Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Мост над водами

…И он вспоминает эту мелодию, да-да, она так и называлась – «Мост над водами»; он услышал впервые эту мелодию у себя дома, лет двадцать назад; была старенькая пластинка в потрепанной обложке; и оркестр Мишеля Леграна… он озабоченно трет лоб, причем тут Легран? нет, эту мелодию играл оркестр Поля Мориа; пластинка слегка поскрипывала под корундовой иглой, и мягкая, невесомая мелодия заполняла все пространство комнаты; мама, как обычно, в это время проверяла школьные тетради, папа был на работе; а у него был выходной; и он давно собирался послушать эту пластинку, которую ему продал насмешливый горбатенький Юзеф; Поль Мориа, у многих тогда была эта пластинка, и музыка на ней звучала легкая и стремительная, как мост над водами…

…И теперь, как двадцать лет назад, звучит знакомая мелодия; но в другом городе, в другой стране; и мама умерла восемь лет назад, и папа буквально через два месяца после ее смерти сошелся с другой женщиной, спокойной и равнодушной до неприличия; кажется, что она постоянно находится в сомнамбулическом состоянии, прерываемом иногда обязательной необходимостью принимать пишу… а мелодия звучит и звучит, падая откуда-то сверху; и тут он внезапно выпадает из раздумий, из прошлого, из настоящего, из будущего; в этом уютном кафе под странным названием «Тарарам» он понимает, что и в его жизни царит сплошной тарарам; играет забытый оркестр Поля Мориа, а мост над водами – всего лишь призрачное видение, мираж, от которого щемит сердце; мираж, растаявший с последним аккордом исчезнувшей мелодии…

Официантка приносит счет и, мило улыбаясь, спрашивает:

– Вы довольны? Все хорошо?

– Да, – отвечает он, – я доволен, все очень хорошо…

Ангел

По небу полуночи ангел летел…

М. Лермонтов

У меня зазвонил телефон, и я сразу вспомнил, как некий доброжелатель, вычитав в одном из моих рассказов фразу «у меня зазвонил телефон», ничтоже сумняшеся суматошно ошарашил своим признанием: «И относительно зазвонившего телефона. Этот звонок не сыграл никакой роли в последующих действиях героини; с таким же успехом Вы могли написать, что зазвенел на столе будильник. Так что не занимайтесь плагиатом, не уподобляйтесь Чуковскому, у которого это написано с юмором и для детей».

На сей раз, правда, у меня зазвонил не обычный телефон, а мобильный, и не зазвонил, а запел, и не дома, а в машине. Мимо пролетали витальные пейзажи, зажигательную джигу, джигитуя, исполнял порывистый ветер, срывая с дерев ревматические листы и старательно разбрасывая их повсюду, как прокламации.

Наверное, на этих прокламациях было написано, что слишком много грусти накопилось в природе и слишком много печали сошло в мир; наверное, там было написано, что люди приходят и уходят-и нет согласия между ними, есть только спор и злоба; правда, Господь иногда посылает нам своих ангелов, облекая их в людскую плоть, но никто не замечает Божьих посланцев, и, опаленные пламенем неприятия, они пропадают во тьме забвения.

В тот момент, когда у меня зазвонил телефон, гонимый ветром лист прилип неожиданно к лобовому стеклу; что-то обреченное почудилось мне в этом жесте природы, какой-то сиротливостью вдруг повеяло от одинокого пятипалого листа, распластавшегося на прозрачной поверхности и прижатого жесткой щеткой неподвижного «дворника».

Звонила моя давняя знакомая, но я не узнавал ее, дрожал и ломался голос ея, как ломается легкая, зыбкая наледь; знакомая была взволнована, слезы мешали ей говорить, но говорить хотелось.

– Ты слушай, слушай, я до сих пор не могу прийти в себя, – говорила она, лихорадочно роняя слова, как листья, – нет, ты слушай, как все это произошло. Сегодня утром у меня на работе раздался звонок, и какой-то человек, которого я не знаю, сообщил, что должен мне передать письмо, и что именно это письмо его попросили передать мне сегодняшним утром, непременно сегодняшним. Ты понимаешь – почему?

– Не понимаю… – признался я, все еще не улавливая, к чему, собственно, клонит собеседница.

– Да у меня день рождения сегодня, олух!

– Поздравляю…

– И в письме, которое мне сегодня передали, меня тоже поздравляли.

– Кто?

– Саша… – и тут голос ее задрожал сильней, чем прежде; она снова повторила, словно торила дорожку к чему-то запретному; словно выдыхая некую тайну, – Саша… Саша…

Тут пришел мой черед взять себя в руки: Саша умер в больнице от рака полгода тому назад – У него был роман с моей приятельницей, потом она его оставила, хотя отношения между ними остались теплыми и приятельскими.

– Почему ты молчишь? – встревожилась собеседница.

– Но… Саша… умер… Какое письмо? О чем ты?

– Он написал его перед смертью, за несколько дней до смерти, и попросил передать это послание в день моего рождения. Он написал… подожди… вот, да, вот, слушай: «…ангел мой, родная моя, прости меня, пожалуйста, что я не могу тебя поздравить сам, как обычно это всегда и происходило. Но так уж получилось. Думаю, что когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет на свете. Знай, что ты всегда была для меня ангелом, сотворенным из ласки и света. Поздравляю тебя…»-не дочитав, она заплакала.

– Это мог сделать только Саша… – сказал я.

– Только Саша… – эхом отозвалась она.

Саша, Саша…

Он называл свою ветреную возлюбленную ангелом, сотворенным из ласки и света; но ангелом, на самом деле, был он сам – ангелом, творящим добро; все, чего касались его крылья, вдруг озарялось светом добра.

При всем том Саша отнюдь не казался обычным блаженным или юрким юродивым; дивный талант программиста обеспечивал ему вполне пристойную жизнь, и, если бы не рак, чудовищным образом перекликающийся с роком, кто знает, какие бы звезды карьеры заулыбались бы ему с прозрачных высот.

Саша никогда не жалел себя-у него просто не оставалось времени для сего эгоистического чувства. Он жалел других, и не просто жалел, а помогал, чем мог и даже больше, чем мог. Он приносил домой котенка с поломанной лапкой и оставлял его у себя, он мог приютить проститутку, которую выгнал хозяин, просто приютить, не требуя за это никакого вознаграждения; он мог заступиться за нищего, схваченного за руку крикливым торговцем и испуганно дрожащего в ожидании наказания.

Однажды мы – несколько человек – собрались в Сашиной холостяцкой квартире; трапезничали по обыкновению. Саша любил эти «лукулловы пиры», эти лукавые застолья, заставлявшие стушеваться сутолоку серых, студенистых будней: будь что будет, считал он, но нас не убудет, если здесь и сейчас мы предадимся шумному бражничанью, раз за разом сдвигая стаканы и наслаждаясь вольной хмельной беседой.

Сам Саша пил мало, но от общения никогда не уклонялся, пьяным не потакал, трезвым не сочувствовал; он был хозяином стола, и его застенчивая улыбка освящала любое сумбурное сборище.

В тот день, во время той трапезы, внезапно отворилась дверь, и влажные от возлияний взоры оборотились на вошедшего молодого человека. А он уже спешил с рукопожатием к Саше, намеренно свидетельствуя свое почтение и демонстрируя приверженность приятным манерам.

– Это Игорь, – представил гостя Саша, – занимается всевозможными театральными проектами.

Игорь покивал головой, выпил за компанию рюмку водки, небрежно подцепил вилкой дольку лимона, сжевал его вместе с коркой, не поморщившись, и откланялся так же внезапно, как и появился.

– Ребята, – сказал я после его ухода, – а ведь я знаю, кто это. И хочу заранее всех вас предупредить: ни в коем случае не одалживайте ему денег. Я знаю, по крайней мере, человек пять, которых усыпили хорошие манеры Игорька и которым он до сих пор не вернул долг. А речь идет об очень больших суммах…

– Поздно… – сказал один из сотрапезников, укоризненно глянув на Сашу.

– Поздно? – переспросил я. – Саша, ты что, дал Игорю в долг?

– Пятнадцать тысяч долларов. Как с куста, – ответил вместо Саши все тот же сотрапезник. – Он попросил денег на два-три дня, говорил, что это вопрос жизни и смерти. Прошел месяц…

Саша смущенно заулыбался:

– Ну, отдал и отдал. Давайте лучше выпьем за нас, за любовь, за жизнь! Сколько нам отпущено этих дней, когда мы можем быть вместе?!

Саша умер через два месяца. Ему не помогли ни оперативное вмешательство, ни тяжелые химические процедуры. Он настолько исхудал, что, казалось, любой порыв ветра мог сорвать его с места, как древесный лист, поднять вверх, закружить и забросить в разверстую бездну небес.

Вставай, ждать осталось недолго

Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе

Борис Пастернак

…Изо всех щелей дуло.

Холодное дуло винтовки ткнулось в его плечо, он увидел наведенный на него прицел, и чей-то голос произнес:

– Вставай!

Он попытался что-то сказать, но губы не смогли даже зашевелиться в шепоте.

Сколько времени он провел в этом каменном коробе – месяц, год, два? Мозг отказывался воспринимать существующую реальность, и потому воспоминания наплывали пятнами, как рваные кадры какой-то киноленты: ребенок бежал по садовой дорожке, смеялся, лепетал нечто неразборчивое, и слова его были, как лепестки роз; разом все менялось и появлялось женское лицо, искаженное испугом; он силился вспомнить, чье же это лицо, но так и не вспоминал, потому что в следующем кадре видел себя, распластанного на цементном полу, униженного, избитого и окровавленного.

Время потеряло для него всякий смысл, оно стало неопределимым, неосязаемым, невесомым.

Впрочем, и место обитания не играло особой роли; скорее всего, это была Россия; он успокаивал себя тем, что находится в России, но где именно – не знал, так как в момент похищения его оглушили, он потерял сознание, а очнулся уже в каменном коробе, где сквозь узкое, как влагалище, окошко проникал иногда слабый солнечный свет; да и окошко порой съеживалось до размеров прицела, и он устало ждал, когда же грянет выстрел.

В тот момент, когда ему в плечо уперлось сволочное винтовочное дуло и, в самом деле, зыркнул зеленый глаз прицела, его вдруг озарил-чуть ли не ослепил – виденный им когда-то, в прошлой жизни, документальный кадр: мужчина, похожий на Сталина, а может, и сам Сталин, сидящий в каком-то президиуме, демонстрирует винтовку нового образца. Вот он одобрительно вертит ее в руках, а затем, шутя и веселясь, прицеливается, наводя мушку на аплодирующий зал.

Сталин смеется, подхихикивают члены президиума, радуются делегаты съезда. Кстати, этот съезд обезумевших от собственного ухарства большевиков войдет в историю как съезд расстрелянных: через три-четыре года многие его делегаты отправятся прямиком на тот свет.

Там, за кадром, была, кажется, еще такая фраза: «Говорят, что история второй раз повторяется в виде фарса. Посмотрим, сможет ли Россия встать с колен…»

– Вставай, – сказал неизвестный конвоир, – ждать осталось недолго.

Баранкин, Роза и Кафка

Костистое, пустое которое ясно показывает свою пустоту…

ф. Кафка о Фелице Бауэр

«Баранкин, будь человеком’» -

название популярной детской книжки В. Медведева и одноименного мультфильма

Я послал тебе черную розу в бокале..

Ал. Блок, «В ресторане»

…Знаменитый рассказ Кафки «Превращение» начинается с того, что его герой Грегор Замза, проснувшись однажды утром, с ужасом обнаруживает, что превратился в страшное насекомое.

Борис Баранкин, симпатичный мужчина сорока пяти лет, весьма образованный, жовиаль-ный, любящий легкую музыку и тяжелый рок, Кафку не признавал и, смеясь, говорил о том, что его любимая книга о превращениях – это книга его детства «Баранкин, будь человеком!», написанная полвека тому назад Валерием Медведевым, а затем, чуть ли не сразу же, переложенная на игривый язык мультипликации.

Дело не только в том, что по случайному совпадению обстоятельств фамилия Бориса оказалась тождественной фамилии героя одного из самых популярных мультиков советской поры, но, по всей видимости, и в том, что Борис с детства любил все легкое и веселое, а писатели типа Кафки его тяготили.

 
Вот и я, вот и я
Превращаюсь в воробья! —
 

любил Баранкин мурлыкать себе под нос незатейливую песенку из мультфильма.

Нерадивый мультипликационный Баранкин со своим приятелем по ходу дела превращался в воробья, мотылька, бабочку и муравья, но, в конце концов, все заканчивалось хорошо, и мораль сводилась к тому, что лучше всего, конечно, быть хорошим человеком.

Кафка же казался человеку Баранкину мизантропом, от его произведений веяло могильным холодом и ужасом перед окружающим миром.

В самом деле: разве не омерзителен Замза, замотанный жизнью и забвением? А превращение-это отнюдь не фантасмагория, это ощущение от жестокой жизни, замуровавшей его в панцирь существа, противного самому себе, низведенного до уровня ничтожного насекомого, подыхающего в отбросах.

Нет, Баранкин не считал себя отбросом и, будучи человеком витальным, витал отнюдь не в облаках, а, скорее, парился в пьянящих парах азарта.

Азарт выигрыша, азарт непременного достижения той или иной цели, азарт шулера-вот что гнало его вперед, по извилистым дорогам судьбы, вот что будоражило кровь и делало жизнь интересной, полной многообразия и впечатлений.

Как-то Баранкин вычитал у посредственного, но раскрученного пожилого поэта, чья фамилия напоминала печальный термин «деменция», следующие неуклюжие строки:

 
Мы – боевые лошади азарта,
На нас еще немало ставят карт.
И, может быть, мы тяжко рухнем завтра,
Но это завтра. А сейчас – азарт!
 

– Ишь ты, – ухмыльнулся польщенный Баранкин, – как будто про меня, лошади, карты, азарт…

И, сам того не подозревая, чуть ли не точь-в-точь произнес вслух слова, которые когда-то говорил шкодливый Владимир Ильич о понравившемся ему стихотворении Маяковского «Прозаседавшиеся»:

– Не знаю, как насчет поэзии, а насчет остального ручаюсь, что это совершенно правильно!

Странное дело: знакомство с запавшими в душу Баранкина стихами состоялось о ту пору, когда, ведомый азартом, он познакомился с девушкой по имени Роза, которая приехала из другого города в командировку. Они познакомились случайно в небольшом кафе с причудливым названием «Честерфильд», куда Баранкин забежал, чтобы утолить жажду после большого проигрыша в казино.

Кафе это находилось неподалеку от гостиницы, где остановилась Роза, и она тоже оказалась там случайно, чтобы скоротать время ввечеру.

Баранкин не стал терять время, обаяв понравившуюся ему девушку, и на следующий же день, в гостиничном номере, овладел ею.

Сложно сказать, что сблизило этих, столь непохожих, людей – азартного, импульсивного Баранкина и спокойную, рассудительную Розу, математика по профессии, кандидата наук, с какой-то суперсложной темой, название которой и выговорить-то было не так-то просто.

…Роза приезжала довольно часто: у нее был совместный проект с местным институтом; так что и встречи их носили, можно сказать, регулярный характер. Она любила Баранкина безоглядно, словно решила с головой окунуться в мутный омут страсти, ничего у него не спрашивала и ничего не просила взамен.

Только раз поинтересовалась, чем Борис занимается.

– У меня много дел, – ответил он, – я занят до позднего вечера, очень устаю, буквально падаю с ног…

Он, действительно, частенько бывал занят: его видели в игорном клубе, на бегах, в казино, у игровых автоматов.

– Я игрок! – гордо говорил он.

Внешне Баранкин выглядел авантажно; разве что – с течением времени – в его продолговатом, костистом лице появилась некоторая пустота, а в зрачках полыхал нездоровый огонь: ему постоянно не хватало адреналина. Карты, вино, женщины, бега-вот нехитрые составляющие его обычной жизни, без которых он не мыслил своего существования.

Но Розе вовсе не обязательно было об этом знать. Да она, впрочем, и довольствовалась единственно тем, что у нее есть Борис. А как быть дальше? Разве это имеет значение?

Наверное, Роза относилась к тому типу людей, у кого практический склад ума соседствовал, как ни странно, с врожденным романтизмом сердца. Размеренный распорядок дня, чеканная строгость математических формул, сухость поурочных планов, выверенная линия лекционного процесса, напряженная, почтительная тишина в аудитории – все это повторялось изо дня в день с небольшими отклонениями или нюансами, да традиционной сутолокой, возникавшей, как правило, в период сдачи экзаменов или зачетов.

Роза считалась в своем вузе одним из лучших молодых преподавателей, студенты ее побаивались, но уважали. Однако вряд ли кто-то подозревал, что за серьезностью нрава и суровостью преподавательского взгляда скрывалась чувственная и необузданная натура.

Никто так и не понял, почему Роза внезапно, без каких-либо объяснений, разошлась с мужем, от которого родила двух прелестных девочек. Все считали Розу и ее супруга идеальной парой и были немало удивлены столь странным развитием событий.

Но Роза никому не объяснила причину развода-ни мужу, ни родителям, ни друзьям. А на недоуменные вопросы отвечала, что никто не виноват, просто она решила, что ей нужно пожить одной.

О романе с Борисом Роза рассказала только одному человеку – закадычной подруге, которая умела держать язык за зубами и не задавала обычно лишних вопросов.

– Главное, чтобы тебе, Розочка, было хорошо, – только и сказала подруга.

– А мне и хорошо! – откликнулась Роза. – Потому что я поняла одну важную вещь: мне все эти годы не хватало… ну как бы тебе сказать? Мне не хватало сумасшествия, неистовой влюбленности, что ли, безумия. Я устала от сплошных обязательств, устала быть слишком правильной. У меня сейчас такое ощущение, будто я, закрыв глаза, плыву куда-то, не зная, куда я плыву и зачем. Выплыву я или нет, утащит меня течение или отпустит, закружит воронка или собьет волна?! Я ни о чем не думаю, я плыву, и это такое блаженство! А что потом? Будь что будет!..

– Я никогда не думала, что ты можешь быть такой азартной, – улыбнулась подруга.

– Честно? Не могу тебе точно сказать, азарт ли это, – Роза посмотрела на свое отражение в овальном зеркале, висящем на стене; в черном, обтягивающем платье она действительно смотрелась неплохо. – Но я стала другим человеком-я стала самой собой…

В один из своих приездов Роза уговорила Баранкина сходить вместе с ней на пляж. Они пришли туда, когда стало смеркаться. Погода портилась, огромные волны накатывались на берег, вокруг было пустынно и тихо.

Роза стала раздеваться.

– Может, не надо тебе купаться? – неуверенно предложил Баранкин.

– Да брось ты! – махнула рукой Роза. – Я отлично плаваю, ничего не случится, не волнуйся.

– Ну, смотри, – сказал Баранкин, – а я тебя здесь подожду.

– Хорошо, – улыбнулась Роза, коснувшись его лица. – Я скоро вернусь…

И она ушла.

…Что чувствовала Роза в последний момент, когда мощное подводное течение сбило ее с ног, утащило за собой, закружило, завертело, отчего сердце не справилось с этим напором и разорвалось в груди?

Позже, на допросе у следователя, Баранкин, который был с Розой в тот трагический вечер, утверждал, что пытался отговорить ее и обойтись без водной процедуры: во-первых, из-за гигантских волн, во-вторых, потому, что у спасателей к тому времени закончился рабочий день, а в-третьих, коварный нрав подводных течений хорошо известен.

– Как отреагировала Роза на ваши увещевания? – спросил следователь.

– Простите? – не понял Баранкин, протерев слезившиеся глаза.

– Я спрашиваю, что же вам ответила Роза? – раздраженно бросил следователь.

– А, понятно… Сказала, что хорошо плавает и спасатели ей не нужны.

Баранкин был в шоке, не мог прийти в себя от случившегося; но, скорее, не только от того, что произошло с Розой, а, возможно, и от опасения быть заподозренным в убийстве: потому на вопросы отвечал сбивчиво, краснел, заикался, переспрашивал, то и дело теребя пуговицу на пиджаке и исподлобья поглядывая на следователя.

Роза Баранкину нравилась, но о своих отношениях с ней он, ерничая, говорил, что они окрашены в пастельные тона. Каламбур затертый, но, между прочим, отражавший истину.

Задав еще несколько вопросов, следователь дописал протокол, показал его Баранкину и попросил расписаться.

– Я могу идти? – нервно дернулся Баранкин.

– Идите, – вздохнул следователь, – в принципе, мне картина ясна, вы мне больше не нужны.

Домой в этот день Баранкин не пошел, зато отправился играть в карты, выиграл, проиграл, снова выиграл, забрал причитавшийся ему выигрыш, позвонил приятельнице и поехал вместе с ней в ресторан. Там основательно напился, да так, что впоследствии только и мог вспомнить, как его укладывают на диван и стаскивают брюки. Дальше шел полный провал, бездна, лишенная даже намека на сновидение, кромешный ад.

…Есть, конечно, искус написать о том, что утром, проснувшись, Баранкин осознал, что превратился в страшное насекомое. Но об этом уже когда-то написал Франц Кафка, тщедушный чешский еврей, боявшийся всего на свете и напридумавший в своих кошмарах такое, что Баранкину и не снилось.

Да и потом: Баранкин не любил Кафку, о чем говорил Розе тогда, на пляже, незадолго до того, как она ушла в море, чтобы не вернуться.

Как можно любить того, кто менял женщин, как перчатки, бежал от них, а одной из своих возлюбленных мог написать: «Я грязен, Милена, бесконечно грязен, оттого-то у меня мания чистоты. Нет песни чище той, что поется в безднах ада…»?!