Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Последняя встреча

…Он сидел в автобусе, возле окна, вглядываясь в мелькающие цветные картинки – город жил своей ночной жизнью, жестикулируя жестянками крыш, подмигивая мириадами фонарных огней, гневаясь на скуку и унылость и отгоняя их от себя, как назойливых шершней; город вообще был-по преимуществу – ночным: с наступлением сумерек умирал несносный зной, и живительное подобие прохлады касалось разгоряченных мостовых.

В это время, словно по мановению волшебного жезла, враз возникали, рассыпавшись, как горох, уличные музыканты, жонглеры, фокусники; веселые попрошайки расшаркивались с прохожими, будто с близкими родственниками, демонстративно бренча коробочками с позеленевшей от частого употребления медью.

Право, он любил этот город, сумасбродный, теплый, живой, город, где ночь была всегда полна сюрпризов, напоена музыкой и страстью, окутана пряными запахами.

Он вдруг поймал себя на мысли, что давно уже позабыл и думать про другой город-город его детства и юности; с момента последней встречи с этим городом прошло, наверное, лет пять, но та, последняя встреча, ничего не значила, она ничуть не всколыхнула темные воды воспоминаний и не затронула глубин сердца.

Он видел недавно фотографии микрорайона, в котором прошли его юношеские годы. Размещенные на каком-то полубезумном, ностальгирующем по проклятому прошлому портале, они словно несли на себе печать окончательного приговора.

– Нет-нет, – говорил он сам себе, вглядываясь в странные строки разношерстного признания в любви к городу-призраку, – человек порой цепляется за прошлое, как раб цепляется за полу своего господина, умоляя о милости и пощаде. Я не цепляюсь за прошлое; оно для меня не более чем набор перезрелых фактов, а не фата-моргана или моргающая от излишней прокрученности кинолента. Хотя с микрорайоном моей жизни мне все же хотелось бы расквитаться.

В самом деле, эта строительная прореха во всемирной истории градостроительства не вызывала у него ровным счетом никаких чувств; фотографии с ностальгирующего сайта, когда он их смотрел, навевали лишь минутную усмешку.

«Над кем смеетесь? Над собой смеетесь?»

В том числе, и над собой.

Как и с какой силой надо было промыть мозги ни в чем не повинным обывателям, чтобы заставить их поверить в существование нормальной жизни в микрорайоне?

Как надо было постараться, чтобы эти казарменные строения выдавать за благо и за образцы современной архитектуры?

Кому понадобилось так издеваться над людьми, чтобы сузить огромный, пестрый, обольстительный мир до размеров этого (по)жилого массива?

Какой безумный архитектор планировал эти убогие коробки, именуемые жилмассивом?

Кто ответит за жизнь серую в этом жилмассиве, бессмысленном, как сама советская власть?

Вдруг кто-то робко тронул его за плечо, отрывая от беспорядочного течения дум. Он обернулся и увидел ее.

– Можно я сяду рядом с тобой? – спросила она.

Он кивнул, и она, словно воробушек на жердочке, осторожно примостилась рядом.

– Расскажи мне что-нибудь смешное… – попросила она.

Он молчал, и она, дивясь своей внезапной смелости, провела ладонью по его волосам. Он повернулся, и она, по-своему истолковав этот случайный поворот, буквально прянула ему на шею, обвив руками и горячо шепча заветные слова, которые столько времени таила в душе:

– Ты знаешь, как мне было плохо без тебя… начиная с того момента, когда ты сказал, что хочешь расстаться со мной… у меня чуть было крыша не поехала… а потом… потом я вообще попала в больницу, лежала под капельницей и, знаешь, следила за тем, как стекают капли физиологического раствора, и все мне казалось, что капли втекают в меня, а жизнь вытекает по той же капельке, и мне не хотелось жить вовсе…

– Послушай, – сказал он, властно отводя глаза, – давай не будем возвращаться к этой теме, я все тебе сказал, и мне не хотелось бы…

– Что ты мне сказал? – воскликнула она, – что ты хочешь еще сказать?!

– Ничего, – ответил он. – Я надеюсь, что это… наша последняя встреча…

– Я все равно люблю тебя, понимаешь?! – она выкрикнула, не обращая внимания на немногих пассажиров, сидящих в салоне.

И в этот момент автобус резко затормозил, открылись. приветливо чмокнув, двери. Он стремительно вскочил с места, бросился к выходу и соскочил с подножки во тьму вечера, даже не оглянувшись напоследок.

Ларчик

А ларчик просто открывался

Ив. Крылов, «Ларчик».

– Ларочка, Ларчик… – проговорил он, буквально пропел.

– Ларчик? – она пожала плечами. – Так меня когда-то в детстве называла мама.

– Ларчик просто открывался… – задумчиво сказал он вдруг.

– Очень просто, – согласилась она. – Я вообще не люблю сложностей и интриг.

– И тебя даже не смущает разница в возрасте? – осторожно спросил он.

– Послушай, – она достала сигарету из пачки, но курить не стала, – это все условности. Кроме того, после моего раннего замужества, а затем и тяжелого развода я чувствую себя умудренной женщиной.

– Надо же, как тебя умудрили пять лет супружеской жизни!

– Слава богу, что не умучили. И слава богу, что у нас не было детей.

– Прости, Ларчик, а чего ты тогда выскочила замуж?

Она повертела в руках сигарету:

– Я хотела почувствовать себя другим человеком. Взрослым.

…Кстати, который час?

Он посмотрел на часы:

– Двенадцать, полночь. Время, когда тыква превращается в карету, а Золушка становится принцессой.

– Может быть, мне стоит превратиться в Золушку? – она засмеялась.

– Ты – не Золушка, ты – Ларчик… – он обнял ее, и она прижалась к нему, словно хотела спрятаться от каких-то невеселых воспоминаний.

В комнате, обставленной весьма скромно, но уютно, горело фигурное бра, бравирующее своим итальянским происхождением, на столике, рядом с тахтой, стояли два пустых бокала и небольшая ваза с фруктами. Одежда – мужская и женская – валялась на полу вперемешку, а один из стульев с гнутыми ножками был прислонен к стене, будто впопыхах отброшен за ненадобностью. В несколько рядов красовались у стены книжные полки, в одной из них отсутствовало стекло; собственно, книг там было немного, оставалось даже место, куда уместилась изящная статуэтка, изображавшая даму с собачкой.

Лара внезапно отстранилась и чуть привстала, обернувшись в простыню.

– Что такое? – спросил он.

– У тебя на полке дама с собачкой… – ответила она.

– Да… – согласился он. – И что?

– А я не знаю, – призналась она, – с кем себя соотнести – с дамой или с собачкой?

– Лара… – помедлил он. – Я…

Она его перебила:

– Подожди, подожди, давай лучше поговорим о нашем с тобой проекте.

– Ты хочешь об этом поговорить?

– Не ерничай, для меня это очень серьезно. Я практически написала сценарий по твоей новелле.

– Я ценю твою прыть…

– Для меня, если хочешь, это прорыв и прогресс.

Он вздохнул:

– Как часто прорыв означает всего лишь нарыв…

– Отличная рифма. Говорят, масло чайного дерева в таких случаях помогает.

– Ну, да. Если натереть маслом веревку, то голова легче проходит. Но сценарий-это еще полработы.

– Я работаю…

– Я знаю…

– Слушай, я могу писать ежедневные отчеты о проделанной работе, если в этом есть смысл.

– Да, с умным человеком всегда приятно поговорить.

– Говорить можно тогда, когда что-то собранное внутри находит выход.

– А сейчас?

– А я сейчас разобранная вся.

– А чего ты такая разобранная?

– Не знаю, – она нервно дернула плечом. – Но при этом при всем я еще пытаюсь что-то аккумулировать, чтобы работать.

– Если бы ты была мужчина, я решил бы, что у тебя обычный запой.

– Нет, у меня просто жажда тишины. И время собирать камни.

Он погладил Лару по волосам и процитировал:

– «Тишины хочу, тишины.

Нервы, что ли, обожжены..?»

– Мне нужно ответить?

– Можно завтра утром…

– Очень мило.

И тут ее прорвало:

– Слушай, у меня сейчас такое чудесное настроение, когда я готова говорить прямо, конкретно – и могу показаться достаточно жесткой.

– Ну и говори, солнышко, – ласково попросил он. – И что же ты мне скажешь прямо, конкретно и жестко?

– Мы либо работаем, либо кокетничаем.

– А совместить нельзя, я извиняюсь?

– Если мы работаем над фильмом и сценарием, то обсуждаем конкретные сроки, дела и этапы работы. И не обижаемся. Обидки мешают работе и убивают рабочее настроение.

– Ларчик, да никто и не думал обижаться.

Но она будто не слышала, ее по-прежнему несло:

– Либо мы кокетничаем – и проект проходит фоном и предлогом для некоторых аспектов беседы. Работа в таких условиях идет отвратительно, как показывает практика, но тут уже вопрос приоритетов. Вопрос, что было ранее – кокетство или проект. И что явилось предпосылкой к чему.

Он посмотрел на Лару удивленно:

– Если бы я не знал, что это – ты, я бы решил, что разговариваю сейчас с пишущей машинкой. Ну-ну…

– Мы сейчас не любовники, – жестко сказала она, – мы говорим о деле. Я отнеслась к идее фильма серьезно и с запалом. Если это просто изощренный формат ухаживаний, то вынуждена буду отказаться. Ибо я сейчас не готова мешать одно с другим, так как одно другому мешает… и… надеюсь, тебе не часто приходится разговаривать с пишущими машинками.

– Крайне редко… Хотя бывает, что приходится и с роботами разговаривать. Но если серьезно, то для меня идея фильма-на всякий случай – это практически – идея всей моей жизни, и уж кому-кому, извини, но только не тебе говорить о серьезности этой задумки.

– Ага, – она захлопала в ладоши, – слышу, злишься. Это хорошо. Значит, не я одна искренне верю в эту идею.

– Нас с тобой двое, – раздраженно парировал он. – Но не надо меня попрекать кокетством – терпеть не могу этого слова.

– Просто тональность крайних бесед заставила меня усомниться в честности твоих кинематографических намерений. Я не только слова не люблю, но и действия этого. Чтобы все получилось, атмосфера вокруг меня должна быть рабочей. Я иначе не могу.

Он всплеснул руками:

– Лара, какая тональность, каких крайних бесед? Можно проще выразиться?

– Уже не один достойный проект был запорот из-за личного отношения, отнюдь не негативного. Слишком пристальное внимание ко мне, больше, чем к проекту. А должно быть наоборот. Как мне субъективно кажется.

– К тебе пристальное внимание? Согласен. Но проекта пока нет. Да и какое пристальное внимание, когда нас разделяет туева хуча проблем?

– Мое состояние не улучшается от твоих претензий. Проекта нет?

– То есть, он в зародыше – вот что я хотел сказать.

– А вот зародыш этот, маленький и хрупкий, надо беречь.

– Претензии – большей частью шутливые и вовсе не обременительные. От того, что у тебя чудесное настроение, тебе это кажется обременительным.

– Послушай, я очень хочу сделать кино. Но я не знаю, что у тебя в голове. По той простой причине, что когда замешаны личные отношения, работа идет наперекосяк. Потому что люди слабы, не обладают выдержкой и силой воли. Понятно хоть, что я хочу сказать? Или снова звучит обидно? Вот не хочу я обидно звучать. Хочу просто, чтобы было честно-и понятно. И чтобы все находились в понимании и приятии. Все участники процесса, все мы оба два.

– Ладно, потерплю до окончания процесса, – махнул он рукой, – я все могу… Я легкий и вольный… Я игривый, как зайка, и нежный, как киска.

– Какая зайка, какая киска…

– Да это я так, себя охлаждаю, настраиваю себя на работу в коллективе, – съязвил он.

– Как можно одновременно делать из человека и объект цикла, и полную дуру?

– Кто сказал «полную»? Ты очень стройная…

– Ну вот, что и требовалось доказать. Еще ни коня, ни воза, а все уже переругались. Очаровательно.

– Кстати: ты знаешь историю с посвящением знаменитого стиха Пушкина Анне Керн?

– Нет. Я же стройная дура. Нам не обязательно что-то знать. Красивых глаз и ключиц с меня вполне достаточно.

Он улыбнулся:

– Ты знаешь, милые бранятся – только тешатся – это я про творческий процесс в данном случае. Так я насчет Керн, обладательница красивых ключиц. Так вот, есть-«Я помню чудное мгновенье, Передо мной» – ну и т. д. А есть письмо Пушкина приятелю (не помню-кому): «Вчера ко мне приезжала Анна Кери, и я с Божьей помощью ее…»-дальше следует ненормативная лексика, которую мы. естественно, опускаем за ненадобностью.

– Эту историю я знаю. Про то, как расходятся лирические образы и фактические действия. И все же. Да будет тебе известно, что Александр Сергеевич в письмах к Анне был не только сладкоречив, но и весьма остер на язык: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? Очень он мне нужен-разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главное – это глаза, зубы, ручки и ножки… Как поживает ваш супруг? Надеюсь, у него был основательный припадок подагры через день после вашего приезда? Если бы вы знали, какое отвращение испытываю я к этому человеку!..Умоляю вас, божественная, пишите мне, любите меня». Тоже в формате шутки, естессно, – она так и произнесла это слово. – Но я смотрю, классики – они такие.

– Память у тебя – можно только восхититься, – продолжил он. – Но у него, у Пушкина, там и похлеще есть – о том, как женщины ничего не смыслят в поэзии. Но это уже – из другой оперы… А насчет классиков – да, мы такие…

– Тонко подмечено про женщин и поэзию, имярек Сергеевич Пушкин.

– И брат его Левушка…

– Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его Львом. Это было решено уже давно, еще тогда, когда бабушка моя была жива. Она уже тогда сильно болела, и однажды обмолвилась, что хотела бы успеть подержать на руках маленького Леву.

– Бабушка была твоей подружкой?

– У нас не было особенных табу, но на подобные темы как-то было не принято разговаривать, потому реплика произвела на меня еще более сильное впечатление, чем могла бы. Не знаю, почему она назвала именно это имя, но я тогда приняла для себя решение. За все то, что она сделала для меня. За то, что именно она сделала меня такой, какая я сейчас.

Она посмотрела на него:

– Конечно, в бытность моего замужества ни о каких детях и речи быть не могло, мы сами были детьми…

Он взял ее руку в свою:

– Ты выговорилась – тебе полегчало?

– Обними меня, – попросила она.

Он обнял ее, и она горячо зашептала, обжигая дыханьем:

– Прости, прости, прости… Я вздорная, взбалмошная, я знаю… Но мне так хорошо с тобой, а остальное… Боже, какие это глупости: проект, кино, сценарий… Нет, хочу быть рядом с тобой, сейчас, сию минуту…

…Через полчаса она спала крепким сном. Он выключил бра, заботливо укрыл Лару одеялом и тихо, чтобы не тревожить, встал рядом.

Он смотрел на эту девушку, которая была моложе его на тридцать лет, и думал о неотвратимости времени.

Время, время, жестокий извозчик, неумолимо погоняющий годы хлестким своим кнутом.

И – глядишь – резвые прежде лошадки, рысью прежде летевшие, молнией, грозным скоком, замедляют скорость, начинают задыхаться, сбивать ход, просить пощады, передышки, остановки, но…

Но по-прежнему свищет кнут, беспощаден возница и спасения нет.

Разве только внезапная, запоздалая любовь, поздняя страсть, отсрочит безжалостный приговор, но это, увы, всего лишь жалкая надежда.

Может быть, именно потому убеленные сединами мужи хватаются за нее, как за соломинку, и ищут забвения в объятиях легкокрылых юниц?

Чуткий Тютчев четко обозначил эту проблему:

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 

Но это отнюдь не благодатный свет; скорее, это пожирающее пламя.

Три ступени прощания
Триптих

1. «Одинаковы ваши приметы…»

Сестры тяжесть и нежность,

одинаковы ваши приметы…

Осип Мандельштам

…В тот вечер, оторвавшись от компьютера, он почувствовал, как его неудержимо тянет в сон.

– Я, пожалуй, прилягу, ладно? – сказал он ей, зевнув.

– A-а, зеваешь… – улыбнулась она, махнув рукой, – иди-иди, мне надо еще на кухне повозиться…

Он лег, укрывшись широким красным одеялом, почитал, затем отложил книжку и провалился в глубокий сон.

Следующий день был выходным, потому и сон оказался легким, искристым, наполненным необыкновенной нежностью, запахами цветущего луга и даже какой-то незапомнившейся музыкой, от которой сердце замирало в предчувствии чуда.

…Когда он проснулся, часы показывали десять утра. Шел крупный дождь, тяжелые тучи закрывали небо, да еще и ветер ухитрялся завывать, как нашкодивший брошенный пес.

Как ни странно, ее не оказалось рядом; и одновременно с этим он понял, взглянув на постель, что она даже и не ложилась.

Он встал, умылся, насухо вытерся банным полотенцем и пошел в гостиную. Она лежала на диване, укрывшись коричневым клетчатым пледом. Он примостился рядом и осторожно и ласково тронул ее за плечо:

– Просыпайся, соня, уже десять часов утра. Котенок, вставай…

Она вздрогнула от прикосновения, как будто ее ударил электрический ток:

– Не трогай меня, убери от меня руки!

– Что случилось? – ошарашенно спросил он.

– Ты прекрасно знаешь-«что», и нечего притворяться! – крикнула она в бешенстве. – Я не хочу тебя видеть, я не хочу тебя слышать!

– Подожди-подожди, – пробормотал он, – но вчера еще все было хорошо, вчера…

Она посмотрела на него и усмехнулась:

– Вчера? Это кончилось давным-давно!

Он промолчал.

Скорее всего, она была права: все это, в самом деле, давно кончилось. Но он делал вид, что все еще продолжается, и ей нужно было делать вид, что все продолжается, – потому что это было необходимо ей самой; она цеплялась за него, как за соломинку, и он был соломинкой, которая вытаскивала ее из одиночества и тоски. При этом она ревновала его, как сумасшедшая, ревновала даже к своей подруге – пухлой и неуклюжей, похожей на заводного мишку. Ревновала только за то, что он как-то написал этой «мишке» письмо по Интернету, выясняя какой-то деловой вопрос. Она случайно узнала о переписке и закатила ему истерику, обвиняя в предательстве. Он попытался ее успокоить, объяснял, что у него и в мыслях ничего такого не было. Но она была непреклонна, она выносила приговор, она вещала наподобие пифии:

– Я бесконечно признательна тебе за важные уроки, которые ты мне вновь преподал: не верь, не расслабляйся и не давай другим втягивать тебя в свои игры! Спасибо тебе. И, пожалуйста, не забывай, что когда что-то делаешь втихую, это все равно выплывает наружу. Я сама виновата-опять купилась на твои красивые слова. Кстати, это еще один из ценных уроков, преподанных тобой, – не обращать внимания на красивые слова… Так что как ни крути-я тебе за все благодарна.

Только вот в навязываемые тобой игры я больше играть не хочу. И не буду. Наигралась уже. Хватит с меня.

Все необходимые телефонные звонки ты сделаешь в паре с моей подругой, которой ты все равно звонишь и пишешь регулярно и с которой обсуждаешь те же самые вопросы, что и со мной. Меня только одно удивляет – почему я должна о деловой части вашего интенсивного общения узнавать не от тебя?! Если это только деловые переговоры – то, во-первых, зачем это держать в тайне от меня, а во-вторых, зачем их вести с ней? Если же вас связывает романтическая переписка и телефонные разговоры – то мне здесь тем более делать нечего… Как-то не хочется быть третьей… А вообще-то, даже и не третьей, а пятой, десятой и так далее – сам поставь порядковый номер, тебе виднее, милый…

Могу вам только пожелать удачи. Меня, пожалуйста, в свои умные комбинации больше не включай. Договорились?!

…Как было сладостно примирение, сколь одинаковы приметы любви и ненависти!

Но, может быть, именно с этого все и началось? может быть, эта череда ссор и примирений и привела к разрыву?

Одно он знал точно: ему становилось с ней все тяжелее и тяжелее, ее придирки становились порой невыносимыми, и спасало только расстояние, хотя и расстояние уже не очень спасало. И весь этот ком, склепанный из страстей, обид, ссор, примирений, и докатился, наконец, до их последней встречи, когда она ненавидящим, чуть хриплым голосом объявила, что между ними все кончено и пора прекратить ломать эту нелепую комедь.

По странной прихоти обстоятельств ему пришлось провести в ее квартире еще три дня; все три дня они не разговаривали, ночевали в разных комнатах, и все эти три дня показались ему самой тяжелой пыткой.

2. До поры до времени

…Слава богу, теперь я могу сказать все, что думаю, не оправдываясь и не подстраиваясь под тебя, как это часто делал в последнее время.

С одной стороны, я испытываю неизъяснимое облегчение, с другой – такую же неизъяснимую грусть, поскольку вряд ли можно так просто вычеркнуть чарующие строки наших ошеломляющих отношений.

Они действительно были такими. До поры до времени. Пока ты не решила изменить правила игры, пока ты не испугалась той легкости, которой были пронизаны наши встречи.

Что послужило причиной твоего отступничества? Возраст, близящийся к критическому? Излишние подозрения? Боязнь потерять меня? Боязнь потерять себя?

Как странно все же меняются обстоятельства: еще недавно страсть твоя не знала предела; казалось, еще недавно ты звонила мне среди ночи, признавалась в любви и, захлебываясь словами, плача, исповедовалась в самом сокровенном, рассказывая о том, о чем я даже и не смел подозревать и догадываться.

«…только тебе, только тебе, хороший мой, я рассказываю об этом, – говорила ты, – только потому, что ты кажешься мне ангелом, посланным с небес… Нет-нет, молчи, я знаю-кто и зачем тебя послал…»

– О чем ты? – недоумевал я.

Ты делала глоток вина, затягивалась сигаретой и продолжала свой монолог, не обращая на меня никакого внимания:

«…я всегда позволяла любить себя, всегда. Вот и ему, сложенному, как Аполлон, красивому мальчику, который был моложе меня на десять лет, я позволила. Не знаю, зачем я ему была нужна, девчонки вешались на него косяком, а он приходил ко мне. Пять лет длился наш роман, пока я не прогнала его. «Слушай, – сказала я ему как-то, – у меня появился серьезный шанс выйти замуж, а ты мне мешаешь. Уходи!» И он ушел. А спустя год я узнала, что он утонул, спасая лдою подругу-эту великовозрастную потаскуху! Она давно на него положила глаз, а когда я с ним рассталась, быстренько его захомутала. Они поехали на пляж, был очень сильный шторм, и эта сука вдруг захотела, видите ли, купаться, она захотела купаться, сука! Он вытащил ее, а сам так и не смог спастись, понимаешь?! Но я знаю, он следит за мной с небес, охраняет и, как только мне становится плохо, приходит на помощь. Я тебе не говорила, но мы познакомились с тобой в день годовщины его гибели. Разве это не знак свыше, скажи?!»

И ты плакала.

Я слышал, как ты плачешь, и мне хотелось сцеловывать каждую твою слезинку, мне хотелось успокоить тебя, укутать тебя в нежность, мне хотелось быть рядом с тобой, мне хотелось дарить тебе сладкие мгновенья секса и счастья.

И так оно и было. До поры до времени. Пока вдруг, как в фильмах ужасов, из тебя не полез совершенно другой, не знакомый мне человек. И этот человек сделал все для того, чтобы привести наши отношения к разрыву.

Этот человек начинал с самоуничижения:

«Да, ты прав – я безнадежно глупа. Если тебе так удобнее и комфортнее – пусть так и будет. Не имеет значения.

Очень больно, когда все так странно вдруг рушится… Когда вдруг (в который раз!!!) понимаешь, что ни с кем и никогда нельзя себе позволить расслабиться, быть собой и просто быть.

Никаких объяснений с твоей стороны я и не ждала – так что мог бы и не напрягаться. Я уже давно привыкла ни от кого ничего хорошего не ждать…»

Это еще полбеды; я заметил вот что: по какому-то странному, роковому стечению обстоятельств (Юрий Арабов назвал это «механикой судьбы»), принося вначале своим возлюбленным высшее – горнее – наслаждение, ты точно так же-в продолжение отношений – оборачивалась для них(возлюбленных) высшим злом, карой. Твой первый муж. за которого ты поспешила выскочить замуж, спился, юный любовник-погиб, во втором супруге после нескольких лет страсти вдруг проснулись садистские наклонности, и он едва не убил тебя…

Я не знаю, что будет со мной, но какими удушающими были наши отношения в последнее время?! Мне не хватало воздуха, я задыхался, я жаждал перемены участи. И когда ты почувствовала, почуяла своим ведьминским, звериным чутьем, что я ухожу, ты вмиг стала человеком правил, морали, упреков. Каких только оскорблений я от тебя не наслушался, каких только помоев ты не вылила на мою голову!

Я не защищался, я действительно стал уходить от тебя, а твои нападки становились злее и горячее.

Ты не уставала повторять, чтобы я, наверное, выучил это наизусть:

«И тебя больше нет со мной. Нет!!! Я это знаю, чувствую, ощущаю…

Ты ушел. Тебе там лучше будет. Я это знала. С самого начала. Только, пожалуйста, не пытайся мне доказать обратное. Это не каприз и не рисовка. Я это чувствую. Так же, как и ты чувствовал раньше все, что было связано со мной».

Вначале на меня это действовало.

Потом перестало.

Потом…

…Когда-то Андре Мору а процитировал своего друга Алена – философа и писателя: «Мало принимать человека таким, как он есть, – хотеть его таким, как он есть: в этом и заключается истинная любовь…».

Протащи эту любовь через заросли, окровавь ее, сдери с нее кожу, заставь кричать, корчиться от боли, но от этого она не перестанет быть любовью.

Прими меня, как есть, прими как человека игры, ловца легкости, искателя впечатлений, но прими, и сквозь проклятья и слезы приди ко мне. оскорби меня, царапай, вой, но люби меня, несмотря на все это. Не опускайся до уровня базарной торговки, не поддавайся инстинктам, которые превращают тебя в старую каргу, изрыгающую банальные проклятия и посылающую на мою голову хулу.

Помни о любви, если ты любила; помни о хорошем, если тебе было хорошо со мной.

Увы, все хорошее быстро забывается, все плохое, особенно если его и не было, не забывается никогда.

Прощай.

Я никогда не отправлю тебе это письмо; может быть, какой-то странной волей случая, игрой хитрой судьбы оно до тебя и дойдет, но это уже не будет иметь никакого значения.