Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

И вот тогда, когда я, движимый каким-то седьмым чувством,

вдруг обнял тебя и поцеловал, ты горячо прошептала мне:

«Я тебя очень прошу – пиши мне…»

И еще прошептала: «Уходи, уходи, ну уходи же…»

И вот тогда…

Нет, неправда, не тогда. Тогда я почувствовал какой-то мгновенный укол в сердце, не более того.

Поздно вечером, когда рядом со мной лежала молодая девочка, без проблем решившая скоротать со мной ложе, когда она пыхтела от страсти, обвив меня ногами и руками, как спрут, и ее тело матово светилось и источало бешеные флюиды свежести и секса -

тогда вдруг -

– тогда-

– покачиваясь в такт вместе с прелестницей -

опорожняясь в ее юное тело -

– вдруг-

– я почувствовал,

понял,

ощутил всей кожей,

прозревая,

тысячами игл пораженный -

– как я люблю тебя…

– Я люблю тебя, – тихо сказал я.

– Что? – не поняла девочка.

– Так, ничего, – пробормотал я/– померещилось что-то.

Хотя именно в этот момент я понял, как мы любим друг друга.

Да-да, несмотря на разницу позиций, ментальности, взглядов, ощущений, разногласий, взрыва, окончившегося скандалом, я понял, что за всем этим стояло признание в любви.

Когда любишь, не можешь быть равнодушным; когда любишь,

уходит спокойствие, и человек живет в другом измерении, у

него повышенная температура, он горяч и взрывоопасен.

Я не знаю, как складывались обстоятельства, если бы наша

встреча прошла бы без сучка, без задоринки – наверное, это были бы не мы с тобой, да и любовью это вряд

ли можно было бы назвать, так, проходная встреча двух

малознакомых любовников, случайно свихнувшихся в гостинице

и разлетевшихся тотчас после ночи любви, как чужие птицы.

Я вижу, как ты, злая и полупьяная, лежишь, повернувшись ко мне спиной, и выговариваешь мне за все, за все, за все, – и понимаю, что так говорят только любимому человеку, вряд ли эти слова, эта речь могли произойти от безразличия.

Этот горячий шепот, как расплавленное золото, стекает по

черному желобу ночи.

Как гром, обрушившийся на раскоряченную кровлю,

как слово, упавшее с небес,

как олово бури,

выбивающее лес привычных понятий -

я люблю тебя -

я —

– люблю -

тебя.

Через тысячи километров, разделяющих нас, заклинаю тебя,

услышь эти слова, почувствуй мое горячее дыхание у себя на

щеке, на глазах, на губах. Закрой глаза и почувствуй, как

встречаются наши губы и смыкаются наши руки, и

соприкасаются наши сердца.

Почувствуй, как вороненая сталь любви разрезает наши тела и

как кровь перетекает в кровь, как ткань переходит в ткань

как плоть вызывает плоть.

Заклинаю тебя… верба цветет… пахнет сирень… тени

ложатся на грунт… ветер взвивает к небу расплавленное

золото песка тоска раскрывается как веер, на котором

танцуют нелепые письмена…

«Бэ решит бара Элогим эт ха-шамаим вэ эт ха-Арец» -

– Вначале сотворил господь небо и землю, и земля была безвидна и пуста

и дух витал над бездною…

«Барух ата адоной элохейну мелех ха Олам» -

– Господь, ты царь Вселенной, сохрани нашу любовь, развей

антимиры, сотри в порошок эти вонючие звезды, остриями игл,

впивающимися в мое сердце, дай силы этой женщине, нежной и

страстной как праматерь Рахель, убереги ее от сглаза

дурного, от коварства и зависти…

Верба цветет, листья кружат, пыль взвивается к небу,

золотые песчинки, как пчелы, носятся в одуревшем воздухе,

складываясь в Божественные слова:

«…леха доди ликрат кала» -

иди, возлюбленный мой, навстречу невесте, иди к ней, торопись, возьми ее за руки, отвори ее губы ключом своих губ, коронуй ее венком из жимолости, осыпь ее бриллантами росы, брось к ее ногам несметные богатства своей души, отрекись от своего высокомерного спокойствия, прокляни прежний образ жизни…

* * *

Черное пространство растекалось по овалу иллюминатора, вселенная несла по своим волнам жалкий лепесток самолета. И, разрывая слух, теребя сердце, все звучал во мне потайной голос, сволочное alter ego, все грезил во мне неутоленный голод любви.

На высоте десять тысяч метров плыл, как серебристая соринка в бокале, одинокий воздушный лайнер, вез душ сто, за бортом стоял каленый мороз, за бортом бултыхалось небесное безмолвие, безумное колыхание сфер.

* * *

…Тогда, когда она уехала, бродил я сам не свой по успевшему опостылеть мне городу, по его выщербленным улицам. Покосившиеся дома сверкали устало своими пыльными стеклами, выверенной вереницей сновали взад-вперед печальные жители; время вглядывалось в их глаза, затянутые сеткой сомнения и покорности, и отражалось в них перевернутой пирамидой тоски.

Время, подскакивая на колдобинах, спотыкаясь на вспученном асфальте, брело, как раздраженный нищий с застывшей протянутой рукой.

Но кто мог подать этому нищему, кто мог бросить в его сухую руку медный грошик, когда все эти люди в этом несчастном, загаженном властью городе брели, как раздраженное время, спотыкаясь на вспученном асфальте?!

Отчаявшись объяснить себе, что же произошло со мной в этом сыром и сером скопище зданий, я вернулся в гостиницу, поднялся к себе и долго сидел на диване, ни о чем не думая: в окна отсырелого гостиничного номера смотрелось серое ноябрьское небо – сморщенное, как половая тряпка после тщательного отжима.

Приблизившись к стене

Вы помните, вы все, конечно, помните,

Как я стоял, приблизившись к стене…

Сергей Есенин, «Письмо женщине»

…Он приблизился к Стене плача. В этот жаркий полдень пространство, распростертое перед Стеной, было на удивление незаполненным; лишь несколько человек, не устрашась все более распалявшегося зноя, уткнулись черными шляпами в каменную твердь. Щели между каменными блоками были забиты заветными записками. Здесь записывались на прием к Боту, как к личному психотерапевту, в надежде на исцеляющее чудо; здесь нисходили покой и благодать, здесь каждый ощущал себя если не пророком, то мессией.

«А с какой миссией я сюда явился? – подумал он, подойдя к Стене плача вплотную, – чего мне просить у Господа? Переплавить вспыхнувшую страсть в ненависть? Изъять из сердца любовь, вырезать ее, как злокачественную опухоль, и выбросить на помойку? Вновь воздвигнуть между нами желанную стену отчуждения? Зачем я вообще заглянул за эту стену? Зачем я не довольствовался лицезрением голубого экрана? Зачем на голубом глазу придумал этот повод для знакомства, вовсе не желая знакомиться?»

Мысли сливались в лиловую лавину; лавируя, вырывались вверх, выравнивались в ровный однородный поток, подобно шершавому шоссе, вздыбившемуся вертикально.

В такую жару ангелы, видимо, предпочитали почивать: не слышалось шелеста крыл, не просачивалось золотое свечение, не замечалось звучания ангельских голосов. Голо и осоловело выглядели небеса, беспомощно касаясь сухой до изнеможения земли.

…Когда он впервые увидел ее на экране, она рассказывала что-то несуразное о ближневосточном конфликте. Говорила быстро, чуть ли не скороговоркой, запиналась, боясь упустить нечто существенное, речь получалась рваной, но неравнодушной. Пышные черные волосы падали ей на плечи, а в глазах, как ему тогда показалось, плясал бесовский огонь.

– Дура! – громко сказал он и выключил телевизор.

С той поры прошло полтора года; ее слава резко выросла, благодаря адскому упорству и стремлению быть везде первой; казалось, что нет места, куда бы ни могла проникнуть эта черноволосая бестия – бестиарий живых существ, составленный ею, ежедневно пополнялся новыми экспонатами.

Как-то раз на одном из светских раутов его попытались с ней познакомить, но он буркнул что-то невнятное и ретиво ретировался.

И все-таки знакомство состоялось: по служебной необходимости он попал к ней на передачу, которую она вела в последнее время – дискуссионная программа, отражающая различные точки зрения по любым вопросам и созданная для того, чтобы люди могли иногда выпустить пар.

Порывистые парвеню, партийные пешки, нашкодившие дивы шоу-бизнеса, бесстыжие социологи, стыдливые олигархи, архиубедитель-ные в своем вранье комментаторы – кто только 294 не побывал на этой программе? Кто только не пялился вызывающе на ведущую, стращая ее и телезрителя своими знаниями, щеголяя голимой лабильностью настроя?!

Он проклинал себя за то, что согласился принять участие в передаче; за то, что решился заглянуть за стену, разделяющую реальный мир и мерцающее поле голубого экрана.

Там, за этой стеной, стенали неестественными голосами герои сопливых сериалов; там, за этой стеной, бушевали бутафорские страсти, а токующий ток вод жизни подменялся искусственным токованием ток-шоу; там, за этой стеной, судьбами людей, словно опытный кукловод, управлял рейтинг: рей ты на рее; рей в рейтузах на Красной площади; полощи плешивые плещеевские строки, как грязное белье в лохани, – тебя только тогда сочтут человеком, когда твое появление на экране, как виагра, поднимет вверх пресловутый рейтинг.

…Они стали встречаться. Но встречи их были странными, непостоянными, непонятными. То они просто гуляли по городу, молча шли, даже не обмениваясь фразами, шли, не разбирая дороги, то сидели часами в облюбованном ими баре и часами говорили, не переставая, но: каждый говорил о своем, и речи их звучали параллельно, не пересекаясь.

Прощаясь, они целовались, но и поцелуи казались невесомыми, бесплотными, лишенными и намека на чувственность.

Они могли неделями не видеться, но встречались радостно, будто расстались вчера. Но ничего не происходило и далее все повторялось сначала.

Ни он, ни она не могли объяснить, что же на самом деле их связывает – столь разных и непохожих друг на друга; другая у нее была жизнь, проходившая при свете софитов, обрамленная квадратом экрана; другая жизнь была у него, лишенная – напротив – всякой публичности.

Нет, она притягивала его как женщина; но почему-то он не торопился форсировать события, не очень понимая, стоит ли вообще это делать. Несмотря на свой жесткий характер, она в приватном общении была на удивление мила и нежна; «княжна» называл он ее в эти страннонеповторимые мгновенья. Пятнадцать лет разделяло их; само слово «пятнадцать» вызывало у него ассоциацию со словом «пятно»; эта разница в возрасте пятном ложилась на его желание, пятнала его чувства к ней, и никакой пятновыводитель не в силах был уменьшить площадь пятна, сократить его до скукожившегося кусочка шагреневой кожи. Ахматовские строчки «есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти» страшно раздражали его, вызывая непонятное озлобление.

Как-то по электронной почте она прислала ему приглашение на свой день рождения. В тексте письма значилось, что, находясь в трезвом уме, она сообщала ему о своем твердом намерении отметить день рождения в кругу ближайших друзей.

«В их число вы, сударь, видимо, входите, поскольку получили это письмо! – гласило приглашение. – Жесткое требование к приглашенным: в вашем наряде всенепременно должны промелькнуть восточные мотивы. Тот, кто рискнет пренебречь этим требованием – будет строго наказан!» Потом она позвонила сама:

– Получил?

– Да.

– Ты придешь? Я очень хочу тебя видеть в этот день.

– Приду.

И не пришел.

А на следующий день взял у шефа разрешение и улетел по делам в Израиль. Поселился в иерусалимской гостинице, и в жаркий полдень отправился к Стене плача. По дороге ему попался харизматичный хасид, приплясывавший под собственное молитвенное пение и раздававший прохожим маленькие брошюрки, возвещающие о скором приходе мессии.

– Послушай, хасид, – сказал он, – расскажи мне какую-нибудь вашу хасидскую притчу.

– А куда ты идешь и чего ты хочешь? – спросил хасид, ничуть не удивившись просьбе незнакомого человека.

– Я иду к Стене плача, – ответил он послушно, – и хочу просить Всевышнего, чтобы Он вразумил нас.

– Тогда слушай… – сказал хасид, поправив широкополую шляпу. – Говорят, поселился возле Стены плача некий богобоязненный человек, получивший прозвище Человек Стены. Ибо приходил он к ней тогда, когда ночь едва-едва уступала место пробуждавшемуся дню, а уходил тогда, когда стояла глубокая темень.

И однажды такой же, как ты, любопытный спросил его: «Ты так много проводишь времени у Стены плача. О чем ты просишь Всевышнего, да будет благословен Он?»

– И что же ему сказал на это Человек Стены?

– Ничего особенного. Сказал, что просит счастья для своей семьи, процветания и блага для своей страны и мира для всех жителей Земли. «И как результат?» – спросил собеседник. Человек Стены задумался и промолвил: «Знаешь, в последнее время мне все чаще и чаще кажется, что я говорю со стеной…»

Позже, стоя у Стены плача, он еще раз проговорил про себя притчу, поведанную хасидом. Нельзя сказать, что она была ответом на вопросы, роившиеся в его сознании. Во всяком случае, обременять Всевышнего своими просьбами он так и не решился.

Адам и Ева

– Папа, папа… – трехлетний Эл бредил, у него была высокая температура, он горел, и Ева едва успевала менять мокрые полотенца, которыми обматывала сына. Она не спала уже третью ночь подряд, и третью ночь подряд Эл звал отца.

Врач, готовивший ребенка к операции, сказал Еве, укоризненно покачав головой:

– Послушайте меня, операция предстоит очень тяжелая. К тому моменту, когда малыш придет в себя, неплохо бы, чтобы рядом с ним находился и его папаша.

Ева подумала в тот момент, что хорошо бы и ей знать, где находится ее блудный супруг. Но лишь вздохнула и поправила сползшую с кровати простыню.

…Сказать, что Ева была хороша собой – значило ничего не сказать. От нее исходил неуловимый аромат обаяния, шли токи, образующие невероятным образом соединяющиеся сексуальные и физиогномические поля притяжения. К тому же Ева, несмотря на молодость, была умна и чертовски порядочна: у нее сызмальства существовал свой собственный кодекс поведения, который она отнюдь никому не навязывала, но сама соблюдала его неукоснительно.

Нет, Ева вовсе не отличалась кротостью характера, скорее – крутостью; она была одной из тех, кто, попав в чужую страну, стремительно сделал себе карьеру.

По странному стечению обстоятельств Ева вышла замуж за уроженца страны по имени Адам. Молодые не придали никакого значения «библейскости» брака – им и так казалось, что они, соединив судьбы счастливо, обеспечили себе райское наслаждение и райскую жизнь. Увы, змей-искуситель не заставил себя долго ждать, и первым искушению подвергся Адам. Предложением, от которого трудно отказаться, стали для него женщины и наркотики. Впрочем, и женщины были для него своего рода наркотиком; «котиком блудливым» называла его одна из многочисленных любовниц, и она же в порыве ревности позвонила Еве и поведала ей о постоянных похождениях блудливого котика.

Ева могла бы последовать примеру Адама с легкостью, благо внимания вожделеющих ее мужчин хватало с лихвой. Но… она по-прежнему и неуклонно следовала своему кодексу поведения, и там черным по белому было записано: «семья – прежде всего». К тому же у Евы и Адама родился ребенок; и он требовал забот, а Ева полагала себя заботливой матерью.

Так прошло три года, но Эл внезапно заболел, и его положили в больницу, и требовалась срочная операция, и врач сказал Еве, что малышу хорошо бы сразу после операции увидеть рядом родного отца.

Вообще последние три месяца Адам дома практически не появлялся, не считая редких, минутных набегов, а Ева, едва ли не обезумев от горя, моталась с маленьким Элом по врачам, и ей, признаться, было не до похождений своего супруга.

Однажды, совершенно случайно, она столкнулась с ним, когда он воровато выбирался из подворотни, подняв воротник видавшего виды ватника.

– Слушай, ты бы хоть поинтересовался, что с Элом! – в сердцах бросила Ева. Адам посмотрел на нее безумными глазами, развернулся и залепил звонкую пощечину ничего не понимающей Еве. Затем сплюнул презрительно ей под ноги и ушел, насвистывая веселенький мотивчик.

Ева стояла, державшись за распухшую от удара щеку; ей казалось, что она онемела от ужаса: она знала преклонение и любовь, ведала добро и ласку, но чтобы на нее подняли руку?!

…Упругие плети дождя угрюмо хлестали по спинам спешащих куда-то прохожих, кто-то пытался укрыться от ошалевшего ливня, и только Ева не замечала сбрендившей стихии: брела с брелком в руке, изредка убирая со лба слипшуюся от воды челку. В это время в больнице Эла готовили к операции, а она не знала, как быть с Адамом: после долгих поисков и беготни по общим знакомым Еве удалось выяснить, что Адам арестован полицией по подозрению в убийстве.

– Мы знаем точно, мэм, что убийство непредумышленное, – сказал Еве вежливый следователь, ведущий это дело, – простите, что доставляю вам неприятности, но ваш муж баловался наркотиками со своей подружкой и угостил ее поистине лошадиной дозой. Такой, что даже ее привыкший к дури организм не выдержал.

– Его могут выпустить под залог? – тихо спросила Ева, и голос ее задрожал, как капля воды, дрожащая на поверхности листа и готовая сорваться в любой момент, – так и сердце Евы казалось этой каплей, дрожащей в груди, готовой сорваться и расплющиться в алый бесформенный сгусток.

– Зачем вам это, мэм? – задал вопрос следователь, следуя грустным профессиональным взглядом за прыгающими на стене бликами.

– Наш ребенок через несколько дней ложится на сложную операцию, – пояснила Ева, – он в бреду, зовет отца и очень расстроится, если, очнувшись от наркоза, не увидит рядом лицо Адама. А доктор сказал, что малышу ни в коем случае нельзя расстраиваться, понимаете?

– Его могут выпустить только под очень большой залог, – поморщился следователь, – он – подозреваемый.

– Это я уже слышала, – через силу улыбнулась Ева, – но мой муж нужен мне в качестве лекарства для ребенка. Всего несколько дней – и делайте с ним все, что хотите!

…Последующие за встречей со следователем события показались Еве нескончаемой мелодрамой; она не любила все эти стерильные сериалы, нафаршированные парфюмерными страстями, терпеть не могла многолетние «мыльные оперы». И тем ужаснее было чувствовать себя не человеком, а персонажем, насильно втиснутым в рамки заданного повествования. Череда происшествий, уложившихся в какой-то месяц-полтора, изобиловала поистине «сериальными» страстями: Ева заложила свою квартиру, продала драгоценности и на вырученные деньги выкупила Адама, привезла его в больницу, заставила сидеть у кроватки Эла, достала мужу на свой страх и риск несколько порций героина, чтобы у него – не дай бог! – не случилось внезапной ломки; вдобавок разрешила Адаму немного пожить дома, когда ослабевшего Эла привезли из больницы.

Перед тем, как уйти к своей очередной любовнице, Адам избил Еву на глазах у плачущего Эла, методично и хладнокровно, как порой избивает сутулый сутенер свою своенравную содержанку.

Вскоре Адам снова заявился к Еве под предлогом, что хочет повидать сына, затем стал требовать у жены деньги и, когда она ему отказала, снова ее избил. На сей раз она не стала ждать, пока муж уйдет, заперлась в ванной и вызвала полицию. Что самое интересное, Адам и не предполагал, что Ева на это решится, сидел на кухне и глушил виски со льдом.

К тому времени, когда Адама осудили – за непредумышленное убийство и избиение жены, Еве исполнилось двадцать четыре года. Она осталась одна, с ребенком на руках и без средств к существованию – вся ее неплохая зарплата уходила на погашение долгов. Замуж Ева не хотела, ей вполне хватало страстных случайных связей, ее идолом, ее богом стал сын – Эл.

Поединок роковой…

Любовь, любовь – гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

Ф. Тютчев, «Предопределение»

Эту историю рассказала мне женщина сорока с лишним лет; лёт ее слов способен был растопить лед самого зачерствелого сердца. И дело, пожалуй, не столько в горячности повествования (хотя и в горячности, разумеется, тоже), сколько в феерической фактуре фортуны, фортели свои выкидывавшей с ловкостью фартового фокусника; что ни фортель-то фокус, и каждый раз не понимаешь, как это произошло, как тебя обмишулили – ведь смотрел во все глаза, следил за каждым движением. Ан нет! – проморгал, не заметил, не увидел, и грузные голуби вылетают из дырявой шляпы, и трость рассыпается в воздухе бумажными цветами, и лента меняет цвета, свивается вдруг в корабельный канат. А тебе остается удивляться сотворенному действу – так извилистые жизненные коллизии затмевают изощренно захватывающий дух вымысел; даже тот вымысел, над которым ас русской поэзии готов облиться непритворными слезами.

Впрочем, слезами горю не поможешь, ничего не изменишь: история завершилась, обрела свою законченность, и можно взирать на нее лишь в качестве праздных соглядатаев или завидовать тем, кто оказался вовлеченным в пучину бушевавших когда-то страстей.

– Я не помню точно, где увидела его впервые, не помню, – так начала рассказ внезапная визави; голос ее был мягок, ровен и спокоен; она сидела на кресле с сигаретой в руках, длинные густые волосы собраны в аккуратный пучок и перехвачены черной ажурной лентой; все дышало в незнакомке изяществом, простотой и аристократизмом. Она затянулась, выпустила с наслаждением несколько колечек дыма и повторила задумчиво:

– Нет, не помню. Но помню, что мной овладел тотчас охотничий азарт. Я как с цепи сорвалась, понимаете?! Я решила, что этот мужчина будет моим, во что бы то ни стало! Я была одновременно и охотником, и гончей, я гнала его, по пути расставляя остроумно расставленные силки, я трубила в охотничьи трубы от охватившего меня азарта.

Да, ситуация осложнялась тем, что мой возлюбленный был женат и, как мне казалось вначале, любил свою жену, ею были заняты его голова и сердце.

Три года я гналась за ним, вы не поверите – три года, я сражалась за своего мужчину во имя единственной настоящей любви… Три года попыток завоевать его, завершить этот поединок в свою пользу… Хотя про пользу-это не совсем верно, польза – это пустое спортивное слово.

– Но попытка – не пытка? Не правда ли? – сказал я.

Она метнула в меня быстрый взгляд, и, если бы он был копьем, то пронзил бы меня насквозь, пришпилил бы к стулу, как пришпиливают бабочек в коллекцию.

– Попытка превращается в пытку после пятого повтора, – она нервно сбила пепел с сигареты, не замечая, что он полетел на ковер, мелькнув серебристой пылью, – второй раз, третий, четвертый, еще – вроде бы – есть незримая надежда, что результат – вот-вот – появится, не замедлит себя ждать. А после пятого раза пропадает надежда и появляется кураж. Он, собственно, и привел к тому, что через три года я сочеталась законным браком со своим избранником, а свадьбу восприняла как награду «За проявленную доблесть любви». Я упивалась страстью, думала, что, наконец-то, нашла то, к чему стремится каждая женщина – счастье, сопряженное со страстью, счастье, завоеванное, как трофей в бою. Я была счастлива…

– А он?

– Что «он»? – не поняла она.

– Как воспринял брачный союз ваш избранник?

– Мы были счастливы, – молвила она тихо, – но счастье так скоротечно. Для нас оно оборвалось тогда, когда выяснилось, что у мужа не может быть детей. Нет, мы не сдались сразу, боролись, как могли: бегали по врачам, посещали самые знаменитые клиники, консультировались у известных специалистов, но ответ был одним и тем же, и звучал как приговор осужденному: детей у мужа быть не может.

Она вдруг остановилась, вновь глянув на меня в упор:

– Как вы думаете, самым страшным было для нас известие о бесплодии моего мужа?

– А что-то еще может быть страшнее? – удивился я.

Она засмеялась, и смех этот был неприятен ей самой:

– Может! Потому что самое ужасное ждало нас впереди. Я вам не сказала главного: у супруга остался сын от первого брака, его сын.

– Мало ли что случается, – возразил я, – возможно, впоследствии природа дала сбой, что и отразилось на его здоровье.

– Если бы так! – воскликнула рассказчица. – Но вся проблема заключалась в том, что он вообще не мог иметь детей, ни до первого брака, ни после него! И вот тут, как топор в воздухе, повис вопрос: как тогда объяснить рождение его сына?

– Помните, был такой старый анекдот времен восьмидесятых, – попытался я разрядить обстановку, – из писем в редакцию. «Здравствуйте, уважаемая программа “Абэвэгэдэйка”! Пишут тебе Вовочка Развозов из Рязани и Ленечка Цивин из Винницы. Нас интересует, а кто сочиняет политические анекдоты?» – «Отвечаем: этот же вопрос интересует Юрика Андропова из Москвы…

– Я напрасно решила, что выиграла поединок, – она даже не отреагировала кивком головы, – на самом деле, противник просто взял тайм-аут, затаился, чтобы нанести удар, и этот удар был нанесен расчетливо и хладнокровно. Я воочию убедилась в том, как сложна и непредсказуема мужская психология. Он был счастлив со мной, он забыл свою первую жену, вытравил из памяти своей ее имя. И сообщение о том, что он бесплоден, а сын не от него – должен был бы уверить его в правильности совершенного поступка! А что получилось на самом деле? Его стала убивать медленная боль, в его сознании не укладывалось, что бывшая жена изменяла ему, его самолюбие не захотело мириться с поражением, и оно взбунтовалось, оно давило его, трепало, как щенка, который даже не в состоянии был отпискиваться! Ничего не помогало: наша любовь рушилась, счастье рассыпалось, расщеплялось на атомы иллюзии.

– И что же дальше?

– Весь процесс был настолько сложен для него и мучителен, что он не выдержал и ушел.

– А потом вернулся?

– Он уходил и возвращался шесть раз, шесть!

Последний его уход оказался настолько болезненным, что я решила быть с любым другим, с кем угодно, но не пускать его назад, никогда. Я говорила себе, что обманула сама себя, думая, что завоевала мужа, а он все время стремился вернуться к той, к другой, кто его обманывал и изменял ему в открытую.

– Да, вот и пойми нас, мужчин…

– Вот и пойми… – эхом отозвалась она. – Прошло пять лет с тех пор, как мы познакомились, и я опять осталась одна, но ненадолго. В течение года мой муж пытался вернуться ко мне, он рвал и метал, ходил за мной по пятам, следил за мной, умолял о прощении, на него было жалко смотреть, и он действительно довел себя до инфаркта. Ему исполнилось тридцать семь лет, когда сердце не выдержало. Я чувствовала себя виновной…

– Виноватой… – попытался поправить я собеседницу.

– Нет, именно виновной! И в то же время хотела защитить себя от всех перипетий.

– Удалось?

– Нет, я не выдержала, и мы сошлись через год. И мы прожили вместе еще два года-два года нормальной жизни.

Она помолчала, а затем продолжила:

– Но и это время закончилось, когда муж заболел: рак желудка, да еще и, как говорят медики, не операбельный…

– Сколько он прожил?

– После того, как поставили диагноз, год и восемь месяцев.

– Да-а-а, – протянул я, – даже и не знаю, что вам сказать в утешение…

– Десять лет… – не отвечая на мою реплику, заметила она, – десять лет глупых недоразумений, ссор, обид, боли…

…Я вышел в прихожую, чтобы проводить гостью, и, уже стоя в дверях, она неожиданно обернулась:

– Знаете, хочу на прощанье сказать вам об одном очень важном качестве моего характера – оптимизма. Да, это верно, что довольно-таки часто я чувствовала себя одинокой среди многочисленных друзей и людей, которые меня всегда окружали, а также мужчин, которым я нравилась… С юных лет я верила, что Бог посылает мне испытания для того, чтобы подготовить меня к чему-то необыкновенному и настоящему. Думаю, это помогло мне и пережить все, что произошло со мной, а испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня сильнее и лучше.

– Лучшее – враг хорошего! – пробормотал я себе под нос.

– Что-что? – не поняла она.

– Это я так, отвечаю собственным мыслям, – пояснил я, – прощайте.

– Да, – согласилась она, – прощайте. И простите меня, если можете…