж на мотоцикле!

– А, это! Я ее к багажнику прикрутил. Места, чтоб сесть, правда, не осталось, но ничего, я стоя доехал. – Ричи счастливо подмигивает – мол, не волнуйтесь за меня. – Оно того стоило.

Да уж, это точно. Он, наверное, половину своего месячного пособия вбухал в эту лососину с креветками.

И вот мы ждем.

Марва, понятно дело.

– Держу пари, он не придет, – заявляет Ричи, устраиваясь поудобнее.

Рука его то подергивает усики, то проходится по волосам – как всегда, грязным и всклокоченным. На лице предвкушение и любопытство. Ричи не терпится узнать, чем все закончится. В руке у него банка пива, под ногами, вместо пуфика, Швейцар. И вот он сидит, долговязый, расслабленный, с вытянутыми во всю длину ногами – и на него приятно, знаете ли, посмотреть.

– Ничего подобного, придет как миленький! – сурово обещаю я. – А попробует не прийти, приведу Швейцара к нему и все равно заставлю облобызать песику морду! – Я ставлю стакан на стол. – Вы чего, такого Рождества у меня давно уже не было! Я весь в предвкушении!

– Я тоже! – смеется Ричи.

Ему действительно не терпится.

– И потом, здесь же дармовые жратва и выпивка, – продолжаю я. – У Марва сорок тысяч долларов в банке, но удержаться от халявы он не может. Вот увидишь, придет непременно.

– Чертов скупердяй, – хихикает Ричи.

Вот оно, настоящее рождественское настроение!

– Может, позвонить ему? – предлагает Одри.

– Ну уж нет. Будем сидеть и ждать в засаде, – зловеще улыбается Ричи.

Да-а-а, я уже чувствую, будет весело. Друг мой смотрит на пса и спрашивает:

– Ну что, старина, готов ты к Большому Чмоку?

Швейцар поднимает голову и недоумевающе глядит, словно желая сказать: «Ты о чем вообще, приятель?» М-да, его-то не предупредили. Бедняга. Никто даже не поинтересовался: может, он против, чтобы Марв целовал его в губы?

В конце концов Марв появляется на пороге.

Естественно, с пустыми руками.

– С Рождеством! – приветствует он всех.

– Угу, угу, – откликаюсь я. – И тебя тоже.

Киваю на его пустые руки:

– А ты нереально щедрый парень, знаешь об этом?

Но я-то знаю, что у Марва сейчас на уме.

Он решил, что, раз уж придется целовать Швейцара, еду и выпивку можно не нести. Кроме того, Марв наверняка тешит себя надеждой, что мы забыли об уговоре.

Не тут-то было! Ричи живо возвращает его из мира мечты к жестокой реальности.

Он встает и говорит, улыбаясь во весь рот:

– Ну, Марв? Мы ждем.

– Чего это?

– Ты знаешь чего, – поддакивает Одри хрустальным голоском.

– Нет, – безнадежно упирается Марв. – Понятия не имею!

– Ну, ты мозги-то мне не засирай, – добродушно призывает его к порядку Ричи. – Давай. Уговор есть уговор.

Мой друг в полном восторге. Странно, что не потирает руки, так ему все нравится.

– Марв, – торжественно объявляет Ричи. – Сейчас ты поцелуешь эту псину.

И показывает на Швейцара.

– Причем поцелуешь как положено! В охотку! Не с кислой рожей, а улыбаясь до ушей! А не то мы заставим тебя целовать собачечку снова, снова и снова!

– Хорошо! – рявкает Марв.

Сейчас он похож на ребенка, которому не купили игрушку.

– Я его поцелую! Но в макушку!

– О нет! – грозится Ричи.

Он смакует каждое мгновение этой сцены.

– Уговор был такой: поцелуй – в губы! – Тут палец Ричи утыкается в Марва. – И поэтому ты поцелуешь его в губы. Вот так.

Швейцар поднимает голову.

Пес в центре внимания, ему явно не по себе.

– Бедняга, – вздыхает Ричи.

Марв насупленно отвечает:

– Это точно.

– Не ты, – фыркает Ричи. – Он!

И кивает на собаку.

– Так, ребята, – подытоживает Одри. – Кончайте пререкаться.

И подает мне фотоаппарат.

– Вперед, Марв. Собака ждет твоих лобзаний.

Сгорбившись, словно все скорби мира легли ему на плечи, с застывшим от ужаса лицом, Марв замирает перед мордой Швейцара. Пес отчаянно нервничает и готов разрыдаться – глаза так и набухают слезами, черно-золотой мех встопорщен.

– А он так и будет сидеть с высунутым языком? – стонет Марв.

– Он же собака, – отрезаю я. – Как еще он должен сидеть? С чашкой кофе?

На лице у Марва проступает крайнее отвращение. И все же он берет себя в руки – и делает ЭТО. Наклоняется и целует Швейцара в морду, причем довольно долго не отлипает: времени хватает, чтобы я успел сфотографировать, Ричи и Одри – похлопать в ладоши и покричать от радости, а потом – все втроем – разразиться диким хохотом.

– Ну что? Не так уж это было и сложно, а? – смеется Ричи, но Марв бежит прямо в туалет.

Бедный Швейцар.

Я целую его сам – в лоб. И выдаю лучший кусок индейки.

«Спасибо», – улыбается пес.

Милая у него все-таки улыбка.

Потом Марв немного приходит в себя и даже смеется вместе со всеми. Но, несмотря на все наши попытки расшевелить его, продолжает жаловаться на вкус псины во рту.

Мы пьем, едим и играем в карты. Потом в дверь стучат, пришел парень Одри. Он присоединяется к компании, выпивает и ест креветки. Хороший парень, глядя на него, думаю я. Но Одри его не любит.

Тут до меня доходит: именно поэтому она с ним и встречается.

Одри нас покидает, но мы решаем, что грустить не о чем. Ричи, Марв и я доедаем все, что можно, потом допиваем все, что было, и идем бродить по городу. В конце Мэйн-стрит горит огромный костер, туда-то мы и направляемся.

Сначала нас немного шатает, но, когда мы доходим до костра, вокруг которого идет общее веселье, хмель почти выветривается.

Какая чудесная ночь.

Народ танцует.

Громко разговаривает.

А вон уже кто-то дерется.

Так всегда случается в Рождество. Люди словно сбрасывают напряжение, которое копилось целый год.

У костра я вижу Энджи Каруссо с детьми. Точнее, это они меня видят и подходят.

По ноге кто-то стучит. Я гляжу вниз и вижу одного из ее мальчиков. Того, кто постоянно плачет.

– Здрасьте, мистер, – приветствует он меня.

Обернувшись, я вижу Энджи Каруссо с мороженым в руке. Она вручает его мне и говорит:

– С рождеством, Эд.

Я с удовольствием принимаю вафельный рожок.

– Спасибо. То, что нужно.

– Это каждому время от времени нужно, – улыбается она в ответ.

По лицу видно: Энджи счастлива от того, что может хоть немного отблагодарить за услугу.

Я откусываю от шарика и спрашиваю:

– Как дела?

– А… – отмахивается она, взглядывая на детей. – Так, помаленьку. Вот пока жива, как видишь. Это тоже неплохо, согласись. – Тут она что-то вспоминает. – Да, спасибо за открытку.

Толпа постепенно относит ее в сторону.

– Пожалуйста! – кричу я вслед. – Хорошо вам повеселиться!

– Приятного аппетита! – смеется она в ответ.

Энджи уже около костра.

– Что это было? – интересуется Марв.

– Да так, одна знакомая.

До этого мне никогда не покупали на Рождество мороженое.

Я смотрю на костер и наслаждаюсь тем, как сладкий шарик холодит губы.

За спиной слышно, как отец говорит сыну:

– Еще раз увижу, дам такой поджопник, что в костер улетишь. Понял, нет?

Потом голос смягчается, и в нем звучит свирепый сарказм:

– А разве мы хотим, чтобы наш малыш упал в огонь? Нет, мы совсем этого не хотим! Да и Санта-Клаус расстроится, правда, сынок?

Марв, Ричи и я наслаждаемся этой тирадой.

– Да, – счастливо вздыхает Ричи. – Правильно говорят, Рождество – семейный праздник.

Всем нам приходилось слышать такое от отцов – уж по разу точно.

Тут я вспоминаю о своем отце. Мертвом. Похороненном. Это первое Рождество без него.

– С Рождеством, папа, – шепчу я и отвожу глаза от костра.

Тающее мороженое течет по пальцам.

Праздник все продолжается, и ближе к утру Марв, Ричи и я теряем друг друга: толпа плотная, не успел оглянуться – все, друзей не видно.

Я иду через весь город на кладбище. Долго сижу над могилой отца. С кладбища виден далекий огонек – это костер. А я сижу и смотрю на надгробие, на котором выбито отцово имя.

Я плакал на похоронах.

Слезы текли и текли по лицу, а я стоял и молчал, потому что мне не хватило мужества выйти и что-нибудь сказать. Все стояли и думали, что вот – хоронят пьяницу. А я помнил много чего другого.

– Он был джентльмен, – шепчу я, стоя над могильным камнем.

«Почему, ну почему я тогда промолчал?» Вот что меня мучает. Отец за всю жизнь не сказал никому плохого слова. Никого не обидел. Да, он не добился в жизни многого, и мама злилась, что он не сдержал обещаний, но все равно – кто-то же должен был произнести добрые слова над его могилой. Хоть кто-то.

– Прости, пап, – говорю я сейчас и встаю. – Прости меня, пожалуйста.

И ухожу, мучимый страхом.

Неужели мои похороны будут такими же? Равнодушные люди постоят над могилой и молча разойдутся?

Нет, я такого не хочу. Не хочу, чтобы над моим гробом молчали.

Просто для этого нужно жить настоящей жизнью. Жить. А не прозябать.

И вот я иду.

Просто иду.

Добравшись до дома, я обнаруживаю Марва: он спит на заднем сиденье своего рыдвана. И Ричи – тот сидит на крыльце. Ноги вытянуты, спина прислонена к растрескавшемуся бетону. Приглядевшись, я обнаруживаю, что Ричи тоже дрыхнет. Дергаю его за рукав.

– Ричи, – шепчу. – Проснись.

Он распахивает глаза.

– А? Что? – Перепугался, видно, спросонья.

– Ты уснул у меня на крыльце, – объясняю я. – Иди-ка лучше домой.

Он встряхивается, смотрит на месяц в небе и говорит:

– Я ключи у тебя на кухонном столе забыл.

– Ладно, пойдем.

Я подаю ему руку, и он встает на ноги.

На часах начало четвертого.

Ричи нерешительно перебирает ключи.

– Чего-то хочешь? – спрашиваю я. – Выпить? Поесть? Может, кофе?

– Нет, спасибо.

И продолжает стоять. Не уходит.

Несколько мгновений мы глядим друг на друга и не знаем, что делать. А потом Ричи отводит глаза и говорит:

– Знаешь… что-то нет у меня настроения идти домой…

В глазах у него просверкивает льдинка печали. Но тут же тает, – Ричи ее быстро смаргивает. Просто смотрит на ключи у себя в руках. Интересно, что таится под этой спокойной, невозмутимой личиной? В моей сонной голове устало проплывает вопрос: «Такой лентяй и пофигист, как Ричи, – и вдруг проблемы? Интересно, какие?»

Он медленно, словно нехотя, поднимает на меня глаза.

– Да не вопрос, – спешу я ответить. – Оставайся у меня.

Ричи с облегчением садится за стол.

– Спасибо, Эд. Привет, Швейцар.

Пес как раз входит в кухню. А я иду наружу – за Марвом.

Хотел было оставить его дрыхнуть в машине, но потом засовестился – Рождество все-таки.

Пытаюсь постучать в окно, но рука проваливается, не встречая препятствия.

Тьфу ты.

Стекло-то выбито.

Представляете? Марв так его и не вставил! Как много времени прошло с того идиотского ограбления, а он так и не вставил стекло. Думаю, мой друг попытался выяснить, сколько это стоит, а ему ответили, что больше, чем вся машина.

Он спит, уронив голову на руки, а вокруг с жадным писком роятся комары.

Машина не заперта, я открываю дверь и без долгих церемоний нажимаю на сигнал.

– Черт! – вскрикивает Марв, подскочив на сиденье.

– Пойдем в дом, – говорю я.

И иду к крыльцу. За спиной открывается и хлопает дверь, слышится звук шагов.

Ричи устраивается на диване, Марв – в моей кровати, а я решаю остаться на кухне. Объясняю, что все равно бы не уснул, и мой друг очень вежливо благодарит меня за гостеприимство.

– Спасибо, Эд.

Но прежде чем он оккупирует спальню, я захожу и забираю из комода все карты. В том же ящике лежит камень, подаренный семьей Татупу.

Сидя на кухне, я раскладываю тузы на столе и тщательно читаю, что на них написано. В глазах у меня все плывет, слова налезают друг друга, переворачиваются и меняются местами. От усталости я чувствую себя так, словно кто-то выел меня изнутри.

Выныривая из дремоты, вспоминаю буби, заново переживаю то, что принесли крести, и улыбаюсь пикам.

А вот черви меня очень, очень беспокоят.

Я даже спать не хочу, – вдруг приснятся.

3
Повседневный костюм

Традиция. «Традиция». Слово само по себе хорошее, но на Рождество от него тянет блевать.

По всему миру в этот день люди собираются в семейном кругу и наслаждаются обществом родных и близких. Радость встречи длится несколько минут. Потом счет идет на часы, и родственники начинают друг другу надоедать. А потом они едва сдерживают рвотные позывы.

К маме в гости я отправился после того, как провел совершенно пустое утро с Ричи и Марвом. Мы подъели все, что осталось от праздничного ужина, и сыграли пару раз в «надоеду». Без Одри игра как-то не задалась, мы быстренько закруглились и разошлись.

Каждое Рождество наша семья собирается у мамы – в двенадцать дня.

Сестры приехали с детьми и мужьями, а Томми явился под ручку с потрясающей девушкой, которую умудрился подцепить в университете.

– Это Ингрид, – представляет ее Томми, и надо сказать, эту Ингрид вполне можно фотографировать для календаря.

У нее длинные темные волосы, загорелое лицо и такое тело, что голову потерять можно.

– Очень приятно, – улыбается она мне. И голос тоже приятный. – Я так много о тебе слышала, Эд.

Врет, конечно. И я принимаю решение: все, хватит. Хватит с меня лжи, все, сыт по горло.

И отвечаю:

– Это вряд ли.

Но говорю без обиды, спокойно. В ее присутствии я ощущаю… стеснение, что ли? Она такая красивая, что на нее не хочется сердиться. Такой девушке убийство простишь, не то что маленькую ложь.

– А… это ты, – бурчит мама без энтузиазма, завидев меня.

– С Рождеством, мамуля! – громко, с наигранной веселостью кричу я.

Уверен, все заметили, сколько иронии в моем возгласе.

В общем, мы едим.

Обмениваемся подарками.

Я катаю на спине и кручу в воздухе детей Ли и Кэтрин – раз пятьсот каждого. И без сил валюсь на диван.

Кроме того, я некстати захожу в гостиную, – Томми самозабвенно тискает Ингрид. Прямо перед журнальным столиком из кедра – ну, вы помните.

– Ч-черт, извините, – бормочу я, выпячиваясь из комнаты.

Удачи, братишка…

Без четверти четыре я начинаю собираться – пора ехать за Миллой. Мы с сестрами целуемся, с их мужьями я обмениваюсь рукопожатиями. Говорю «до свиданья» детям.

– Не успел прийти, уже уходит, – шипит мама, выдыхая клубы сигаретного дыма. На Рождество она всегда много курит. – А ведь живет ближе всех!

Очередная порция яда выводит меня из себя. Так и хочется засунуть эти слова обратно маме в рот.

«Ты изменяла отцу. А теперь еще и меня оскорбляешь на каждом шагу!» Так я говорю про себя – и наливаюсь злобой.

Очень хочется сказать все, что я думаю о женщине, которая стоит посреди убогой кухоньки и смолит сигарету за сигаретой.

Но вместо этого я смотрю ей прямо в глаза.

И отчеканиваю, запуская слова через дымовую завесу:

– Столько куришь – смотреть противно.

Выговариваю это и выхожу из кухни. А она так и стоит, не в силах распутать дымные струи.

Я иду через лужайку, но меня окликают. Это Томми.

Он выходит на крыльцо и кричит вдогонку:

– Эй, Эд, я так и не спросил, как у тебя дела!

Я разворачиваюсь и иду обратно:

– Да нормально дела, Томми. Год был тяжелый, но в целом все ничего. А как у тебя?

Мы садимся на ступеньки. Крыльцо наполовину на солнце, а наполовину в тени. Я сижу на темной стороне, Томми на светлой. Символично – в своем роде…

Мы сидим и болтаем, я впервые за этот день чувствую себя в своей тарелке.

– Как университет?

– Ты знаешь, хорошо. Оценки высокие, опять же, я не ожидал.

– А Ингрид?

Повисает молчание – и вдребезги разлетается от нашего хохота. Выглядит по-мальчишески, но я рад за брата, а брат за себя.

– Да ничего так, – отвечает он, отсмеявшись.

А мне хочется сказать Томми, что я горжусь им, – но не из-за Ингрид. При чем тут Ингрид, в конце концов, я о серьезном…

– Ты молодец, – говорю, хлопаю брата по спине и поднимаюсь со ступеньки. – Удачи тебе.

Я спускаюсь с крыльца.

– Надо бы созвониться. Сходим куда-нибудь… – говорит Томми.

И опять то же чувство – хватит с меня. Я разворачиваюсь и спокойно – надо же, сам себе удивляюсь, – отвечаю:

– Навряд ли, Томми, ты когда-нибудь соберешься.

И сразу становится легче на душе. Приятно избавиться от паутины вранья.

– Пожалуй, ты прав, – согласно кивает Томми.

В конце концов, мы же все равно братья. Может быть, когда-нибудь мы и впрямь созвонимся и встретимся. Будем сидеть и вспоминать, разговаривать о том о сем. О серьезных вещах – поважнее, чем оценки и Ингрид.

Просто это случится не скоро.

А сейчас я лишь говорю:

– Пока, Томми, спасибо, что вышел проводить.

Иду по лужайке и думаю: хоть что-то приятное случилось сегодня.

В принципе, можно было еще посидеть с Томми на крылечке и дождаться, когда солнце доберется и до моей стороны. Но я встал и пошел по ступенькам вниз. Потому что нельзя сидеть и ждать солнца. Надо гнаться за ним самому.

Томми заходит в дом, я иду прочь, и тут в дверях появляется мама.

– Эд! – зовет она.

Я разворачиваюсь к ней.

Она подходит поближе и говорит:

– Слушай… с Рождеством тебя.

– Тебя тоже.

После некоторой паузы я добавляю:

– Мам, дело не в месте. Дело в человеке. Даже если б ты отсюда уехала, ничего бы не изменилось. Ты бы не изменилась.

Это горькая правда, но я не могу остановиться, не высказавшись до конца.

– И если уж так случится, что я отсюда уеду… – Комок подкатывает к горлу и приходится сглотнуть. – То только после того, как выбьюсь в люди здесь.

– Да, Эд…

В ее голосе – изумление. А мне жаль ее. Жаль женщину, которая стоит на облезлом пороге убогого дома на бедной улице не очень благополучного пригорода.

– Звучит… логично.

– Пока, мам.

Я разворачиваюсь и иду прочь.

Эти слова нужно было произнести.

Домой я захожу только за глотком воды – и отправляюсь к Милле. Она уже готова и ждет – в голубом летнем платье и с подарком в руках. А на лице радость, даже восторг.

– Это тебе, Джимми, – протягивает Милла большую плоскую коробку.

Мне очень неудобно – я пришел без подарка.

– Извини, но…

Взмах сухонькой ручки заставляет меня замолчать.

– Я так рада, что ты вернулся. Открой, пожалуйста.

– Не сейчас, хорошо? – улыбаюсь я и предлагаю даме руку.

Милла опирается на локоть, и мы идем ко мне в гости. Я думал вызвать такси, но пожилая леди сказала, что хочет прогуляться. Однако на полдороге становится понятно: Милла может не дойти. Ее одолевают кашель и одышка. «Неужели придется нести старушку?» – пронзает мысль. Однако Милле все же удается до меня добраться. Я тут же наливаю ей вина.

– Спасибо, – благодарит она, откидывается в кресле и моментально проваливается в сон.

Милла спит, а я время от времени подхожу – проверить, жива ли моя гостья. Слушаю звук ее дыхания.

А потом просто сажусь рядом и смотрю, как за окном в огне заката умирает день.

Когда Милла просыпается, мы едим индейку и фасолевый салат.

– Джимми, все очень вкусно. – Ее лицо просто сияет. – Все чудесно, спасибо!

На морщинистых губах выступает улыбка.

В других обстоятельствах я бы пристрелил того, кто употребляет слово «чудесно». Но Милле оно невероятно подходит. Она аккуратно промокает рот салфеткой и несколько раз повторяет: «Чудесно». И я чувствую, что Рождество удалось.

– Ну что ж! – Ее ладони шлепают по подлокотникам кресла. Милла очень оживлена – видимо, короткий сон пошел ей на пользу. – Ты откроешь подарок?

– Конечно-конечно, – сдаюсь я.

Коробка обернута подарочной бумагой. Я снимаю крышку и обнаруживаю черный повседневный костюм и темно-голубую рубашку. Пожалуй, это будет первый и последний раз, когда кто-то дарит мне костюм…

– Тебе нравится? – с надеждой спрашивает она.

– Очень.

Это правда – костюм замечательный, жаль, что надеть некуда.

– Пожалуйста, примерь!

– Непременно, – соглашаюсь я. – Непременно, Милла.

В спальне я даже нахожу пару старых черных ботинок. Плечи пиджака неширокие – и слава богу. Выбегаю в гостиную, чтобы показаться в обновке, но Милла опять спит.

И вот я сижу.

В костюме.

Пожилая леди просыпается и удивленно восклицает:

– Батюшки, вот это костюм! – И трогает пальчиками ткань. – Откуда у тебя такое чудо?

Несколько мгновений я стою, не зная, что ответить, а потом понимаю: у бедняжки, похоже, провал в памяти. И я целую ее в морщинистую щеку:

– Мне его подарила женщина потрясающей красоты…

Милая, милая Милла.

– Как чудесно, – шепчет она.

– Да, – соглашаюсь я.

Она права.

Мы пьем кофе. А потом я вызываю такси и лично довожу Миллу до дома. За рулем, кстати, Саймон. Ну, парень Одри. Видимо, решил подзаработать на Рождество, ведь на праздник двойные тарифы.

Я прошу его подождать и веду Миллу к дому. Да, конечно, можно и пешком вернуться, но сегодня я при деньгах и могу позволить себе поездку на такси.

– Спасибо, Джимми, – улыбается Милла и нетвердой походкой направляется на кухню. Она такая хрупкая – и все равно весьма красивая. – Очень приятно день прошел, – говорит она, и я с энтузиазмом киваю.

Действительно приятно, это чистая правда. Дурак ты, Эд Кеннеди, а еще думал, что делаешь Милле одолжение, приглашая ее в гости.

А теперь выходишь от нее в черном костюме и понимаешь: все строго наоборот. Это тебе выпала удача встретиться с чудесной женщиной.

– Домой? – спрашивает меня парень Одри.

– Да, пожалуйста.

Я сижу на переднем сиденье, и он заводит беседу. Причем постоянно сворачивает на Одри, что отнюдь не доставляет мне удовольствия.

– Так что ж, выходит, вы с Одри старые друзья? Много лет уже?

Я буравлю взглядом приборную панель:

– Да, даже и не лет. Больше.

– Ты ее любишь? – вдруг спрашивает он.

Неожиданная откровенность застает меня врасплох. Вроде и говорить только начали, а тут такое… Видимо, парень понимает, что поездка будет короткой, и пытается выжать из разговора максимум. И снова интересуется:

– Ну так что?

– В смысле – ну так что?

– Кеннеди, не пудри мне мозги. Да или нет?

– А сам-то как думаешь?

Он молча трет подбородок.

– Дело не во мне. Просто ты хочешь знать, любит ли она тебя, – говорю я. Мой голос строг и непреклонен. Я продолжаю наседать на беднягу: – Ну? Правда ведь?

– Э-э-э… – мямлит он.

А мне его жалко. Он, в конце концов, заслуживает ответа – хоть какого-то.

– Одри не хочет любить тебя, – говорю я. – Она вообще никого не хочет любить, понимаешь? Ей пришлось нелегко. И она возненавидела тех, кого сначала любила.

В голове у меня проносится пара картин из детства. Да, Одри хлебнула по полной. И поклялась, что это никогда не повторится. Что она не позволит этому вновь случиться.

Парень молчит. А он ничего, решаю я про себя. Красивый, не то что ты, Кеннеди. Такой должен нравиться женщинам: добрые глаза, твердый подбородок. И усики – знаете, как мужики на подиуме носят.

К дому мы подъезжаем в полном молчании. Потом парень говорит:

– Она любит тебя, Эд.

– А хочет – тебя, – отвечаю я и смотрю на него.

В этом вся проблема.

– Держи.

Я даю ему деньги, но он только отмахивается:

– Сегодня за мой счет.

Но я упираюсь и повторяю попытку. В этот раз он берет купюры.

– Не клади их в общую кассу, – заговорщически предлагаю я. – Считай, что это лично твои деньги – типа как чаевые.

Должны же мы как-то по-человечески пообщаться, прежде чем я выйду.

– Приятно было с тобой поговорить, – киваю я, и мы обмениваемся рукопожатиями. – С Рождеством тебя, Саймон.

Да, теперь он Саймон. Не парень Одри.

Зайдя в дом, я валюсь на диван и засыпаю – прямо в чудесном костюме и темно-голубой рубашке.

С Рождеством тебя, Эд.