Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Воспоминание о Марго

…Черт возьми!

Я стал забывать слова…

Недавно, как ни силился, как ни старался, не мог вспомнить слово «нотариус». Выскакивало в памяти что угодно: «аудитор», «Аксельрод», «акселерация», «абажур», «юрисконсульт», но только не «нотариус».

Чувствуешь при этом себя беспомощным идиотом, который старательно улыбается своему отражению в зеркале, но не может никак понять, чему улыбается.

Подобное чувство я испытывал каждый раз, когда вместе с женой приходил в гости к ее коллеге с пышным именем Марго.

В отличие от нужного мне слова «нотариус», напрягать воображение не приходится, оно услужливо подбрасывает мне образ полненькой миловидной особы, слегка картавящей и чуть припадающей на левую ногу (результат давней детской травмы, полученной ею на уроке физкультуры).

Слава богу, визиты, которые мы наносили Марго, были нечасты, а потом и вовсе прекратились, но даже воспоминания о столь обязательных встречах вызывают у меня аллергию.

Марго относилась, наверное, к типу женщин, обделенных в чем-то судьбой, но во что бы то ни стало старающихся этого не замечать. Она прекрасно знала английский, преподавала на частных курсах, шила, вязала, готовила, читала постоянно толстые дамские романы, а к нашей встрече готовилась обстоятельно, не признавая импровизации и гостевых визитов по случаю.

Марго важно было продемонстрировать высокий класс гостеприимства, щегольнуть непоказным хлебосольством, утвердиться в своем собственном статусе.

– Маруля! – кричала она, бросаясь мне навстречу и раскрывая свои пухлые объятья. – Маруля, как хорошо, что вы пришли! Я так рада, так рада!

Это был своего рода рыцарский ритуал: «Ма-руля» в ответ выдавливал из себя подобие улыбки, непременно хохмил и тем самым давал повод хозяйке заявить, что к приходу обожаемого ей Марули она приготовила парочку свежих анекдотов.

– Я тебя обожаю, Маруля! – говорила мне Марго, и в этом обожании таилась некая червоточина, когда разрезаешь сочное спелое яблоко, а оттуда лениво выползает червяк.

После обильной трапезы, пустой болтовни и невзрачного обмена мнениями мы прощались.

Марго с мужем провожали нас в прихожую, восторженно слюнявили наши лица и непременно сообщали, что необходимо встречаться чаще, и вообще, дескать, хорошо отправиться куда-нибудь вместе, размяться, расслабиться, съездить за границу.

Это была завершающая часть ритуала, поскольку напутственные слова и пожелания оставались пустыми словами и несбывшимися пожеланиями, обычным сотрясением воздуха. Потому что следующая встреча, в деталях повторяя предыдущую, проходила не раньше, чем месяца через четыре.

Я называл эти встречи «квартальным отчетом» и вскоре воспринимал их как часть окружающего меня ландшафта или плохую погоду, которую иногда следует терпеть по необходимости.

Хотя, если признаться, ощущение беспомощного идиота и до, и после, и во время вынужденных визитов меня не покидало.

Нет-нет, я понимаю, что больше всего меня раздражало. Не сама Марго, не ее затейливоназойливое гостеприимство, не повторяющийся раз от разу ритуал, вовсе нет; меня бесило желание Марго заставить нас играть по своим правилам, навязать свой стиль жизни.

Для того чтобы почувствовать себя самодостаточной, ей нужны были зрители; нет, не так, не зрители, а, скорее, партнеры, задача которых состояла в том, чтобы вовремя подавать реплики.

Такой спектакль не может идти каждый день, ибо тогда он наскучит самому солисту.

Впрочем, гораздо раньше он наскучил «статистам»; во всяком случае, как я уже говорил, встречи становились все реже, пока не прекратились совсем.

…Странно, что я вспомнил о Марго, перебирая в памяти слова в поисках приснопамятного «нотариуса», мучительно перебирая, дергаясь, нервничая и не находя себе места.

А в кафе, где я сидел, звучала грустная музыка, какой-то незнакомый мне певец щемяще пел о том, что все в жизни проходит, и только любовь вечна; но, увы, это была всего лишь песня, мгновенная иллюзия печали, обычное сладкоголосое вранье, потому что, действительно, все в жизни проходит, а любовь увечна, как увенчанная моим воспоминанием нелепая Марго, выскочившая в памяти сразу после того, как мое усталое сознание выдало, наконец, словно вызволив его из комы, искомое слово «нотариус».

Дарума, или Проездом из Жлобина

 
Жаба с красными очами,
острый взор сторожевой.
Создавал Господь ночами
заскорузлый образ твой,
бородавчатый и кроткий,
ядовит и непригож…
Что тебе сказать, уродке: —
ты одна не подведешь.
В нашем нищем огороде
встречу я с тобой рассвет.
Прочь, небесное отродье,
неизбывный мой портрет?
 

Григорий Трестман

– Срезал ты его, – скажут Глебу.

– Ничего, – великодушно заметит Глеб. – Это полезно. Пусть подумает на досуге…

Василий Шукшин, «Срезал»

В маленьком питерском кафе под названием «Сириус» было тихо и уютно. Он, по обыкновению, заказал черный чай с лимоном и мятой, бутерброд с авокадо и яйцом и в ожидании заказа углубился в книжку, которую достал из черного кожаного портфеля.

Чтение захватило его: речь шла о старинном японском обычае, посвященном ежегодному расставанию с грехами и несбывшимися надеждами. Оказывается, в роли козла отпущения выступала кукла Дарума, нечто вроде русской неваляшки.

Дарума («дар ума» – подумал он, усмехнувшись) являла собой обобщенный (овеществленный) образ буддийского святого Бодихармы (проще говоря – Дарумы).

В канун Нового года японцы изготавливают своих невинных неваляшек в огромных количествах – из дерева или папье-маше. Отличительная особенность данного артефакта состоит в том, что глазницы куклы – пусты. И вот, загадывая желание на год вперед, человек прорисовывает тушью в одной из глазниц Дарумы увесистую точку (то бишь открывает один глаз). Если желание сбывается, кукле добавляют еще один глаз, после чего торжественно водружают на семейный алтарь. Но если же – напротив – ожидания тщетны, а помыслы остаются помыслами, неваляшка отправляется в костер.

– Здравствуйте! Вы случайно не работали в многотиражке «Полимер»?

Если бы не название заводской газеты, где ему действительно довелось в юности проработать несколько лет, то он наверняка решил бы, что обращаются не к нему. Оторвавшись от чтения, он поднял глаза и увидел перед собой женщину лет пятидесяти, плотно сбитую и приятно одетую. Но что самое интересное: поражало ее лицо, как две капли воды схожее с фотографией Дарумы из книги.

«Странное сходство… – подумал он, отложив книгу в сторону, – в материализацию духов я, конечно, не верю, но почему бы не поверить в материализацию прошлого?»

Она переспросила торопливо, будто от этого зависело нечто важное для нее:

– Так вы работали в «Полимере» или нет?

– Может, вы для начала присядете? – ответил он вопросом на вопрос, пододвигая стул незнакомке.

– Хорошо, – сказала она, по-прежнему оставаясь в напряженье.

– Вы расслабьтесь, пожалуйста, – он коснулся ее руки.

Она неловко улыбнулась, и эта улыбка внезапно осветила путь в далекое прошлое: там, в полутьме, он различил юную, милую Людочку Гу-сятникову, чертежницу из технического отдела; там, рядом с Людочкой, увидел себя, двадцяти-летнего юнца, сидевшего в крохотной редакции многотиражной газеты «Полимер».

– Люда, – засмеялся он, – Гусятникова? Конечно, работал… Какими ветрами тебя сюда занесло?

– А тебя какими? – слегка съязвила она и, помолчав, добавила, поясняя:

– Я случайно тут, проездом из Жлобина, заехала на несколько дней. Муж с сыном пошли на какой-то матч футбольный, а я решила скоротать время в первом попавшемся кафе. Зашла, а тут… ты… Как ты?

– После «Полимера» перебрался в Питер, работал спецкором, много ездил, путешествовал, затем серьезно занялся литературой, написал несколько книг.

– Круто! А я так обыденно живу: семья, дети… Очень удивилась, увидев тебя, вначале даже решила, что обозналась. Если бы не вгляделась пристально, то, честно, никогда бы не признала…

– Сложно, конечно, признать после стольких лет… А ты хоть иногда меня вспоминала?

– Скорее нет, чем да. Но все равно приятно тебя видеть живым и здоровым.

– Спасибо за откровенность. Впрочем, я не удивляюсь-ты всегда была человеком прямолинейным и откровенным…

– Извини, что обидела… что поделаешь, характер, его не переделаешь.

– Да я не обиделся, Людочка, какие могут быть обиды через столько лет? Но я действительно очень тепло о тебе вспоминал.

– Спасибо за приятные слова, мне очень приятно, честно…

– А ты мне, кстати, так и не сказала, чем сама занимаешься…

– Закончила институт, потом пришлось уехать за квартирой, было уже двое детей. Мест в детские сады не было, пришлось идти работать в ясли с детьми, так и протарабанила там двадцать лет, а затем уволилась, сейчас безработная, сижу на иждивении мужа. Дискриминация по возрасту, старая я уже…

– Ты давно не бывала в нашем городе?

– Была лет пять назад, там все изменилось, это уже не наша Родина, еле дождалась отъезда домой, в свой Жлобин. А ты?

– Довелось побывать в прошлом году, впечатление ужасное, ты права, наш город вообще превратился в какого-то монстра…

– Но все равно он остался в памяти только самым дорогим! Наверное, потому что там прошли самые, солнечные, хорошие годы жизни.

И, не переводя дыхание, вдруг резко сменила тему:

– А почему ничего не рассказываешь мне про свою семью? Ты женат?

– Я женат, у меня двое детей.

Он сделал паузу и продолжил:

– Люда, скажи, пожалуйста, а каким ты помнишь наше с тобой знакомство?

– Боюсь обидеть…

– Не надо бояться, не обидишь… Мне просто очень интересно…

– Помню, как встречались с тобой несколько раз, помню, как гуляли, но где гуляли, куда ходили и почему-не помню…

– Ты разве не помнишь, как я у тебя был дома?

– Про дом не помню, наверное, что-то неприятное – стерла из памяти.

– Эта встреча у тебя дома и послужила причиной нашего разрыва.

– Ты так думаешь? Я сделала что-то не то?

– Нет, ты была в полном порядке. Это я… Ты очень ждала этой встречи и пригласила меня к себе, твои родители, по-моему, куда-то уехали… Ты очень хотела нашей близости, но, как назло, мне надо было торопиться на репетицию в свой молодежный театр, и я бежал… После этого ты и разорвала наши отношения…

– Нет, просто я подумала, что мы можем зайти далеко, а ты не герой моего романа, не мой идеал, вот и все, чем раньше это случилось, тем было легче, правда?

– А на мой взгляд, все было так да не так… Но у меня в любом случае осталось от наших с тобой встреч какое-то приятное чувство…

– Еще меня добила статья в газете, зачем ты это сделал?

– Какая статья? О чем ты?

– Которую ты написал в «Полимере» про меня… Было такое ощущение, что встречался только из-за этого, чтобы выполнить редакционное задание.

– Прости, а это было до нашей встречи у тебя дома или после?

– А это важно? После.

– Просто интересно, Люда… Так о чем была статья? Вот, право, чего действительно не помню, так эту статью…

Она рассмеялась:

– Хохмач! Статья про меня, какая я, растакая «хорошая»…

– А статьи у тебя случайно не осталось, Людочка?

– Не люблю, когда называют меня «Людочка», терпеть не могу, это напоминает мне «блюдечко»… Я знаю, я грубая, извини, но не надо меня так называть, хорошо?

– А чего ты такая грубая-то? Не замечал за тобой этого раньше…

– Сама не знаю… А какой ты меня замечал? Неужели запала в душу?

Он задумался:

– Знаешь, бывает так, что какой-то эпизод, запавший тебе в душу, забывается, покрывается мраком и вдруг вспыхивает, напоминая о себе. Значит, запала. А ты?

– Это естественно, очень ты сладок на язык, а этого так не хватает. Спасибо, что ты есть и был в моей жизни.

– Тебе нравится Жлобин?

– Нет, не люблю я его, это просто большая деревня…

– А как вообще ты оказалась в Жлобине?

– Я же тебе говорила, окончила институт, жить в тесной квартирке стало невмоготу, и муж отправился на работу в Жлобин, строить металлургический завод. Ну и я за компанию.

– А мыслей уехать из Жлобина у тебя не было?

– Некуда…

– А дети тоже с вами живут, ну, в смысле, в этом городе?

– Да, в этом городе. Невестка – истинная белоруска, а зять – наполовину белорус, наполовину татарин. Круто!

– Круто! – повторил он, усмехнувшись.

Она не заметила усмешки.

– Ты говорил, что у тебя двое детей. А сколько лет старшему?

– Тридцать…

– Сколько? – спросила она недоуменно.

– Тридцать… – ответил он.

– Подожди, подожди, что-то не поняла, сыну твоему тридцать лет… Так, значит, ты был женат, когда мы встретились? Я обиделась…

Ему показалось, что она произнесла это в шутку, и он так же шутливо отреагировал:

– А чего ты обиделась? Ты же все равно не захотела, чтобы это зашло далеко. Или хотела? Ты была такая хорошенькая…

– Дзякую…

Она намеренно произнесла по-белорусски слово «благодарю» и повторила еще раз:

– Дзякую… за хорошенькую…

Потом, словно спохватившись и не глядя на него, заговорила отрывисто и резко:

– Ты неверно поставил вопрос: «Хотела – не хотела?» Не скрываю, меня это интересовало. Я была интересна тебе тем, что была невинна, ведь какая любовница в таком возрасте? Хотелось стать первым мужчиной?

Она почти что кричала, схватившись за поручень стула, губы ее затряслись, запрыгали, лицо стало жестким, как наждачная бумага:

– А я… а я с брезгливостью вспоминаю, как извергался твой член в воздух – неописуемо! И это называется близость? Не обольщайся, в этой жизни надо не только брать, но и давать. Только один человек делает меня счастливой! Он только дотрагивается, ласкает, а я уже хочу по-всякому, мне все равно, как и где, я просто хочу испытывать блаженство, которое он мне дает! Как он входит в меня, вначале медленно, а затем все ускоряя и ускоряя темп, и мы на небесах! Люблю, нет, просто обожаю утренний секс! Когда стрела уже готова, немного приласкать, и в «яблочко»! Классно, особенно наездницей! Поэтому с ним хоть в шалаше, но рай! Прощай! Рада была повидаться с тобой!

Она вскочила, невольно, неуклюже задев скатерть, и, хлопнув дверью, выбежала на улицу. Кофе, стоящий на столе, расплескался, и тут он заметил, что несколько капель попало на фотографию Дарумы, они заполнили на миг пустые кукольные глазницы, а затем нехотя поползли вниз по странице, оставляя за собой рваный след.

Слеза ребенка

Мы – дети страшных лет России…

А. Блок, Рожденные в года глухие…

Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребенка…

Ф. Достоевский, Братья Карамазовы.

– Дяденька, – маленькая девочка лет восьми, плача, загородила дорогу крупному молодому человеку лет двадцати пяти, – дяденька, пожалуйста, я кушать хочу…

Пробормотав что-то вроде «до чего дошли, детей отправляют деньги на водку просить», молодой человек вытащил из кармана десятирублевую бумажку и, вздохнув, вложил в протянутую ладошку.

Наблюдавшая эту сцену старушка в застиранном сером платке истово перекрестилась, словно пытаясь отогнать страшное наваждение; ее можно было понять.

На крыльцо магазина вышла продавщица, закурила и, сделав глубокую затяжку, вдруг обратила внимание на девочку, растерянно сжимавшую в кулачке десять рублей.

– Опять ты здесь, заморыш?! – сказала продавщица. И пояснила старушке, стоявшей неподалеку:

– Третий день уже сюда ходит.

– Денег просит? – жалостливо спросила старушка.

– Есть хочет! – отрезала продавщица и пожала плечами. – Родители, что ли, ее не кормят?

– Может, милицию позвать? – робко предложила старушка, поправив сползший платок.

– Да я вот тоже думаю, – согласилась продавщица. – Пойду-ка сделаю ей сначала сэндвич, а заодно и в милицию позвоню.

Продавщица затушила сигарету и ушла, но минут через десять вернулась, подозвала девочку и дала ей кусок хлеба с маслом и колбасой.

– Спасибо, тетенька, – девочка тотчас перестала плакать, набросившись на еду.

– Кушай, заморыш, кушай, – продавщица погладила ее по голове. – Приедет сейчас милиция, разберется.

Помолчала и добавила, обращаясь на сей раз к старушке:

– А чего с ней разбираться? Родителей бы ее разобрать по частям, а затем снова собрать, чтобы винтики нужные в башку добавить!

…Вскоре приехала милиция. Девочку забрали, нашли родителей, вызвали социальные службы, устроили разборку, обещали наказать, если еще раз такое повторится. Случай «слили» в прессу, и труженики пера разразились гневным спичем в адрес нерадивых родителей, социальных работников и местных властей.

«Доколе, – писал один из журналистов, – продолжится в нашем городе растление малолетних, а власти, как всегда, безучастно будут взирать…» – а далее, разумеется, следовала обязательная цитата из Федора Михайловича Достоевского о том, что даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребенка…

Но дискуссия почему-то развития не получила, если не считать одного-двух писем, поступивших в редакцию. А там и другие, куда более интересные темы развлекли народ: депутата горсовета пьяным задержали, канализацию городскую прорвало, губернатор решил строить оперный театр, заезжая знаменитость из Питера начала репетировать в местном драмтеатре «Братьев Карамазовых»…

…Через неделю после того, как ее задержала милиция, девочка оделась в кофточку «для улицы», взяла с собой любимые игрушки, вытерла слезку из глаз и… шагнула вниз с пятого этажа.

Она умерла сразу.

Как позднее выяснило следствие, ее родители, не замеченные в злоупотреблении алкоголем, почему-то запирали дочку в отдельной комнате и морили голодом. «Никто, ни милиция, ни органы опеки, ни школа, не предприняли ничего серьезного после того, как девочку задержали за попрошайничество» – говорилось в следственном протоколе.

Впрочем, родители покойной, когда началась очередная шумиха вокруг самоубийства, объявили своим соседям:

– Вы это начали, теперь сами собирайте деньги на похороны, у нас нет средств…

…Интересно, каким образом в воспаленном сознании великого Достоевского родились пронзительные строки о слезе ребенка, способной перевесить все счастье мира? Не тогда ли, когда ранним петербургским утром, настойчиво стучась в дверь к Тургеневу, он бахвалился, что растлил очередную малолетку?!

Нет, не тогда!

А тогда, когда он вместе с Тургеневым отправлялся в заведение мадам Жовини, где их уже ждал Куприн с еще не написанной повестью «Яма». Признаться, втроем они частенько устраивали журфиксы в борделе. Потому что Толстой говорил: «Нельзя порицать того, чего не знаешь!»

Человек в черных очках на переднем сиденье

…Четыре дня подряд я вижу в автобусе человека в черных очках. Как правило, он садится на переднее сиденье, сбоку от водителя.

Этот человек-слеп; рядом с ним стоят его костыли, на голове – кипа, одет он тщательно и опрятно, часто общается с водителем, говорит громко, весело, напористо, речь его пересыпана цитатами из Талмуда и речениями мудрецов. Иногда ему достаточно небольшой зацепки, чтобы уйти в собственные размышления, уйти так далеко, что первооснова беседы оказывается напрочь забытой, ненужной, как отслуживший свой век инвентарь.

– Интересно, как там поживает…? – называет кто-то из примостившихся по соседству пассажиров имя знаменитой топ-модели, ныне успешно подвизающейся на ниве общественной деятельности.

– Опять беременна, – уверенно откликается слепой, хотя известно, что топ-модель недавно родила третьего ребенка и рожать в ближайшее время не собиралась.

Но слепому не столь важна истина – скорее, возможность о чем-то поговорить. Он вслушивается в звук собственной речи; при этом его остекленевшие глаза, по слову Бруно Шульца в «Коричных лавках», «точно маленькие зеркальца, отражали все яркие объекты…».

…В один из четырех дней я наблюдаю занятную картинку: рядом со слепым сидит яркая бабенка лет пятидесяти; она оживленно переговаривается со своим соседом, потом внезапно замолкает.

– Что-то случилось? – удивленно спрашивает слепой.

– Да, шею схватило, – капризится бабенка, повернуться не могу.

– Подумаешь, проблема! – смеется слепой. – Давай я тебе шею промассирую, и все как рукой снимет.

– Давай! – соглашается собеседница.

– Знаешь, – бормочет слепой, нежно, как музыкант, ведя необычную партию массажа, – мне друзья мои рассказывали, что читали в объявлениях службы знакомств: «Слабовидящий житель юга ищет женщину, приятную на ощупь…» А ты-приятная на ощупь, хотя я… подожди… я чувствую напряжение, ты напряжена, расслабься, не дергайся…

– А хорошо у тебя получается… – мурлыкает довольная соседка.

– Я вижу руками, – говорит слепой и раскатисто смеется.

Где-то неподалеку смеется море, и только слепой может на самом деле оценить эту метафору, поскольку для него она вовсе не метафора – она входит в него на не видимой, не ощущаемой нами реальности, данной ему на горьком уровне осязания (осознания?)…