Текст книги "Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы"

Автор книги: Марк Котлярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Всхлипывая и затихая

…И голос был приятный, с хрипотцой, тот голос, что действительно берет за душу и не отпускает, теребит какие-то сокровенные струны – в полном соответствии, созвучии с гитарными струнами, под чей негромкий перебор и звучал голос, выводя -

«…но боль незакрывшихся ран останется вечно со мной…".

Собравшиеся слушали со вниманием, сопереживали голосу, но не более того. Пожалуй, лишь один человек – молодая женщина с короткой прической и с детским выражением лица, кое придавали ему разбросанные по матовой коже звездочки веснушек-так вот, пожалуй, лишь один человек впустил в себя всю боль этой песни, соотнеся ее с собственной болью, собственными переживаниями.

«…мне некуда больше спешить…» – спешивался голос – для того, чтобы в следующее мгновенье вдруг взвиться высокой звенящей нотой и там, на самой высоте серебряного звучания, рассыпаться соцветьями аккордов. Так и звучали они, то всхлипывая, то затихая, то гнали мелодию взашей, то обращались с ней, как с дорогим фамильным сервизом, который не то что нести на вытянутых руках – брать в руки боязно, и каждый шаг подобен балансированию на тонком канате.

Молодая женщина, чей тонкий, вычерченный лик украшали веснушки, закрыла лицо руками; плечи ее вздрагивали; вдруг с уст ее слетел плач, она вскочила со стула и опрометью кинулась на балкон.

В квартире, где устраивалось пение, каплей слезы повисла неловкая тишина.

Profundo
(Из глубин)

…Откуда-то из глубины поднималась, как горячая вода в гейзере, звериная тоска; она сжимала грудь, не давала дышать и царапала сердце цепкими когтями.

Днем тоска пряталась, таилась, однако ночью давала о себе знать, безжалостно разрывая сон. Часа в три ночи Адель просыпалась, судорожно хватаясь за подушку, как за якорь спасения. Но спасения не было, тоска не признавала сантиментов и не искала повода, держа свою жертву на коротком поводе.

В эти мгновения, когда всем существом Адель овладевала ледяная тревога, она пыталась забыться, включала лампу, стоящую на прикроватном столике, хваталась за первую попавшуюся книгу, жадно, пересохшими губами глотала минеральную воду из бутылки, загодя поставленную под кровать, открывала дверь на балкон, чтобы вдохнуть свежий воздух ночи, но ничего не помогало.

Адель – удачливый филолог – работала над диссертацией, связанной с жизнью и творчеством Алексея Николаевича Толстого, графа, кому графа о графском происхождении нисколько не мешала в страшной советской жизни.

Однако более всего чувствительную Адель задела предшествующая рождению графа трагедия. Его мать, урожденная Александра Леонтьевна Тургенева, прижив в законном браке с Николаем Толстым трех детей, внезапно и страстно влюбилась в скромного помещика Алексея Аполлоновича Бострома.

Дело пошло к разводу, но взъерепенившийся граф решил вернуть загулявшую супругу весьма эффектным методом – добился с ней встречи под предлогом окончательного выяснения отношений и изнасиловал ее.

Адель читала письма Александры Леонтьевны к своему возлюбленному и по ее щекам катились слезы.

Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.

Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу…

Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня…

Собственная история Адель вставала перед ее глазами: муж, которого она не любила, и сын, который был зачат в нелюбви; сын, которого поспешно, после развода, сдала на руки родителям. оправдываясь невозможностью одной поднять его на ноги; вспоминался возлюбленный, к которому она ушла уже от второго мужа, – он, этот возлюбленный, вначале казался ей ангелом-спасителем, но она сама, не веря своему счастью, упиралась, отталкивала его руками и ногами, она сама, кликая беду, стала бедой.

Ночью, когда из глубин поднималась тоска и явь перемешивалась с вымыслом, Адель казалось, что время повернуло вспять, и она-не Адель вовсе, а Александра Леонтьевна Толстая; стая сумрачных сов срывалась с потолка, их глаза горели ненавистью, а уханье казалось зловещим предзнаменованием. Сухими губами Адель вышептывала безумную просьбу о прощении.

«Мальчик мой!» – плакала Адель – во сне, наяву, – оплакивая то ли Лешу Толстого, то ли своего сына, которому она недодала материнской любви.

Пуля. Дура

Посвящается Александру Грину

– Дура! – проскрежетал кто-то пади

– Святая! – принеслось откуда то в ответ

И Тургенев, «Порог»

…За окном уныло лил холодный, как отрезвление, дождь, но в комнате было тепло и уютно. За столом, покрытым простенькой клетчатой скатертью, сидели двое-он и она; какая-то напряженность и неестественность чувствовалась в их позах; разговор меж ними шел давно, разговор неприятный, тяжелый, вязкий. Внезапно возникла пауза, беспросветная, звенящая, словно звякающая ложечка в стакане с чаем, когда неторопливо и бесцельно чья-то нервная рука перемешивает сахар в стакане; но и звяканье бывает угрожающим, и сахар в чае перемешивается так, будто чья-то судьба перемешивается с приговором.

Она помешала чай, успевший остыть за то время, что они вели разговор, пригубила пунцовую от заварки жидкость, коснувшись края стакана своими сочными вычерченными губами.

Он сидел, сгорбившись, словно сложился вдвое, и это обстоятельство при высоком росте унижало его. Нервно поправив сбившиеся на лоб светло-русые волосы, он вперил свой горящий взгляд в залитое дождем пространство; казалось, что при неверном свете тусклой лампочки его зрачки вздрагивали; причем правый зрачок казался больше первого, расширяясь от гнева. В одной из характеристик, выданных на него компетентной организацией, значилось: «По характеру – замкнут, озлоблен, способен на все, даже рискуя жизнью…».

Она вспомнила, как он, посмеиваясь, рассказывал ей об этой характеристике, и вздрогнула; правда, тотчас взяла себя в руки; мельком взглянула на собственное отражение в висящем на противоположной стене витиеватом узорном зеркале: оттуда гляделась в мир изящная светловолосая красавица, в легком, как паутина, платье.

– Послушай, – сказал он.

Она оторвалась от своего изображения:

– Нет, это ты послушай! Мы сидим здесь уже полтора часа, говорим бог знает о чем. Тебе не надоело?! Я не MOiy до тебя достучаться, пробиться сквозь твое закостеневшее сознание. Нет-нет, ты потрясающий, ты умница, и твои интересы, для окружающих, как бильярд, попал в область интересов – попал в лузу! Ты – великолепный игрок, причем границы игры настолько прочны, что нарушение этих границ-это как нарушение конституции. Мгновенно можно стать персоной нон-грата… Я тебя за это не только уважаю, мне бы хотелось этому научиться!

Он поежился, словно его окатили внезапно холодной водой:

– Суровая ты женщина…

Она усмехнулась:

– Я тебя предупреждала.

Он уставил в нее свой тяжелый задумчивый взгляд:

– Откуда в тебе столько ненависти?

Она пожала плечами:

– С чего ты взял? Я к тебе хорошо отношусь. Он усмехнулся:

– Какая стертая и ничего не говорящая фраза: может одновременно обозначать все – и ничего.

Я к тебе хорошо отношусь»-а на большее ты не рассчитывай. «Я к тебе хорошо отношусь» – и чего тебе еще от меня надо? «Я к тебе хорошо отношусь» – ты меня вообще не интересуешь, разве что как очередная возможность использовать мои связи для карьерного роста…

Тут она прервала его, резко взмахнув рукой, как птица взмахивает крылом, готовая сорваться в незамедлительный полет:

– Я бесконечно признательна за важные уроки, которые ты мне преподал: не верь, не расслабляйся и не давай другим втягивать тебя в свои игры! Я тебя прошу: оставь меня в моем одиночестве!

– Одиночество, помноженное на одиночество, – задумчиво сказал он, – вначале рождает любовь. Но только вначале, на какое-то короткое время. Затем, после третьей выпитой рюмки…

– Как-то не хочется быть третьей… А вообще-то, даже и не третьей, а пятой, десятой, поставь сам порядковый номер, тебе виднее!

– Ты, пожалуйста, не забывай, что когда что-то делаешь втихую, это все равно выплывает наружу. Так что… как ни крути…

– Как ни крути, а я за все благодарна судьбе.

– А я благодарен Богу.

– За что? За равнодушие, которое он проявляет к тебе или ко мне?

– Кто сказал, что Бог равнодушен?! Равнодушны люди, которые своими поступками убивают Бога в себе. А потом предъявляют к Нему претензии, дескать, что же ты, Господи, не спас меня? Прости, но суждение твое довольно-таки поверхностно; странно, что такой человек как ты, мыслит какими-то немыслимыми абстракциями. Это обыкновенное ханжество!

Она резко вскочила с места, так, что показалось на мгновение, будто бледный свет ударил ее в лицо наотмашь:

– По-моему, я нигде не предъявляла претензии к Богу и тем более не просила, чтобы Он меня спас! Я твоего Бога просто не принимаю!

Она нервно прошлась по комнате и повторила:

– Не принимаю! И знаешь, я тебе скажу – почему.

Он сжал кулаки:

– Давай, давай, жми на всю железку!

– Если исходить из тезы, что Бог всеведущ, – а иначе-какой же он Бог?! – то, значит, он знал заранее, по какому пути развития пойдет человечество. Более того, сам дополнительно спровоцировал этот путь развития, заставив человечество провести свое детство в джунглях, где единственное право-это право сильного. Это сравнимо с тем, как если бы родители сознательно подбросили свое дитя волкам, а потом, когда ребенок вырос, отказались бы с ним знаться, потому что он, видишь ли, воет по-волчьи…

Она пристально посмотрела ему в глаза и крикнула:

– Что это за дебильный эксперимент?!

– «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав…» Чего можно ожидать от человечества… – начал он, но она опять его перебила, переиначивая эту же фразу по-своему:

– …Чего можно ожидать от человечества, которое провело свои первые годы по принципу «убивай, чтобы не убили тебя»?! Какого гуманизма?! Детство определяет, как человек будет вести себя во взрослом возрасте. Единицам удается преодолеть детские травмы, и они достойны за это отдельного уважения.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Что отворачиваться от той массы, которая не смогла преодолеть последствия детских травм-это убого и аморально. Извини, но твой Бог – извращенный садист, лишенный морали, вивисектор, который, – тут она буквально выделила каждый слог, – соз-на-тель-но пошел на это… А как же иначе?! Он же Бог, и во всем – его воля!

Он иронически хмыкнул:

– Да-да, воля как представление…

Не обращая внимания на его замечание, она продолжала, держа, как пифия, пафосную ноту:

– Бог создал монстра, вскормил его сырым мясом невинных детей, а теперь отворачивается от него. Ха-ха-ха…

Он не выдержал и стукнул кулаком по столу:

– Какой обличительный пафос! Еще немного, и ты посадишь Бога на скамью подсудимых…

– Я не верю в этого Бога. Я верю в людей – в тех единичных людей, которые преодолели вышеупомянутую детскую травму и отказались жить по волчьим законам. Махатма Ганди, Анастасия Цветаева, Анна Франк – три примера моих богов. И мне безумно, до слез, жаль тех, кто остался в джунглях – и тех, кто был съеден, и тех, кто ел. Потому что это-не их вина, это их беда, их слабость, их горе. Если Бог хотел их видеть такими – можно ли их упрекнуть за то, что они не смогли сопротивляться?! Ах да, ты говорил о ненависти. А может, эта ненависть – и есть Бог в душе, может, этот Бог – и есть Бог ненависти. «Око за око» – это ведь про него. «Если требовать око за око, то скоро все мы останемся слепыми», – сказал Махатма Ганди-это уже как-то не по-божески получается… Но мне так нравится больше.

– И Ганди, и ты вслед за ним повторяете невежественное толкование этого выражения. В правильном, талмудическом толковании «око за око» носит абстрактный характер и подразумевает всего лишь соответствующую меру юридического наказания. Не более того.

Она покачала головой:

– Пора твоему Творцу вернуть «входной билет»…

Он тотчас отозвался:

– «Есть билет на балет, на трамвай билета нет…».

– Зря ты на «входной билет» не отреагировал, а я всего-навсего пыталась присоседиться к Ивану Карамазову и Марине Цветаевой, которая спустя полвека откликнулась на карамазовское признание, – она процитировала саркастически знаменитые цветаевские строки – «Пора-пора-пора вернуть Творцу билет» – и подчеркнуто язвительно обратилась к своему визави: – Кстати, Цветаева, в отличие от сестры, оказалась из разряда «слабых», то есть тех, от которых Бог был должен отвернуться. Но я все равно предпочту ее в соседях иметь.

Он презрительно отмахнулся:

– У меня такое ощущение, что ты сейчас огласишь весь список своих предпочтений. Только не лей при этом крокодиловых слез!

Ее словно подкинула неведомая пружина, она вскочила из-за стола, выстрелив в него горящей тирадой:

– Послушай, это не мы, люди, проливаем крокодиловы слезы, глядя на окружающий «Бедлам Нелюдей», это Бог их проливает, глядя на дело рук своих! Что-то мысль закрадывается – а может, он-не садист?! Может, просто халтурщик, каких много?! Хотел, как лучше, а получилось – как всегда? Да-а-а, Господь, первый блин-комом, может, потренируешься, и в следующий раз будет лучше?!

Он заговорил в ответ спокойно, но на лице его играли железные желваки:

– Прости, но в рассуждениях о Боге ты напоминаешь мне заблудшую овечку, которая силится вывести свои нелепые рассуждения на некий понятийный уровень. Утверждать что-нибудь о Боге, то есть утверждать, что Он существует или что Он не существует, утверждать, что мы можем или не можем Его познать, утверждать, что Бог садист или вивисектор, – это и значит блуждать в кромешной темноте.

Она переспросила, опершись на спинку стула:

– В темноте? Если бы твой Бог существовал, он не вверг бы меня в ад одиночества, он не допустил бы того, что происходит сейчас, здесь, в этой комнате, где мы ведем этот постылый, тяжелый и никому не нужный разговор!

Она замерла на мгновение, вглядываясь в суровый рваный сумрак, распоротый разящим лезвием молнии.

Говорливо и раздраженно грянул гром, где-то совсем недалеко с оглушающей силой рассыпались его раскаты, скатываясь в тоненькое звучание испуганно задрожавшего оконного стекла.

Он повысил голос:

– Ты сама сотворила из себя жертву, сама, причем здесь Бог, который дал тебе право выбора? Дальше – темнота, дальше – тупик, из которого нет выхода, понимаешь, нет!

– Это ты в тупике! – возразила она. – А я…

На сей раз он резко перебил ее:

– Знаю, знаю, ты со своими соседями по разуму – Цветаевой, Ганди и Анной Франк. Я не знаю, почему ты назвала, не задумываясь, этих людей, но, по-моему, тебя выдало твое подсознание…

– Что ты имеешь в виду?! – удивилась она, нервно затеребив край вышитой скатерти.

Он немного помолчал и снова наставил на нее, как прицел, свой дергающийся от ненависти зрачок:

– Все трое умерли насильственной смертью. Цветаева совершила насилие над собой, вернув Богу свой билет. Анну Франк расстреляли нацисты-она вообще ничего не успела совершить в жизни, а Ганди убил террорист – того самого Ганди, который хотел повести мир к избавлению. Но за этим избавлением по Ганди на самом деле кроется куда более страшный мир, чем тот, что открывается на полустанке, когда возвращают билет Господу.

Яростно ответствовала она:

– Слова, слова, слова!

Словно в такт этому тройному повтору, зачастил дождь, стучал в окно, обливался крупными слезами.

– Да, ты права, – говорил он, – со словами у меня уже давно нелады… Не хочется повторять истрепанные, изношенные другими слова-а придумать новые не могу. И не нужно слов никаких, не нужно! Если сердцем ты ничего не почувствовала – то никакие слова и не помогут… Словами ведь можно прекрасно прикрыть полное отсутствие чувств, полное пустосердечие и безразличие, слова плутуют и плутают в потемках нашего подсознания, создавая очень часто искаженную картину реальности…

И снова ударил гром; на сей раз он был так близко, что, казалось, еще немного, и стекла выскочат из рам.

С очередным ударом она вдруг закричала, обращаясь к нему:

– Я возвращаю билет твоему Богу!

Он крикнул еще яростнее в ответ:

– А я не собираюсь его отдавать!

– Жаль, что я не киллер и не могу застрелить тебя! – она буквально кинулась к окну, будто желая впитать в себя всю силу разбушевавшейся стихии.

Он саркастически усмехнулся и встал напротив нее:

– Жаль, что я не пират и не могу вздернуть тебя на рее! Хотя ты могла бы с удовольствием повеситься и сама и прямо сейчас! Дура!

– Мразь! – крикнула она. И застыла, как соляной столб, потому что в этот момент вне себя от ярости он вытащил из брюк пистолет и несколько раз, не целясь, выстрелил в нее, при этом упорно повторяя: «Дура! Дура! Дура!». В его глазах полыхало мутное желтое пламя, словно он вершил неведомое правосудие.

Она покачнулась и упала, схватившись за бок, на котором расплывалось кровавое пятно.

– Уходи, – сказала она, морщась от боли, – уходи, я не хочу, чтобы тебя кто-то здесь видел… Я – сама это сделала, понимаешь, сама?! Дай мне сюда пистолет, вытри рукоятку платком и уходи, не медля, слышишь?! Пуля, может быть, и дура, но вот только ты не совсем молодец…

Отбросив пистолет в сторону, он навис, как распятие, над распростертым на полу телом:

– Я тебя в последний раз спрашиваю…

Едва шевеля губами, она перебила его:

– Нет, дорогой… Если я говорю «нет»-это значит «нет»…

За минуту до…

На первом плане – радостная встреча в аэропорту: камера фиксирует радостные лица встречающих, приветливые возгласы:

– Здравствуйте, здравствуйте…

– Знакомьтесь, пожалуйста, это…

– Да-да, очень приятно…

– Позвольте вам помочь с чемоданом? Боже, как вы тащили эту тяжесть?

– Как будем размещаться?

– У нас две машины…

– Правда, багаж занимает много места…

– Не переживайте, два человека возьмут такси и все будет в порядке…

… Собственно, прилетевших четверо – две женщины и два мужчины, и все они, похоже, связаны каким-то профессиональным видом деятельности. Во всяком случае, двое из них держат в руках зачехленные гитары – Гера, худощавый брюнет, слегка припадающий на правую ногу, и Сева – стремительная женщина лет сорока пяти, по всей видимости, в молодости злоупотреблявшая легкой атлетикой и плаванием, чему свидетельствуют фирменная фигура с упругими, чуть развернутыми вперед плечами и пружинящая походка. Следом шествуют, о чем-то живо беседуя, жестоковыйный жуир Арик и Саня – совершенно не соотносящаяся со столь простеньким именем особа, в недалеком прошлом, кстати, доктор наук, специалист по ядер-ной физике.

Встречающих, как ни странно, тоже четверо: вежливый, немногословный, несколько романтический Роман и его строгая, сухая супруга Римма; субтильная, щебечущая Веточка, веточку трепетную напоминающая или синичку, щебечущую на ветке, а может, и то, и другое; наконец, Дита-рыжая, нескладная, но обаятельная женщина с нежным лицом подростка, одетая во все красное – красные брюки элегантного пошива, красную блузку, узковатую, но нарядную, допускающую даже некую вольность толкования; шею Диты перехватывает красный прозрачный платочек, а в ушах пылают рябиновые капельки сережек.

Итак, первым планом пролетает встреча наших героев; в двух машинах с багажом убывают шестеро, а двое-Арик и Дита-чуть позже берут такси, следуя по заранее намеченному маршруту.

В течение последующих дней события развиваются самым приятным образом, принося невероятные сюрпризы и признательные очарования. Вспоминается к месту расшитый золотом афоризм о роскоши человеческого общения, душещипательные щипки гитарных струн располагают к небывалой откровенности и зажигательному гостеприимству.

В одной из застольных бесед вдруг выясняется, что у Риммы и Геры – общие корни, Сева не отходит от Веточки, жадно выспрашивая у последней подробности ее небывалой жизни, а у Арика и Диты в соответствии с законом жанра развивается роман, исполненный легкого и щемящего чувства.

Так проходит время, в котором есть место и подвигу общения, и трудовым сценическим будням вышеозначенной четверки, и это-по-прежнему первый план, преимущественно «крупняк», как выражаются на своем жаргоне деятели кино и телевидения.

Что же касается нашего видения ситуации, то оно постепенно переходит в видение, оказывается введением, прелюдией к тому, что называется вторым планом; там очертания не столь ясны и отчетливы, там размыта грань между светом и тьмой, там возбухают и лопаются пузыри земли, зловещее подсознание выползает из подполья, там воздух сперт, уворован и дыхание затруднено; там идиллия первого пленительного плана теряет свою целостность, уступая место мистической правде факта.

Две четверки – прилетевшая и встретившая – по-прежнему тешатся роскошью кошерного общения, но возникает – вначале неявно и шепотом, затем все тревожней – неистовый и упрямый мотив разлада.

Вначале высвечивается чертова чересполосица чинных супругов Ромы и Риммы, казалось, близких не только как муж и жена, но и как Ромул и Рем: однажды, попав к ним домой, гости застают их утопающую в роскоши квартиру в ужасном состоянии. Бычки разбрелись по всем комнатам и даже вдавлены в стены, везде и всюду батареи пустых бутылок – от дорогих, лоснящихся от самодовольства коньяков до паленых водок; видок же самих хозяев вызывает вероятное сомнение в их адекватности происходящему. Рома, молчун и эстет, всегда одевавший костюмы от Версаче, облачен в рваные шорты и футболку, изменившую свой цвет от смеси соуса, горчицы и пролитого пива; что же касается Риммы, то она занимается тем, что периодически швыряет об пол полые бутылки и поносит Рому на чем свет стоит, хотя сама стоит на ногах с трудом.

Однако причина столь экстравагантного запоя выясняется позже-пока же выясняется, что запои происходят примерно раз в два-три месяца и длятся с неделю, а то и больше.

Богатые люди, швырявшие деньги в дорогих ресторанах, делающие дорогие подарки приехавшей четверке, Рома и Римма могли бы, наверное, потратить деньги на то, чтобы избавиться от алкогольной зависимости.

Могли бы.

Но они не хотят: для них сие – единственно верный способ заглушить боль от случившейся несколько лет назад трагедии: их единственный сын, которому не исполнилось и восемнадцати лет, погиб в автокатастрофе.

Второй план поворачивается к нам неожиданной стороной, и субтильная Веточка, этот божий одуванчик, готовый взлететь от ласкового порыва ветерка, на поверку оказывается женщиной с железной хваткой. И там, где профессиональная деятельность гостей пересекается с ее интересами, блюдет свои интересы с цепкостью цербера, проявляя завидные для ее возраста прыть и расчет.

Две славных Веточкины дочки выдались такими же удачливыми, обе руководят серьезными компаниями, обе развелись, обзавелись детьми и элитным жильем; их мама, помимо прочего, ухаживает за своим тяжело больным супругом, садиком при вилле и лихо распоряжается имеющейся в ее владении недвижимостью – несколькими неплохими квартирами, расположенными в разных районах города.

Веточка водит машину – красный «пежо», который пыжится изображать из себя крутую модель; но с Веточкой этот фокус не проходит – она водит свой автомобиль, как презренный «жигули», не жалея амортизаторов и тормозов. Ездить с Веточкой невозможно – она то и дело бросает руль, оборачиваясь на собеседника, сидящего сзади, проскакивает на красный свет, лихо разворачивается на том месте, где, как правило, разворот запрещен. Но Бог, по всей видимости, хранит ее, так как до сих пор каким-то непостижимым образом Веточка не сделала ни одной аварии.

Лучезарный роман Диты и Арика разворачивается на первом плане под одобрительные взгляды участников сей истории; однако на втором плане тучки набегают на небосклон, темнеет, роман начинает скукоживаться, подобно шагреневой коже. Кажется, Арик уже весьма несерьезен с Дитой – той дико не хочется возвращаться к своему мужу, Арика она любит (и уверяет себя в этом), но ее гнетет конфликт с собственной дочерью, которая выскочила замуж в неполные восемнадцать лет и, лишенная материнского благословения, прозябает в забытой Богом провинции, с трудом сводя концы с концами.

И у Диты не сходятся концы с концами, раздражение по поводу непутевого ребенка она переносит на Арика; впрочем, Арик и сам дает к этому повод, пускаясь в легкий галоп флирта с близкой подругой Диты.

«Иди ты!» – бормочет он себе под нос, выскакивая, как ошпаренный, после очередной сцены, устроенной ревнивой Дитой, его тяготит ее постоянный минорный настрой, строй ее психики пугает его: то она ни с того ни с сего устраивает ему доходящий до безобразия допрос, то ни с того ни с сего начинает у Арика просить прощения со слезой в голосе, а смиренность кающейся грешницы ему невыносима, ему вообще претит показная покорность судьбе. Но более всего Арика удручает то, что умница, лингвист, меломан Дита выбрала для себя в качестве основной модели поведения роль жертвы – жертвы обстоятельств, жертвы родителей, надоедающих ей – якобы – своими постоянными нотациями, жертвы предыдущих любовных связей. Порой Арику мерещилось, что она специально связала крепким морским узлом любовь, желания и… несчастья, и это триединство стало жить своей жизнью, и уже оно само подчинило себе волю и разум Диты, разом поведя его на коротком поводке. Вот и любовь к Арику она приняла как искупительную жертву, как сладостную необходимость греха для дальнейшего покаяния.

На втором плане становятся очевидными (но не сразу, а постепенно, как, проявляясь, негатив переходит в позитив) и разнообразные разногласия внутри самой прилетевшей по делам своей профессиональной деятельности четверки.

Так, бывшего специалиста по ядерной физике до удивительной ядрености начинает раздражать поведение Севы.

– Понимаешь, она какая-то мещанка, раба вещей, попрошайка, она все время трется возле Диты, заглядывает ей в глаза, будто побитая собачонка, ищущая малейшей подачки… – жаловалась словоохотливая Саня Арику, избрав его в данном случае на роль надежного наперсника.

Саня – приветливая, улыбчивая, восторженная – давно уже бросила ядерную физику, а за ней и собственного мужа; странным образом Сане удается сохранять обаятельную неопределенность возраста, голос у нее звонкий, задорный, заливистый, движения плавные, эластичные. В жизни она повинуется внутреннему голосу, и частенько, исходя из его советов, навешивает ярлыки на окружающих; даже убедившись порой в несправедливости этих ярлыков, яростно упорствует в своем прежнем суждении.

У Сани есть дети, внуки, преуспевающая служба знакомств; может, и потому она особенно не церемонится с людьми, что, в основном, имеет дело с теми, кто болеет одиночеством и одновременно ищет выздоровления.

Всех своих клиентов Саня сонно презирает, но помогает. И весьма успешно, картотека подчиненной ей службы полна заказов.

Саня собирает всевозможные нелепицы, исходящие из уст ее клиентов, смешные их пожелания, сделанные в письменной форме, смешные истории знакомств. Как хирург, равнодушно и автоматически, рассекает скальпелем человеческую плоть, так Саня с упорством киборга вспарывает человеческие судьбы, «не подходите к ней с вопросами, Вам все равно, а ей – довольно…». Довольна Саня лишь тогда, когда аудитория взрывается от хохота, слушая ее забавные байки о службе знакомств.

За Герой уследить трудно, потому что он хромает, отстает и все время оказывается на периферии нашего видения. Однако же и его можно рассмотреть пристальнее, упомянув, что он, будучи человеком способным, все же относит себя к неудачникам, обойденным судьбой. В этом есть доля истины: закончив театроведческий факультет, Гера по специальности не пошел, ло-веласил и куролесил, а затем, остепенившись, довольствовался небольшим самодеятельным театриком, где большей частью разыгрывал с его участниками незатейливые водевили. Впоследствии театр стал профессиональным, зарабатывал даже неплохие денежки, но от водевилей так и не избавился. Гера продолжал руководить коллективом, правда, без особого энтузиазма, стал пописывать стишки, руко-блудствовать на гитаре, выступать с творческими вечерами; так, собственно, и оказался в составе вышеупомянутой четверки, возжелавшей гастрольной славы.

Надо же такому случиться (и Гера в очередной раз записал этот случай на счет очередного невезения), что перед поездкой Гера повредил ногу. И вот мы видим, как он хромает, пытаясь угнаться за своими друзьями, утюжащими своими подошвами полотна проспектов. А они оглядываются иногда, да еще и подначивают: «Давай, хромой, не отставай, хромой!»… Гера улыбается, он ценит ненавязчивый юмор, но нога, в самом деле, очень болит и ступать все труднее.

Гера – отчаянный либерал, и это приводит порой в ярость Арика, замечающего, что либерализм загнал человечество в ловушку и что либерализм, лишенный границ, поощряет вседозволенность тех, на кого направлен как некое благо.

Благо, особняком стоит Сева, более озабоченная возможным устройством собственных гастролей и постоянным отовариванием списка, составленного наполовину из поручений ее сына, малахольного юнца, который хоть и живет отдельно, но не упускает случая воспользоваться получаемой от матери материальной помощью.

Сева-человек талантливый, но безалаберный, ее большая квартира лишена уюта и тепла; впрочем, Сева редко там бывает, значительную часть времени проводя в разъездах. Ее конек-романсы: ласковый перебор струн, душевный, доверительный разговор на старые, как мир, темы, голос, поющий о морях и кораллах, о мелькнувших надеждах и разрушенной любви. Романс-это иллюзия, и Сева искусно сеет иллюзии, разбрасывая направо и налево яркие бумажные цветы своего пения.

Саня злится на Севу за то, что та эксплуатирует Диту, таская ее по всевозможным торговым точкам, а Дита безропотно несет свой крест, что, в свою очередь, вызывает, как мы уже говорили, раздражение Арика. Гера пытается каким-то образом утихомирить Севу, которая уже начинает вскипать от Саниных косых взглядов и ехидных замечаний.

Но вот как-то раз вся честная компания, вся воссиявшая восьмерка, ведомая вечерней Веточкой, выезжает за город-в «имение» одной из Веточкиных вальяжных дочерей, которая, в свою очередь, уезжает куда-то на уик-энд со своим деловым партнером.