Текст книги "Аморальное (СИ)"

Автор книги: Марк Оливер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Она извивалась, и он несколько раз ударил её кулаком по лицу и в грудь. Когда он закончил, он ударил её снова и хотел уже встать, но потом немного подумал и закончил надпись:

Я

убила

Рэйнольда

Эддингтона

Иногда он сам помогал ей залечивать раны от его побоев, но не сегодня. Ими лежала на полу ещё около получаса, потом поползла в ванную и кое-как наложила повязку на грудь. Нужно было выпрашивать отпуск, и она совсем уже не знала, как это сделать: с каждым разом Оуэн становился всё более и более скептичным.

Его слова о проститутках её сильно встревожили. Ими вспомнила Мэрэдит Ривз из эскорт-агентства, о которой не вспоминала уже очень давно, и задумалась, не повторит ли она сама судьбу проститутки, пропавшей без вести.

Рэй так и не заговорил с ней, ни в тот день, ни на следующий, и Ими с ужасом подумала, что, возможно, он любил ту женщину, которую она убила, но через неделю он, как обычно, стал делать вид, будто бы ничего не было, и даже оплатил Имтизаль фарфоровые зубы.

А потом он снова исчез. Она очень переживала, но не так сильно, как в прошлый раз. Она знала, что он вернётся, нужно было только пережить пару дней. Она даже добилась разрешения патрулировать улицы по ночам, лишь бы не возвращаться домой. Рамирес ничего не понял, но он уже слишком привык ничего не понимать.

Но это длилось не два дня и не четыре, и вскоре Ими начала паниковать. Она начала серьёзные поиски. Она даже решила воспользоваться связями и попросила Кэмерона пробить Эддингтона по его источникам. Всё впустую. Он исчез. Ими была одержима. Она теряла жизнь, и, как назло, жизнь потеряла ещё и молодая семья, менее метафорично и более безнадёжно. Улик не было никаких, кроме одной: соседи видели двоих подозрительных людей, дважды навещавших покойных молодожёнов за последнюю неделю, и даже могли бы опознать их при встрече. Но Имтизаль не могла вести расследование, а Оуэн слишком привык доверяться ей, чтобы заметить её слепоту. Она не могла спать, не могла есть, и на работе ничего не получалось, она настолько ушла в себя, что допустила ошибку, когда преступники были уже почти на крючке, дала им сбежать и провалила всё расследование, и с ней случилось то, о чём раньше она и подумать не могла: её отстранили от дел. Оуэн стал припоминать ей все отгулы, сильно участившиеся за последние несколько месяцев, над ней сгущались тучи увольнения, и всё ушло в полный мрак: в тот вечер она приехала домой, пустая и уничтоженная, и не могла понять, бьётся ли у неё сердце.

Теперь дом стал совсем пустым.

Она уже часа два не находила себе места; в переносном смысле, потому что в действительности место она себе нашла, вжавшись в стену и обняв колени. Ей казалось, что так не будет кружиться голова, и это действительно помогало. Помогало обрести хоть какую-то определённость, хоть немного меньше нервничать и не биться о предметы, не так гнусно ощущать биение крови у висков, на шее и на потрескавшейся губе, не жаждать действия и не искать себе занятие. Да и стоять на ногах она уже больше не могла. На полу всё становилось очень просто, устойчиво и просто: она превратилась в маленький единый кусок, как того и хотела. Как и делала уже две недели, возможно, причина была и в этом: Ими слишком привыкла сидеть где-то под стеной, она заползала в свой нижний ярус уже на автопилоте. Неудивительно, что её отстранили.

Имтизаль бездумно брела по комнатам, абсолютно не отдавая себе в этом отчёт и даже не понимая, что эта неусидчивость – начальная стадия чего-то важного. Она только брела по комнатам, обошла всю квартиру, как кошка, прежде чем твёрдо поняла: дальше она никуда не пойдёт. Всё, что она смогла сделать, – притянуться к стене, как скрепка к магниту, а дальше – довериться гравитации; так она и оказалась на полу в прихожей, чего, впрочем, осознать не могла: она была совсем, совсем мёртвой, и в ней жила только холодная и тёмная пустота, как ночной болотистый воздух, который отдаёт сыростью, промозглой и впитывающейся вместе с ним в кожу, в мясо, сосуды, доползая до костного мозга, ослабляя и утяжеляя все хрящи и сухожилия; который парализует все нервы и волю, который не позволяет даже шептать и хоть как-то нарушать эту чугунную мёртвую тишину.

Даже свет был потушен; Имтизаль сидела в кромешной мгле, надеясь ослабить панику меньшим объёмом раздражителей. Все двери были закрыты, окон в прихожей не было, но в неё заливалось унылое ночное освещение, жалкое и неощутимое, оно затекало в неё сквозь стеклянные вставки в дверях едва уловимыми туманными проблесками. Имтизаль вскоре так привыкла к темноте, что этой жалкой пародии на звёздный свет уже было достаточно для того, чтобы разглядеть контуры мебели. Это занятие несколько отвлекло её, до тех пор, пока новая волна чувств не утопила в горе.

Ими напрягалась до ногтей на пальцах ног и мучительно ожидала нового удара в груди, ей казалось, что сейчас сердце остановится, она боялась не дотянуть до того момента, когда всё бы прояснилось. Ей казалось, что она чувствовала, как от сердца волнами отскакивает кровь и неспешно, но упорно, растекается по сосудам к кончикам пальцев и обратно. Странно ей было только то, что, несмотря на такое медленное сердцебиение, она всё же чувствовала жар, который возможен только при повышенном пульсе. Она ждала слишком долго и не дождалась ничего извне. Она снова вспомнила гневное разочарованное лицо Рамиреса, проницательные карие глаза Малькольма, полные недоверия и осуждения: её отстранение стало последней каплей. Терпеть психоз и давить приступ больше не было сил. Тогда она приехала домой, спустилась в подвал, упала ничком и кричала, странным, безумным воем, как раненный зверь, брошенный на голодную безнадёжную гибель. Она кричала до тех пор, пока собственный голос не стал её пугать, и тогда она свернулась на полу, как когда-то давно, избитая охраной Рэйнольда, и заплакала. Она не знала, как будет дальше жить.

Дом был вычищен идеально. Стерильную безмятежность нарушало только одно: грохот музыки. Колонки были размещены на всех этажах в каждой комнате и соединены между собой – это было сделано ещё во время первой тайной командировки Рэйнольда. Музыка грохотала так громко, что нельзя было услышать ничего другого: ни звонков, ни стуков в дверь, ни тиканья часов, ни собственного дыхания. В тот день, когда её отстранили от дел, Имтизаль превысила лимит истерики на всю жизнь вперёд. Теперь она ничего не чувствовала, кроме удушающего грома бас-гитары и ударной установки.

Так проходили её дни уже три недели. От Рэйнольда не было никаких известий, она осталась совсем одна и не имела никакого понятия о том, когда что-то изменится. И изменится ли. Она возвращалась с работы, где занималась бюрократической рутиной, и возвращалась очень рано, потому что даже этой бумажной возни ей теперь уже доверяли совсем немного; потом она ужинала, если оставались какие-то дела, занималась ими, если нет – сидела вот так недвижно под музыку полтора часа, потом качалась, принимала душ, приводила себя в порядок и возвращалась в свой угол, продолжая там сидеть до тех пор, пока ни начинало тянуть в сон. Потом она ложилась в постель, ждала, пока звуки музыки начнут пугать уползающее в сон сознание, нажимала кнопку на пульте, погружая дом в мёртвую тишину, и через пару минут засыпала.

В общем, заняться было почти нечем, поэтому Ими развлекалась тем, что промывала дом, но поскольку она этим уже занималась почти каждый, уборка не занимала много времени. А потом её ждали угол и овощное времяпровождение.

Она даже не отвечала на звонки родителей и только пару раз отправила им сообщение: «Слишком много работы. Простите». Она даже грустить не могла. Ничего не могла.

Вот и вся жизнь амёбы.

Но он вернулся, через полтора месяца. Она как обычно сидела в кромешной мгле на полу, там, где упала – в прихожей, – когда внезапно зажёгся свет, настоящий свет, мощный и сильный, и от непривычки Имтизаль плотно зажмурилась. Впрочем, свет был не очень внезапным: Ими слышала, как к воротам подъехал автомобиль, как беззвучные шаги приближаются к входной двери, как ключ шуршит в замочной скважине; она слышала всё это и знала, что это означает, но не могла сдвинуться с места. Вскоре она привыкла к свету, или не привыкла, а просто не чувствовала резь в глазах, во всяком случае они широко раскрылись, впив серый взгляд прямо перед собой и захватив в неё хозяина дома. Она смотрела в упор в глаза, сама не зная, что он прочтёт в них: ужас, укор, ярость, безумие или боль. Она только рефлекторно нажала кнопку на пульте, выключив музыку. Рэй удивлённо посмотрел на неё, сидящую под стеной и поджавшую колени к подбородку, подошёл к ней, как ни в чём не бывало, и присел рядом на корточках.

– Ты чего сидишь на полу? Простудишься.

Это прозвучало так просто и естественно, что слёзы снова отчаянно застучались в глаза, Ими глубоко вдохнула, втянув воздух носом, как будто хотела втянуть им звук.

Она чуть не заплакала.

Ей вдруг стало так больно, как могло быть только в его присутствии, потому что только рядом с ним она могла настолько явственно и необратимо ощущать свою беспомощность. Ей было невообразимо больно, всё её нутро будто поливалось кислотой, разъедалось и капало ядом вниз, вниз, вниз, а она не шевелилась и смотрела на Эддингтона, она не делала ничего для того, чтобы спасти себя от самоуничтожения. Потому что не могла. Потому что он стоял рядом, и всё, что она могла – это смотреть ему в глаза. В глубине души Имтизаль была бесконечно благодарна ему за то, что он так просто себя ведёт, что он не терзает её надменностью, злорадством и намёками, что не унижает её, как обычно; она была настолько благодарна, что не могла позволить слезам прорвать себе дорогу на кожу лица. Он сел перед ней, и за это она тоже была ему благодарна, и она всё больше и больше сквозь зверства боли чувствовала самое искреннее счастье, которое только могла испытать. Она только беспомощно пошевелилась, плавно, медленно, будто боясь обнаружить своё присутствие, её колени стали наклоняться, как подъёмный кран, пока ни уперлись в пол; она нагнулась к Рэю, поцеловала его руку и медленно, бережно обняла его.

– Ещё раз так сделаешь, и я убью Корли.

Он тихо засмеялся.

– Понял, Корли беру с собой.

С этого дня всё стало по-другому. Она не знала, умышленно ли он это сделал, или так вышло само по себе, но она твёрдо вынесла для себя: убить его можно только в нужный момент, не раньше и не позже, иначе она не выживет от мук тоски.

В тот день он был очень нежен с ней, казалось, его растрогала её покорность, что удивило Имтизаль: куда чаще её раболепство вызывало в нём агрессию. Он так ничего и не объяснил, а она не умела настаивать. На некоторое время жажда убийства затихла: Ими была слишком счастлива. Но она не собиралась сдаваться. Она уже не знала, что это: занудное желание следовать принципам или искренняя необходимость убивать любимых людей.

У них была целая неделя, целая неделя до окончания штрафного срока Имтизаль. Она была взволнована и решилась на тяжёлый шаг: установить на Рэйнольде датчик движения. Идеально было бы установить его где-то в теле: ввести под кожу или спрятать под пломбой зуба. Слишком идеально: на практике ей не хватало знаний, связей и возможностей. Но она всё ещё умела ждать.

Ей удалось реабилитироваться. Рамирес сжалился и взял её обратно в команду, хотя для всех остальных – даже для неё самой – уже было очевидно: времена славы сержанта Джафар ушли в прошлое. Она этого боялась. Она боялась потерять то, к чему шла всю жизнь, даже ради Рэя. Рэй бы однажды стал всего лишь трупом, Рэй бы однажды ушёл. Работа не ушла бы никогда. Не должна была уйти.

Потом родители вернулись: наступил ноябрь. Вся семья возвращалась в город в ноябре и марте: день рождения и день смерти Омара. Ими объяснила Рэйнольду, он ухмыльнулся и согласился расстаться на неделю.

Как-то Карима по секрету призналась сестре, что Кэмерон завербовал её, и теперь она тоже работает на ФБР под прикрытием, но по контракту и пока не решила, останется там и после или только поможет им с делом, которое ведёт. Она не стала говорить о деталях, только попросила не рассказывать родителям, но и без деталей Имтизаль поняла, что перемены в работе Каримы несут немалый риск её здоровью и жизни и что, кажется, несмотря на отсутствие опыта и знаний, её задание куда интереснее, чем всё то, что доводилось вести Имтизаль. Но теперь её это не беспокоило: теперь у неё был Рэйнольд.

Она ещё никогда не была так счастлива видеть семью, даже дети Имема и Каримы её не раздражали. Она провела с ними всю неделю, и ничто не предвещало беды, пока однажды ночью она ни проснулась от прикосновения.

Она резко открыла глаза и отпрянула назад в немом ужасе. Над ней на коленях стоял Рэй, бережно и решительно одновременно касаясь её плеч, совсем как когда-то давно, когда хотел осмотреть её рёбра.

– Рэй, это… это же дом моих родителей.

– И ты мне откажешь?

– Пожалуйста, – она почти потеряла голос.

Это продолжалось почти два часа, и она жутко боялась разбудить семью и сжимала зубы как можно крепче, Рэй это понимал и специально был жёстче и грубее, чем обычно, заламывал её руки и разводил её ноги так широко, что она еле сдерживалась, чтобы не крикнуть.

– Ты её сломаешь.

– Не сломаю.

– Сломаешь!

Её шёпот был похож на крик. Когда всё закончилось, он не дал ей времени отдышаться, резко встал с кровати и, не одеваясь, дёрнул её за волосы вверх, заставляя встать.

– Идём.

– Что… ты делаешь.

Он ухмыльнулся с особой жестокостью в глазах, услышав нотки паники и вездесущего ужаса в её голосе.

Он вытащил её, обнажённую, из комнаты и вёл по коридору.

– Прошу, Рэй…

Он остановился и сильно ударил её в живот. И только тогда, прогнувшись от боли, Ими заметила в его руке пистолет.

Он завёл её в родительскую спальню и мягко вложил пистолет в её ладонь. Она смотрела в его пустые глаза, объятая животным страхом. Она тряслась. Она теряла координацию в пространстве.

Это длилось вечно. Он холодно смотрел в её глаза, без глумления или злобы, а потом, также холодно и безразлично, тихо произнёс: «Убей их».

Имтизаль похолодела. Имтизаль превратилась в камень. Она раздражала Рэйнольда, её молчание раздражало, её потерянность и неадекватность.

– Прошу…

Он не ответил, отвернулся от неё и посмотрел на постель, в которой спали Джафар и Алия. Они лежали почти одинаково, на боку, и Имтизаль предполагала, что Джафар положил руку на талию жены, хотя они лежали не очень близко друг к другу.

– Рэй, только не семья… – она тяжело дышала, говорить было тяжело даже шёпотом.

Он ничего не ответил, он смотрел на них, устало и выжидающе. Слёзы затекли по её лицу.

– Я убью кого угодно, но не их, умоляю… – она присела на колени рядом с ним и поцеловала его голень, но он с отвращением пнул её прочь от себя.

– Убей их, – повторил он, и на этот раз в его взгляде, который он вылил на неё, сверху вниз, было именно то жестокое опустошение, которое всегда забивало её волю.

Чувствуя, как умирает, Ими поднялась и направила пистолет на голову отца. Она старалась не думать о том, что делает. Она старалась не вспоминать своё детство, она старалась представить себе глаза Рэйнольда, но не могла. Она старалась думать о том, что на месте Джафара и Алии мог быть кто угодно, что не она выбрала их, а они её, что она их не любит, что её привязанность к ним – детская привычка. Она старалась не думать о том, как добры они были к ней, ведь ей не присуще оценочное суждение, ведь она характеризует людей не по их моральным качествам, а по своим, особенным признакам. Она не могла разглядеть их лиц, и от этого ей постепенно начинало казаться, что их не существует. Джафара не существует, Алии не существует, и чем дольше она смотрела на их медленно поднимающиеся и опускающиеся под одеялом тела, тем меньше чувств в ней оставалось, тем меньше она понимала свою многолетнюю привязанность к ним и тем больше понимала, что они точно такие же люди, как и все остальные. Она смотрела, как медленно они дышат, думая о том, что они люди и всегда были людьми, и что единственный человек, который никогда не встанет рядом с ними, рядом с миллиардами людей, закованных под одними характерными признаками, не встанет рядом с человечеством, по ту сторону стеклянной стены – Рэйнольд Эддингтон. Глупо беречь детские воспоминания, и в эти секунды Ими впервые осознала, что ничего, совершенно ничего не испытывает ни к родителям, ни к Имему, ни к Кариме. Всё, что её связывало с ними, – это Омар, их родство с ним, его частичка, живущая в каждом из них особенно ярко после его смерти. Но Омар мёртв, и Рэйнольд жив, и если он хочет эти смерти, она их ему подарит. Она сама не поняла, как спустила курок: звук был тихим, совсем таким, как несколько месяцев назад в её квартире, когда Дерек прострелил её постельное бельё. И тогда она подумала, что это было, возможно, испытание, возможно, Рэй сможет довериться ей и разделить с ней свою аморальную жизнь после того, как на его глазах ради него и во имя него она откажется от самого дорогого и ценного, что было у неё. Ими чуть двинула рукой, целясь в голову матери, стараясь сохранить бездушие в своей душе. Ещё один тихий выстрел. Она неистово оглянулась на Рэйнольда, ожидая реакцию, но его уже не было в комнате. Ими в последний раз оглянулась на родителей, когда вдруг поняла, что они всё ещё дышат и спят – выстрелы оказались холостыми.

Ими бегом вернулась в свою комнату, которую уже собирался покинуть совершенно одетый и прежний Рэй.

– Это уже перебор, Имтизаль, – сухо и строго сказал он, увидев её недоумевающие глаза. – Ты только что убила своих родителей только потому, что я так сказал.

– Я не убила, – тихо прошептала она.

Он устало фыркнул.

– Я же не идиот, чтобы давать тебе заряженный пистолет.

Он ушёл. Она так и не смогла уснуть. Она просидела в постели час, прежде чем нервно вскочить, одеться и уйти из дома. Она вдруг поняла, что, если сейчас же не поедет за ним, может всё потерять, и теперь уже навсегда.

Она была права. Она застала его за сбором вещей, когда вбежала в дом, но Рэй, казалось, не слишком удивился.

– Куда ты уезжаешь? – она дрожала, и голос получился низким, совсем сухим и совсем мёртвым.

Он не ответил. Он холодно окинул её взглядом, когда она вошла, и вернулся к сборам.

– Рэй, не мучай меня.

Имтизаль как-то странно вошла в комнату, как будто её втянуло внутрь, всосало, но даже на это странное движение Рэй не обратил внимание.

– Я не понимаю… я же… я делала всё, как ты говорил.

Он остановился, читая какие-то документы.

– Ты даже… – она сглотнула, панически бегая глазами по его фигуре и комнате, ей было очень сложно сказать то, что она собиралась сказать, – не будешь меня бить?

– Оставь меня, – сухо выдавил он с такой усталостью, что у неё всё рухнуло внутри, и она как будто осталась совсем без костей: все они были внизу, под стопами.

– Когда ты вернёшься? – тишина. – Рэй!

Она уже кричала, и в её голосе зазвенели хрип и влажность.

– Рэй, я так больше не смогу, умоляю тебя, не поступай так со мной. Я же… я же не выдержу. Я не смогу. Не заставляй меня… снова…

– Уходи, – наконец, сказал он, переведя холодный взгляд в её глаза. Она начала беззвучно плакать, и он вздохнул с таким отвращением и с такой усталостью, что она думала, его презрение задушит её до смерти. Она вспомнила Артура в день его смерти и подумала, что, возможно, под его напускной заботой и галантностью всегда скрывалось это же самое презрение, каким её сейчас обливал Рэй.

– Я даже бить тебя не хочу. Просто. Убирайся.

– Что я сделала не так? – она села на кровать, совершенно не понимая, что происходит. – Когда?

– Ты всю жизнь всё делаешь не так.

– Раньше это не было проблемой.

– Раньше это было немного забавно, но не настолько, чтобы терпеть тебя вечно.

– Что… забавно?

– Может, немного, пока всё не стало слишком предсказуемо.

Ей стало безумно тяжело выдерживать его взгляд.

– Пошла вон, Амелия Джексон. Ты была готова послушаться моего приказа и расстрелять своих родителей, но не можешь просто выйти из комнаты?

– Ты же… ты же меня убьёшь. Нет… даже хуже, Рэй. Я… я уже не смогу одна.

– Почему? – он резко посмотрел на неё. – Почему не сможешь? Потому что ты должна разделять чью-то жизнь? Потому что боишься остаться в своей? А знаешь, почему ты боишься? Потому что нет у тебя своей жизни. Нет своей души. Ничего в тебе нет. Одна пустота. И ты боишься этой пустоты больше всего на свете.

– Я жила раньше одной своей жизнью, и ничего меня не пугало.

– Нет, Ими. Раньше ты не знала, что у тебя жизни нет. Ты это поняла только сейчас. А если бы я не показал, никогда бы и не поняла.

Она никогда не умела с ним спорить, даже когда знала, что права. Она была уверена, что если бы Рэй хотел убедить её, что сержант – более высокое звание, чем комиссар, он бы и это смог сделать, а она бы не смогла подобрать нужных слов, чтобы переспорить его.

– Ты же ничего не знаешь обо мне, Рэй.

Он посмотрел на неё с удивлением. В её глазах появилась нотка вызова.

– Чего я не знаю? Что ты убиваешь тех, кого любишь? Что это? Жертва во имя свободы? Как ты себе это объясняешь? Да что ты знаешь о свободе. Или о жертве.

Она задрожала. Она была совсем безумной, мысли и воспоминания путались и давали сбои в её голове, и Рэй чувствовал это.

– Я не объясняю. Я знаю. Внутри знаю. Ты никогда не поймёшь.

– Это ты никогда не поймёшь, – он немного помолчал и добавил. – Лучше бы ты действительно была ядерным химиком из Северной Кореи.

Он снова стал перебирать какие-то бумаги.

– Но ведь… – она поджала губы, судорожно пытаясь придать мыслям словесную форму, – я ведь… сделала бы это для тебя. Понимаешь, как это опасно? Для меня? Внутри одной семьи совершается второе убийство. Уже двойное. Меня бы заподозрили. Понимаешь? Но мне было всё равно. Если этого хочешь ты, то…

– Мне наплевать.

Она вдруг вспомнила Кевина Бастерса, отошла к стене и села на пол, пусто смотря, как Рэй застёгивает чемодан. Это продолжалось недолго, вскоре Рэй снова вспомнил о ней, хотя и не отрывался от своих документов.

– Что-то не сходится, – задумчиво протянул он, – не такая уж ты рабыня, раз до сих пор здесь. Вот, чего я хочу. Чтобы ты ушла. Очень хочу. Но ты не уходишь. Почему? Потому что даже сама себя не понимаешь.

Она больше ничего не говорила, и ему это, казалось, нравилось. Он поднял чемодан с кровати и поставил на пол.

– Что случилось с Мэрэдит Ривз?

Он остановился у стены перед ней и посмотрел на неё сверху вниз, как на ребёнка.

– Тебе совсем необязательно всё понимать.

Дальше всё произошло само собой, и она не поняла, как. Рэй ждал атаки, он знал, что так просто она не сдастся. Казалось, он этого хотел. Она ударила его в колено, попыталась, но ей не удалось: он увернулся, и удар прошёл мимо, зато сам он ударил её ногой по лицу и вышел в коридор. Имтизаль ползла за ним, но у неё уже не было шансов, и она это чувствовала. Всё произошло очень неожиданно, она нагнала его у лестницы, и вцепилась в ногу, он отшвырнул её одним движением. С громким лаем прибежал Корли, ревностно защищая своего хозяина, Рэй сделал шаг в сторону, позволяя догу пролететь по лестнице мимо него. Корли появился слишком внезапно, слишком мощно, как огромное живое существо, слишком огромное, чтобы поместиться в пространстве, отведённом ему хозяином, и Рэй сам не понял, что не удержал равновесия, чемодан сместился ему на ногу, Рэй оступился и скатился вниз. Корли отвлёкся от Имтизаль и удивлённо рванул за хозяином; Имтизаль, шатаясь, поспешила за ними. Она замерла на нижних ступенях, крепко держась за перила, чтобы не упасть, и потерянно смотря вытаращенными глазами на голову Рэя, вывернутую под неестественным углом.

Она страдала недолго, всего месяц. Это был самый тяжёлый месяц из всех, что ей приходилось прожить прежде, Рэй снился ей каждый день, как он уходит от неё, медленно и безмятежно, а она бежит следом, срывается, падает со скалы, но удерживается за трос, стирает руки в мясо, и на ней уже совсем нет мяса, только кровь льётся из глазных впадин голого черепа, а она всё бежит за ним, и чем она ближе, тем больше мяса на костях, и вот он остановился, она его догоняет, она счастлива, и ей осталось покрыться уже только кожей, и он в её руках, но его шея сломана, и он мёртв. И она понимает, что держит в руках не его, а куклу со свёрнутой шеей, а сам он в воздухе, он воздушный шар, и она стремительно прыгает, пытаясь схватить этот шар за верёвку, и ей удаётся, и тогда она понимает, что это не верёвка, а длинная гнилая кишка, которая разваливается в руках, как глина, как слизь, а шар высоко, он уже совсем улетел в небо, и она не смогла его поймать. Там, наверху, он долетает до солнца и сгорает внутри, и всё остаётся там, внутри, и даже кукла вдруг исчезает, и она, Имтизаль, остаётся совсем одна, и начинает кричать, ударяясь носом и зубами о кафель подвала, пока не просыпается от собственного истошного воя. Он мёртв, и его смерть настолько нелепа, что кажется сном. Она лежала в темноте и щупала шрам под грудью, скользя подушечками пальцев по линиям пореза, медленно читая и проговаривая их про себя: «Я убила Рэйнольда Эддингтона». Она так хотела убедить себя в этом, но не могла, и когда, в слезах и головной боли, снова утопала в нервном сне, она снова и снова видела, как Рэй тает и уходит от неё. Но через месяц кое-что произошло.

Эпилог

Она не думала, что будет рада, и сначала была безумно зла, но потом погрузилась в такое счастье, что даже непроизвольно улыбнулась: родить ребёнка значило всегда иметь частичку Рэйнольда где-то рядом. Родить ребёнка было даже лучше, чем жить с галлюцинацией: ребёнок был бы реальным, ребёнок был бы контролируемым, и она смогла бы жить с ним вдвоём вечно, и никто и никогда не нарушил бы их связь. Она уже строила планы, как продаст квартиру и уйдёт жить в лес, облагородит свой сарай и будет жить там, с малышом, будет охотиться на зайцев, птиц и, если повезёт, оленей, ловить рыбу, вести натуральное хозяйство, а когда деньги закончатся, уже наступит время её пенсии. Она будет растить там сына – она точно знала, что у неё родится сын – вдали от людей, и он будет понимать её во всём, а она будет понимать его, и только изредка ей придётся выезжать в город, чтобы купить одежду, лекарства или ещё что-нибудь. С самых ранних лет она будет спускать его в убежище и показывать мумии, будет учить его анатомии на тушках животных и будет передавать ему всю себя, и оба они будут счастливы. Рэйнольд больше не беспокоил её. Никто не заподозрил её в его убийстве, но ей пришлось отказаться от тела: она боялась, что оно приведёт спецслужбы к её тайнику. Она ушла из дома почти мгновенно, она даже не стала проверять его на наличие опасных заметок, способных вывести полицию на неё. Она только забрала все свои вещи. Она даже не стала стирать отпечатки пальцев. Она была настолько опустошена, что нисколько бы не расстроилась, если бы её арестовали. Она не сомневалась, что её арестуют, ведь она знала, как следили за Рэйнольдом и как у неё мало шансов не числиться в его досье. Она уже даже хотела, чтобы её арестовали. Ей хотелось посмотреть в глаза Рамиресу, она представляла, как будет смотреть в глаза родителям, как признается на суде, что убила брата и пыталась убить родителей, как признается во всём, хладнокровно и бессмысленно, но её так и не нашли. Она даже не следила за ходом расследования, она только ходила на работу, как и всегда прежде, только в глазах появилось немного дерзкого самодовольства. Стоя в ванной перед зеркалом, обнажённая с головы до стоп, пошатываясь от морфия и сжимая в зубах трубку из мягкой древесины, она поднесла к груди раскалённый нож и, воя сквозь стиснутые челюсти, прижигала увековеченную улику. Рубцы всё равно проступали под ожогом, и она палила своё тело снова и снова, режа раскалённым металлом плоть, деформируя бесцветную татуировку, истекая слезами и страдальческими стонами, корчась от тухлого запаха жжёного мяса и вспоминая, как точно так же обнажённая она раньше стояла перед зеркалом и почти с той же горелой болью читала вечную память: «Я убила Рэйнольда Эддингтона». Она не могла нормально спать ещё два месяца, постоянно просыпаясь и скуля от невыносимой жгучей боли чуть ниже груди, но терпеть её было даже в некотором смысле приятно.

– Какой ужасный ожог, – испуганно говорили в больнице, когда она впервые пришла на обследование. Она горько пожала плечами и ответила не сразу. Если бы не они, если бы не больница, этого ожога могло бы не быть.

– Опасная профессия.

Всё теперь становилось приятно. Интоксикация была приятной, схватки были приятны, родовые муки были приятны. Ей снова было для чего жить, и она счастливо пережёвывала осознание того, что счастлива, что не наказуема, что добилась всего, о чём мечтала, и что не изменила себе. И никогда бы не изменила.

Рэй ненавидел своё имя. Рэй ненавидел свою жизнь.

Рэй безумно страдал. Его жизнь стала адом через четыре года после зарождения.

Немного счастливее он становился, когда видел мать: она приезжала к нему раз в несколько месяцев, иногда реже: с каждым годом всё реже. Немного счастливее он становился, когда бабушка говорила, что у него её глаза. Впрочем, ему все говорили, что никогда не видели настолько похожих людей, насколько он был похож на мать.

Он считал себя уродом. Он считал красавицей её. Он жил ради неё. Всё, что он делал, было ради неё.

Он ненавидел дядю и никогда не называл его отцом. Ещё сильнее он ненавидел его жену. Он никогда не называл её даже тётей. Он и его, на самом деле, никогда не называл дядей: как можно быть твоим дядей, не имея никакой кровной связи с тем, кто тебя родил.

Он мечтал вырасти. Он мечтал стать гениальным, мечтал стать мудрым, знаменитым. Он мечтал, что мать будет им гордиться.

– Твоя мама очень любила твоего отца, – говорил ему Имем, – она стала такой, когда он умер.

Но Рэй знал, что она стала такой не сразу. Он помнил своё детство. У него была хорошая память, и он отлично помнил, интуитивно помнил, как мать его любила, как она заботилась о нём, как была рядом круглые сутки. Но чем старше он становился, тем меньше внимания она стала уделять ему, а потом он оказался в Бостоне у Имема, его детей и жены. Рэй знал, что сам виноват в том, что его мать стала такой.

Они все похоронили её заживо, и за это он их ненавидел. Чем старше он становился, тем чаще ругался с семьёй и укорял их за то, что они позволили его матери забиться под землю.

– Я знаю, что ты не веришь, – дрожащим голосом ему говорила жена Имема, – но больше всего на свете мы бы хотели ей помочь.