Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Ночь в Венеции

…Что может быть лучше, чем поцелуи на Мосту вздохов или вздохи на Мосту поцелуев?

Что может быть лучше, чем это звездное небо, нависшее над Венецией, эти узкие улочки, по которым можно бесцельно бродить, изредка встречая странных прохожих, будто специально спрыгнувших в реальность с белой простыни экрана?!

Вечер сворачивался в ночь; ночь густела, застывая, как гигантский пудинг, поданный к столу героя-гурмана, стихал говор толпы, испарялись крики продавцов, таяли восхищенные возгласы туристов; лакированные, как башмаки, гондолы уныло тыкались в приземистые причалы, и уставшие за день горластые гондольеры, хрипло посапывали на своих тугих венецианских кроватях.

А они все шли, не разбирая дорог, не замечая мостов, выходили к нечеткой линии побережья и вновь уходили от нее, заходили в какие-то переулки, над которыми щерились красные фонари, забредали в гостиницы, где кланялся безумный портье, встречая автоматической улыбкой, а администратор лопотал по-итальянски, смешно подрыгивая губой.

– Нет мест, господа, – говорил он, – завтра у нас день поминовения, все места заняты.

Завтра смешливая и карнавальная Венеция отмечает День своих мертвецов; будто и сейчас не бродят они вдоль узких улочек, подпрыгивая на щербатых улицах и заглядывая в окна, над которыми висят тусклые, слезящиеся фонари.

И все же удача им улыбнулась: невзначай набрели они на небольшой отельчик, втиснутый в вереницу домов, высокомерно взирающих на площадь Сан-Марко.

Кто были эти двое? Каким образом их занесла судьба в город призраков и фестивалей?

Портье, одетый в потертую униформу с галунами, записал их как супружескую чету.

– Простите? – сказал он, спешно заполняя бланк, – из какой страны прибыли сеньор и сеньорита?

Они переглянулись.

– Что ему сказать? – спросила она своего партнера, перейдя на непонятный портье русский язык. – Я из России, ты – из Израиля, а вместе мы – откуда?

– Мы – порожденье северных ветров! – ответил он и махнул рукой: – Пусть пишет все, что хочет… нет, пусть пишет, что мы прибыли из России…

* * *

…И вот уже наши путешественники расположились на ночлег в обретенном ими временном пристанище. Это был номер в старой гостинице, единственное преимущество которого состояло в том, что окна его выходили на площадь Сан-Марко. Ночью здесь все преображалось, дробилось пламя свечи в старом венецианском зеркале, повешенном неподалеку от рассохшегося комода. С маленького балкончика была видна сама площадь, Арка Прокураций, Дворец Дожей и пронзающая небо подобием стилета колонна с летающим львом.

Ночь.

Тишина.

И только редкие тени скользят по Мосту вздохов по направлению к Мосту поцелуев.

Но у этих двоих такое ощущение, что вокруг никого, только небо над ними, только счастье вокруг.

– Давай посидим немного, – говорит она, улыбаясь.

Они говорят, так, ни о чем, и слова улетают прочь.

И вдруг…

Что это?

Птица ли ночная крикнула в ночи?

Ночь ли включила счетчик, отсчитывая секунды близости…

Вдруг…

Она вдруг встрепенулась, как залетевшая в комнату птица, резко приблизилась к нему и страстно поцеловала его в губы.

А потом так же резко отстранилась.

– Извини, но просто очень захотелось тебя поцеловать, – смущенно произнесла она. Он посмотрел ей в глаза, они так блестели и были такими красивыми, будто звезды упали в эту глубину.

Казалось, что какие-то токи завибрировали, какая-то энергетика вдруг заполонила комнату, наполнила ее запахами и чувствами,

которые

летали,

как маленькие ангелочки.

Его рука медленно, словно волна,

проходила

по ее телу,

он старался запомнить

каждый изгиб той,

которая

обнимала его,

словно тоже хотела

запомнить навсегда.

Две силы противоборствовали друг другу…

– скорее достичь кульминации и продлить каждый момент наслаждения.

Их тела в этом ночном номере казались привидениями, обретающими после полуночи свое телесное очертание.

* * *

…Они лежали, умиротворенно разговаривая между собой; но странны были эти беседы, будто играли они в какую-то ими придуманную игру; будто эта ночь, накрывшая Венецию рваным звездным покрывалом, располагала к таким странным разговорам…

– Расскажи мне, милый, расскажи, что тебе нравится… – она ластилась к нему, требуя рассказа, но и рассказ этот был ей нужен как своеобразная подпитка, как наркотик, как дурман.

– Ну, слушай, – начинал он, и она прикрывала глаза. – А еще мне нравится, когда ты нежно и страстно, словно играя на флейте, прикасаешься губами к моему жезлу, и он – почувствовав твое прикосновение – вздрагивает, и начинает нехотя наигрывать свою мелодию. Она становится все отчетливее, и растет с каждой минутой, обретая очевидные очертания.

– Флейта, милый… – говорит она, улыбаясь и не открывая глаз, – флейта… право, у тебя какие-то буддистско-китайские наклонности.

– Да, – вдруг взрывается он, – и мир будет лежать у наших ног, и ласки – изысканны и пряны! Я бы целовал пальчики твоих ножек и чувствовал, как по твоему телу бежит волненья дрожь..! Я бы умолял тебя прибегнуть к самой изысканной позе… Как ты думаешь, о чем идет речь?

– Теряюсь в догадках… – лукаво ответила она. Улыбнувшись и исполнясь важности и красноречия, но и любви и ласки, он говорил ей, шепча на ухо:

– Она самая изысканная даже с точки зрения французов. Знаешь, что это?

– Может быть, знаю… – молвила она, зардевшись то ли от стыда, то ли от вожделения. – Ты полагаешь, что это и в самом деле может быть изысканно?

– Странная, как сама жизнь, как ветер, перекрученный с солнцем, как мир, перепутанный с войной, как любовь, слившаяся со страстью… Мы ведомы страстями, наши тела вплетаются в цифру «шестьдесят девять», напоминающую ленту Мебиуса, эту тайну тайн, загадку спира-леообразной Вселенной…

* * *

Вдруг на площади Сан-Марко заиграла одинокая скрипка, будто кто-то решил сопроводить эту ночь мелодией любви и неги.

Скрипка играла, наэлектризовывая пространство, по небу летали золотые львы, и блики света плясали в окнах Дворца дожей, и плыла музыка, медленно, как гондола, выплывающая из голубой лагуны.

…гибельного шага

Ты – благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга…

Б. Пастернак

…Эхом отдалась приглушенная боль.

Он прислушался к себе, поморщился, но, махнув рукой, беспечно продолжил свой путь по длинной улице, усеянной долгими рядами магазинных витрин.

Не заглядывая ни в одну из них, он миновал несколько кварталов; ноги сомнительно несли его в сторону книжной лавки – туда, где в переполненной книгами зале бродила между стеллажами и посетителями хранительница его секретов.

Под высокими сводчатыми потолками ходили, задирая головы, сутулые книгочеи с изможденными пропыленными взглядами; томные дамочки трепетно касались обложек с дамскими романами, с которых пышноусые кабальеро обещали долгожданные грезы любви; сухопарые, как выжатое белье, технари кидались на компьютерную литературу, как коршун на падаль; прыщавые барышни требовали дополненное издание Кама-сутры, а хмурые грузины ретиво хватались за детективы, как утопающий хватается за соломинку.

В этом жирном пиршестве духа, в этом угаре книжных страстей, в этом лабиринте смачного умохранилища, в этом мутном мареве мимолетностей

вдруг

внезапно

невзначай

нелепо —

– Лиора

– Лиора, – она протянула свою мягкую ладошку, улыбнулась и словно распахнула свои огромные глаза.

– Лиора, – эхом прозвучало под сводчатыми потолками.

– Лиора, Лиомпа, – повторил я, вслушиваясь в сочную магию этого имени, словно припоминая что-то.

Лиора:

лунный луч, тоненькое, серебряное звучание тоски, сыроватый запах жимолости, плавные переливы волн, уютное посверкивание звезд…

…не возносясь и не куролеся, не рядясь в чужие одежды и не пытаясь петь с чужого голоса, – не стеная и не скорбя —

– она —

пробирается своим, торным путем, туда – где —

– «звезда с звездою говорит…»

И стоит, как зачарованная, слушая эту бесхитростную вечную речь, стараясь затем – позже – в окружении образов и мыслей, людей и книг – перевести эту бессвязную речь в собственнное говорение сердца.

…она вздохнула легко, улыбнулась звездам – и снова продолжила свое любимое общение с вечностью.

– Простите, – обращается она ко мне, – я должна обслужить покупателей.

Продавщица?

Боже, до чего мерзопакостен суффикс в этом слове, будто ставит печать, намертво припечатывает, штемпелюет, утрамбовывает, выбивает, вычеканивает инвентарный номер:

– про-дав-щиц-а.

Когда я с ней познакомился поближе и когда свет ее лучистых сонных глаз пробил жесткий панцирь моего скепсиса, мне стало казаться, что: облик ее был явлен мне —

то ли в чахоточном, харкающем туберкулезной слизью Петербурге,

то ли в гулком, гортанном Будапеште,

то ли в чопорной, надменной Вене…

Да-да, в Вене.

В Вене, на площади возле городской ратуши, в ночь перед Рождеством, когда гремела духовая музыка и снежинки кружились в вихре венского вальса, и краснорожие австрийцы медленно и смачно цедили из грубых глиняных кружек дымящийся глинтвейн и аппетитно давились горячими, бронзовыми, запеченными в тесто сосисками.

Тогда, когда сноп яркого света ударил в узорные стекла степенной ратуши и оркестр грянул туш, и тоненько прозвенел проскочивший мимо трамвай, —

– тогда

– я увидел тоненькую девушку в шубке, разительно выделявшуюся среди всей этой вышколенной бюргерской шоблы.

– О чем вы думаете? – голос Лиоры выводит меня из состояния космоса.

Она стоит рядом со мной, в магазине никого нет, и я вдруг – неожиданно для себя – провожу как бы нехотя по ее спинным позвонкам, словно по клапанам капризной флейты. И тотчас – в ответ – ее гибкое тело откликается на прикосновение; будто горячая волна проходит под моей ладонью.

«Когда это было, когда это было, во сне, наяву…»

Когда это было?

Когда были эти лихорадочные объятья, эти невнятные поцелуи, эти бессонные всхлипы, эти пронзительные укоры совести?

Страсть размывает временные рамки, страсть дорисовывает сюжет.

В маленькой уютной гостинице, в номере окнами на старую площадь, под высокими сводчатыми потолками —

мы

проклинали прошлое.

…и увлекая за собой

закручивающимся

серебряной

спиралью

вихрем

в воронку

кружась

с холодной космической скоростью

беспощадно поглощая

засасывая

прожитую жизнь

мужей

жен

детей

знакомых

мораль

книги

(прощайте, проклятые книги!)

гулом пролетевшего самолета

слова звучавшие неразборчиво противоречиво без знаков препинания

бессвязная речь

шепот

лепет

любовь моя Боже что мы делаем что мы с тобой делаем будь проклята эта бездумная жизнь эта свора вращающихся вокруг жаждущих исповеди присасывающихся к душе моей безбожные вампиры Иваны забывшие свое родство уродство милый поцелуй меня что мы делаем я дала зарок не поддаваться чувствам я скромная женщина с неярко выраженными признаками аутизма шутишь все шутишь какое у тебя красивое тело кожа глаза волосы прости меня я ужасающе банален поцелуй меня что мы делаем не говори ничего молчи молчи почему ты так долго не приходил молчи молчи молчи

Звездная вспышка

Рождение сверхновой

Горы

Лощины

Перелески

И:

свист ветра

И:

легкое эхо стремительно ныряющее то вверх то вниз и пропадающее в себе самом роняющее собственные отголоски как капельки серебряной росы.

Кентерберийский рассказ

…Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло,

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: «Amor vincit omnia»[1]1
  Любовь – превыше всего (с латинского).


[Закрыть].

Джеффри Чосер, «Кентерберийские рассказы»

…Наверное, надо начать с того, как я попал в Кентербери.

Вообще-то я попал туда случайно, в случайной компании, возвращаясь с празднования Нового года на Ла-Манше. В полночь на набережную народ выпал из пабов и квартир, чтобы сказать друг другу «С Новым годом!». Зрелище оказалось фантастическим: звезды висели низко, как светильники, луна была полной и тучной, выл ветер, и огромные волны разбивались о мол, стекая к берегу рассерженной пеной. Взвились в небо шипящие фейерверки, приветливо рассыпаясь косматыми хвостами; странным, непостижимым образом давило ощущение чуда: вот-вот расступятся тяжелые воды, разверзнутся хляби небесные – и прозвучит слово, которое всегда было и остается началом всех начал, а из слова родится откровение, и новый Моисей возвестит своим усталым собратьям о том, что ему открылась истина, и эта истина в вине-в той вине перед Богом, которую мы обязаны искупить беспричинной любовью друг к другу.

Если говорить серьезно, то душа действительно замирает, когда часовая и минутная стрелки сливаются в страстном соприкосновении; длящаяся до того смутная минута сменяется хрупкой минутой надежды: а вдруг бравый бой курантов действительно сулит «неслыханные перемены», и самая желательная из них – перемена участи…

…Как я уже говорил, компания была небольшая, но удивительно верткая: через полчаса после наступления Нового года мы на четырех машинах катили в городок под названием Кентербери. Идея отправиться туда принадлежала худой, как сапожное шило, Шиле Ричардсон.

Давным-давно жила себе Шила в Санкт-Петербурге, изучала английскую классическую филологию и однажды познакомилась на очередной конференции с ученым-славистом из Лондона. Как выяснилось позже, интересы их пересекались не только в научной области, вследствие чего Шила сшила себе свадебное платье и укатила вместе с мужем в британскую столицу. У них родился сын, который, по странному стечению обстоятельств, также увлекся после окончания школы филологией, затем, спустя время, был откомандирован в Санкт-Петербург эту самую филологию преподавать.

Обо всем этом Шила, говорившая без умолку, рассказала нам, пока мы ехали в Кентербери. Там, по ее словам, нас ждала встреча с умопомрачительной семьей Адамс: Юлия-бывшая жительница Молдавии, музыкант и художник, ее супруг Джеймс – моряк торгового флота, белозубый брит, бороздящий бурные воды Атлантики; их сын по имени Моисей.

Шила так и сказала-«умопомрачительная», выделив это слово голосом, словно намекая на некую загадку. Кто-то сострил, что с удовольствием поучаствует в новой серии знаменитого фильма «Семейство Адамс», рискуя нарваться на разгуливающую по ночам кисть руки; кто-то вспомнил «Кентерберийские рассказы» Джозефа Чосера, заметив, что есть шанс повторить средневековый сюжет в современном исполнении.

Так, балагуря и смеясь, мы достигли Кентербери. На улицах никого не было, но в окнах многих домов радужно светились новогодние гирлянды. Посреди города-так, во всяком случае, мне показалось – высился, впиваясь в вышину, суровый собор – резиденция Кентерберийского архиепископа, оплот англиканской церкви. И внезапно нас окружила старая добрая Англия, сжала в кружевных объятиях. Старинные домики создавали особый колорит; кто его знает-может, в одном из таких домов чопорный Чосер черпал чарующее вдохновение из ковшика воображения?! Чокнутый Чосер, чародей, чревовещатель, собравший за столом случайных людей и записавший их рассказы, кочующие из века в век.

– Пришли… – Шила внезапно остановилась перед дверью, над которой с трудом можно было различить потускневшую от времени латиницу «Amor vincit omnia».

– «Любовь – превыше всего!» – безразлично перевела Шила и неприятно хохотнула.

За дверью раздались шаги.

– Кто там? – произнес женский голос.

– Юлечка, с Новым годом! – закричала Шила, – открывай!

Дверь отворилась, и на пороге показалась молодая женщина с бокалом в руке.

– Ну что, Шила, в мешке не утаишь? – спросила она, улыбнувшись, и потрепала Шилу по плечу.

– Не утаишь, не утаишь! – отреагировала Шила и, повернувшись к нам, объяснила:

– Это у нас ритуал такой, игра слов.

– Игра! – подтвердила Юлия и выпила остатки вина. – Заходите. Прошу вас…

Узкая прихожая вела в небольшую залу, чьи стены были увешаны картинами; слева от входа лениво вилась вверх небольшая лестничка с искусными вензельками на перилах. Справа пылал камин, а посредине примостился прямоугольный низкий стол, уставленный бесхитростной закуской, тарелочками с орешками и несколькими, практически опорожненными, бутылками.

– Вот, знакомьтесь, – небрежно кивнула в сторону Юлия, – мой муж Джеймс.

Навстречу к нам из-за стола поднялся, слегка качнувшись, огромный человек, удивительно похожий на известного российского артиста, бравирующего своей статью и яростной хрипотцой, столь же яростно позаимствованной у Владимира Высоцкого (если бы можно было бы позаимствовать талант; увы, в данном случае заимствование не проходит даже под очень большой заем).

– Чтобы не потеряться, я предлагаю выпить! – Джеймс взял с пола непочатую синюю бутылку, открыл ее и стал разливать алкогольную жидкость по стаканам. Юлия приглушила свет, зажгла свечи, поставив их на камин так, что язычки пламени буквально потянулись к портрету со старухой. Ее лицо было исполосовано морщинами, тяжелый подбородок упирался в края рассохшейся рамы, глаза глядели недобро и угрюмо, куда-то в сторону, словно выискивая кого-то. Я невольно проследил за пронзительным старческим взглядом и поймал себя на мысли, что старуха, по всей видимости, смотрела на кошку, изображенную вполоборота на другой картине.

Пламя колебалось, и вдруг: кошка зыркнула огненным зраком и, потянувшись, замерла. Вещи задвигались, зашевелились; заплясали африканские статуэтки, причмокивая пухлыми губами, заерзали резные маски, кривляясь улыбкой, угрожающе задребезжали стаканы.

– Моисей! – гаркнул Джеймс. – Прекрати немедленно!

И тотчас все прекратилось. А по лестничке спустился подросток с длинными, прямыми волосами.

– Папа, – обратился он к Джеймсу, – я вышел на шестой уровень игры. Это дает мне право пообщаться с богом!

– Моисей, пока ты на шестом уровне будешь общаться с богом, народ твой прельстится блеском золотого тельца… – пошутил я.

Джеймс выпил залпом очередной стакан, пристально посмотрел на меня, затем протянул свою стальную лапищу:

– Дай руку!

Я повиновался.

Джеймс взял мою руку, посмотрел на нее недоуменно и спросил:

– А где же стигматы?

– Ты думаешь, что я-Иисус Христос? – улыбнулся я.

Джеймс засмеялся, и его голос, чеканный, как шаг почетного караула, вдруг рассыпался на звенящие нотки смеха, свернулся в серебристые ртутные шарики и покатился прочь.

– Выпьем, – сказал гигант. – За море и ветер, за тех, кто нас любит и ждет, за дальние страны, где нечего делать замужним женщинам и где…

– Джеймс, прекрати! – перебила его Юлия, – ты же знаешь, я все равно уеду в Ашрам. Ненадолго. Всего на две недели. Думаю, что вы с Моисеем прекрасно справитесь и без меня.

– А я не хочу, чтобы ты уезжала, – поморщился Джеймс.

– А я тебя и не спрашиваю, – отмахнулась Юлия.

Воцарилась внезапная тишина.

Юлия вздохнула и огляделась по сторонам:

– Пойду-ка я приготовлю еще бутербродов…

– Я с тобой, – эхом откликнулся Джеймс.

– И я с вами! – отозвался Моисей.

Они ушли на кухню, а Шила, подсев ко мне, тихонько шепнула:

– Ну зачем она это делает?

– Что делает? – не понял я.

– Не любит она его…

– Как? – опешил я. – Этого гиганта и не любит?

– Говорит, что он ей, видите ли, неинтересен, – подтвердила Шила. – Меняла несколько раз любовников, а последний вообще чуть ли не по соседству живет.

– Может, у нее есть какие-то свои причины? – поинтересовался я.

– Ищет себя и смысл жизни, – объяснила Шила, – вот за этим, собственно, и едет сейчас в Индию. Нашла какого-то гуру. У которого есть ответы на все ее вопросы. Приедет просветленная.

– А как же Джеймс?

– Будет по-прежнему на нее молиться, как на икону, – Шила с досадой хлопнула ладонью по столу, – содержать семью, оплачивать все Юлины причуды.

– С Новым годом, Шила! – я поднял бокал с багровой жидкостью и украдкой взглянул на портрет старухи с массивным подбородком. Ее губы шептали какое-то, только ей ведомое, проклятие.

– С Новым годом! – прошелестела Шила, изогнувшись, как написанная на картине кошка.

Я выглянул в окно и увидел Чосера. Он помахал мне рукой.

Не говорите мне о ней…

Не говорите мне о нем…

Из романса

С некоторых пор мне особо ненавистен немецкий городок Саар Брюкен. И вовсе не потому, что вторая часть в названии вызывает в памяти гнилую брюкву, вяло помахивающую хвостиком. В конце концов, с таким же успехом данное словосочетание сурово соотносится с Сариными брюками, которые ей идут, как корове – седло (хотя почему корове не может подойти седло? Кто-то пытался оседлать ни в чем не повинную корову с эстетической целью?).

Нет, Саар Брюкен ненавистен мне по другой причине: сюда я имел неосторожность наведаться по приглашению госпожи Гликерии Андрехт – бывшей петербурженки, в середине восьмидесятых выскочившей замуж по расчетливой любви за степенного немца по имени Карл.

Гликерия – высокая статная брюнетка – в молодости баловалась андеграундом (она так и говорила: «Я баловалась андеграундом. Славное было время, неудержимое, вечное. Музыка БГ, свечи на столе, дешевое красное вино, стихи… ах, андеграунд… как-то я так захмелела, что танцевала на столе… вот такой вызов времени…»).

Видимо, в память о своей литературно-художественной и застольной юности стильная Гликерия решила рискнуть деньгами мужа (он торговал пивом) и создать собственный сайт «Воспоминания об андеграунде».

Каким-то непостижимым образом она просочилась сквозь прозрачную паутину Интернета и вышла на меня, предложив принять участие в разработке упоминавшегося сайта.

– Я приму вас по высшему разряду, – ворковала Андрехт; андеграунд не сходил с ее уст, воспоминания о прошлом прошибали сердце, прошивали красной нитью тени ненаписанных строк.

– Дайте только срок, – строчила, как по написанному, моя собеседница, – и наш сайт соберет лучшие силы, сольет в единый поток мысли и чувства, мы будем творить и окружать себя творческими людьми.

Мне стало интересно – я согласился.

Хотя, если признаться, в тот момент я согласился бы ехать куда угодно: слишком заела суровая среда, сражающая наповал серостью своих тонкошеих вождей, сворой железных правил общежития и сводом содомских законов о труде.

Я решил использовать полагающийся мне отпуск, но не планировать его, согласно тем же правилам, а править путь, полагаясь на волю слепого случая, говорившего густым голосом госпожи Андрехт.

Короче говоря, варягом залетным занесло меня в Саар Брюкен.

Гликерия и Карл встречали меня прочувствованными речами; их серебристый «сааб» сорвался с места и домчался за полчаса до двухэтажного домика, утопавшего в зелени; одуряюще пахла сирень; сирым и неприглядным показался мне оставленный за порогом мир.

– Вам отведена небольшая комнатка – мансарда, – пропела Гликерия.

Мансарда!

Какое поэтическое слово: словленное из покрытой сиреневой дымкой минувшего, оно таит в себе соблазны поэзии и радость узнавания: дождь барабанит по крыше, мокрая сирень облапила фасад, сад, открывающийся усталому взору, чист и свеж.

Гликерия источала саму любезность; Карл казался кроток и тих; к тому же, как выяснилось, он возглавлял местное общество сыроедов: во-первых, базовой и здоровой пищей они полагали сыры, во-вторых, верили в волшебную силу сыроедения вообще, а в-третьих, терпеть не могли мяса. Так что на всю неделю своего пребывания в Саар Брюкене я был обеспечен здоровой пищей, включая различные вариации на тему брюквы.

Чуть позже открылось мне, что госпожа Андрехт, чей нежный ум волновало возникновение веб-сайта, не совсем понимала сути происходящего. Программист, которому была поручена техническая поддержка сайта, сатанински этим пользовался, выкачивая из Гликерии лакомую деньгу.

Расписание работы над сайтом строилось следующим образом: утром-легкий вегетарианский завтрак, сдобренный сырами, затем – автопрогулка по окрестным городкам, непременное чаепитие на центральной площади того или иного населенного пункта, где мы оказывались; рассматривание очередной ратуши, музыка колоколов к обедне, затем возвращение в Саар Брюкен, отдых, обед, послеобеденный отдых, обсуждение последних новостей, работа над сайтом.

Никаких советов Гликерия не принимала; элементарные вещи приходилось объяснять ей по нескольку раз; раздражение охватывало меня все более, когда я в очередной раз слышал мерзкое слово «андеграунд». Андрехт произносила его как некую мантру. Но боюсь, что этот молитвенный клич ровным счетом ничего в себе не таил. «В конце концов, не участь ли это многих, подобных Гликерии, – думал я, – выйдя из андеграунда на свет, не задохнулись ли они от свежего воздуха? Не захлебнулись ли соленой волной славы? Вытащенные из темноты, творения многих из них померкли, повыцвели, холсты поистлели, краски осыпались. А выстроенная, выстраданная ими с таким трудом табель о рангах андеграунда рухнула, как Вавилонская башня…»

И чем чаще я так думал, тем больше понимал, что гламурная Гликерия гола, как полый глиняный божок: безжалостное время превратило его из идола в обычную статуэтку, и отныне остался идол не у дел-удел его в том, чтобы покорно пылиться на полке, привыкнув к тому, что раз в неделю чьи-то чопорные руки снимут его с полки, протрут пыль и поставят на прежнее место.

«Вечер перестает быть томным», как говаривал один киногерой; рой мыслей вился в моей голове; ловя хотя бы одно стройное созвучье, понял я, что, увы, не избежать мне столкновения с Гликерией, как бы я ни старался его избежать.

Схлестнулись мы странным образом; да, собственно, я и не думал, что мое спокойное возражение вызовет выхлоп настоящей ненависти у гостеприимной Гликерии.

Разговор зашел о Сталине, и я имел неосторожность сказать:

– Легче всего объяснять поступки и поведение Сталина, исходя из владевшей им паранойи. Куда сложнее попытаться разъять природу сталинского гения – гения зла.

– Как ты можешь считать Сталина гением?! – вдруг вскинулась Гликерия, демократически брызжа слюной и вздевая к небу свои пухлые ручки. – Уголовник не может быть гением!

Мне стало искренне жаль ее: будучи ярой антисоветчицей, она так и не смогла избавиться от истинно «советского мышления», которое не признает полутонов и объективных оценок.

Так я подумал, и мне взгрустнулось; я уже не слышал астенических всхлипываний Андрехт, они звучали далеко, на периферии моего сознания.

«Почему надо было ввязываться в ссору, – размышлял я, – может быть, для того, чтобы окончательно решить для себя вопрос с бессмысленностью всей этой “сайтовой идеи” да и с самой госпожой Андрехт вообще?!»

А в общем, возвышая одних за счет других, не творим ли мы идолов? Не так ли лепили лживых кумиров шестидесятых? Один писал «лесенкой» под Маяковского, другой стриг купоны как ученик Пастернака, третий, блистая электронной памятью, увенчивал свое чело лаврами Северянина, четвертый примерял на себя пыльные шлемы комиссаров. И в то же время в лабиринтах самиздата собирались суровые саммиты скандальных сказочников, выстраивалась иерархия мучеников, ученики предавали учителей, учителя уничтожали учеников. А между небом и землей, между легальным искусством и авантажным андеграундом порхали, как мотыльки, многочисленные Гликерии Андрехты: их манил заветный огонь запретов, их томил сладкий запах разрешенной славы.