Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Наступил август, и Париж опустел. Даже в кафе поубавилось посетителей, и только вечерами, после захода солнца, когда немного спадала жара, на террасах собирались люди и, сидя за столиками перед запотевшей бутылкой «Перье» или «Эвиан», лениво перелистывали вечерние газеты или смотрели на разомлевших от жары немногочисленных прохожих. И только туристов было по-прежнему много: группами или поодиночке, с камерами или фотоаппаратами в руках, они без устали носились по городу в поисках впечатлений, не обращая внимания на жару.
Филипп перешел по Новому мосту на Левый берег и устроился на террасе маленького кафе, откуда хорошо была видна набережная Сены. Глядя на запертые лавки букинистов, он вспомнил, как они с Наташей ходили здесь в первых числах мая, рассматривая довоенные журналы. Как давно это было! Он не видел ее три месяца, три месяца не знал, где она и что с ней, – Наташа исчезла. В течение первых недель после возвращения из Москвы он каждый день ждал ее звонка дома или на работе, так как оставил ей номера всех своих телефонов. Но она молчала. Тогда он сам позвонил Людмиле Ивановне, но та только подтвердила, что ни Наташа, ни ее мать в старом доме больше не появлялись и что ей по-прежнему ничего не известно об их местонахождении. И тогда он почти перестал ждать.
То есть он по-прежнему думал о ней, но, возвращаясь домой, уже не бежал к телефонному аппарату, чтобы прослушать записи, оставленные на автоответчике: он знал, что не найдет там того, чего ждет. Работа поглощала все его время, и он торчал в опустевшем-Париже, один, циркулируя между домом, где, настежь раскрыв окна, проводил ночь, и издательством, где его ждал новый проект, над которым, несмотря на жару и давно наступивший сезон отпусков, работал он сам и несколько его сотрудников-энтузиастов. И когда наступил август, он понял, что не поедет в Москву. "Значит, есть какие-то причины, по которым она не хочет меня видеть".
Когда чувство обиды начинало брать в его душе верх, он старался представить себе какие-то обстоятельства, которые могли бы помешать ей поинтересоваться тем, есть ли от него письма или звонки, ведь для этого ей нужно было лишь позвонить или зайти в свою старую квартиру. Или к соседке. Но как ни старался, он не мог представить себе таких обстоятельств. "Ее мать поправилась, сын лечится. И даже если с ним до сих пор что-то не так, не может быть, чтобы она не могла хотя бы позвонить. Значит, она не хочет".
Тем не менее в одну из суббот он все-таки зашел еще раз на рю де ля Тур, в дом, где она жила у своей подруги. Зашел с цветами и коробкой конфет, надеясь на сей раз победить принципиальность дежурной, которая, всплеснув руками и покраснев до корней волос, принимая его дары, сказала, что Лену Кораблеву, которую он разыскивает, она, конечно, прекрасно знает, но Лена, к сожалению, уехала в Москву, так как закончилась ее командировка. "Что же вы сразу не сказали, что это Кораблева?" – кисло улыбнулась она. Филипп подавил желание задушить ее прямо на месте и, не сказав ни слова, вышел на улицу.
* * *
Первый человек, которого увидела Наташа, придя в себя, была Лена Кораблева: сидя на корточках около Наташиной кровати, она укладывала в тумбочку какие-то пакеты. Заметив, что Наташа открыла глаза, она сказала:
– Ну, слава Богу, наконец-то! Как ты себя чувствуешь?
Наташа удивленно оглядела большую палату на несколько человек, где она лежала у окна, и тихо спросила:
– Что со мной? Как я тут оказалась?
Лена наклонилась к ней и поцеловала:
– Не волнуйся, сейчас уже все хорошо. Представляешь, прилетаю позавчера в Москву, звоню тебе и вдруг слышу голос Виктора. Что, говорю, вы делаете у моей подруги? А он мне: живу, говорит. Представляешь? Что я должна была думать? Я ведь звонила ему месяц назад из Парижа сказать – что я скоро приеду и чтобы он подыскивал себе квартиру. И он мне ничего не сказал. И вдруг – на тебе. Я сперва даже обрадовалась: подумала, что ты с ним… Ну, не буду, не буду, – торопливо добавила Лена, заметив, что Наташа поморщилась. – Так вот, он мне все и рассказал – и про маму, и про Сережу, и про квартиру. Представляю, каково тебе пришлось… С квартирой ты, конечно, поторопилась, надо было попросить у кого-нибудь в долг, у того же Виктора, например, а я бы приехала и дала тебе денег на Сережу. А ты мне даже не позвонила! Ладно, лежи спокойно, я все понимаю, ты торопилась, но нельзя же совершать такие необдуманные поступки. Но ничего, все образуется. Поправишься, отвезу тебя домой. Отвезу сама, если успею растаможить машину. А я, представляешь, сто раз звонила тебе из Парижа: никто не подходит. Думаю, что стряслось? Виктор сказал, что у тебя телефон не работал, а я там с ума сходила. Наташка, ты бледная, тебе надо в себя прийти. Вот вернется Сережка, и поедем к моим старикам в деревню, на все лето. Там, конечно, тесно, но это же лучше, чем сидеть в Москве? Сегодня, слава Богу, наконец-то тепло. Говорят, в Москве был очень холодный июнь? Тебе дадут отпуск за свой счет? Ну, не плачь, я что-то не то сказала? Теперь тебе плакать нельзя, надо думать о ребенке. Сережка когда вернется?
– Недели через две.
– Вот и прекрасно. Тебе надо за это время поправиться. Хочешь, я поживу у тебя? Или, может быть, сразу отвезти тебя к моим старикам? Мама будет очень рада, ты же знаешь. А потом вместе съездим встретить Сережку. Или у тебя другие планы? Дома у тебя все в порядке, я все убрала. Ключи у меня. Дверь починили.
– Какую дверь?
– Здрасте… А как я, по-твоему, к тебе вошла? Я же говорю: позвонила тебе на Сивцев Вражек, подходит Виктор, рассказывает, что произошло, говорит, что ты осталась дома одна в жутком состоянии и никого не хочешь видеть, что телефона у тебя нет и так далее. Ну, я взяла у него адрес и помчалась к тебе. Звоню в дверь – тишина. А я чувствую, понимаешь, чувствую, что ты дома. Ну, думаю, или спит, или совсем плохо. Звоню, кричу тебе через дверь – толку никакого. Ну я и пошла за слесарем. Слесарь ни в какую: не буду открывать – и все. Я ему такое устроила!.. Позвала соседей, чтоб сви-детелями были, паспорт показала, сказала, что если ты там умрешь, то виноват будет он, ну и, конечно, сунула ему. Врываюсь в квартиру, а ты на диване, без сознания, в крови… Вызвала «скорую». Наташка, Наташка!. Ты представляешь, что бы было, если бы я не приехала и не заставила этого идиота взломать дверь? Умереть ты, может быть, и не умерла, а вот ребенка бы точно потеряла. Разве так можно?
– Какого ребенка? – голос у Наташи был слабый, какой-то надтреснутый.
– Как какого? Твоего!
– Какого ребенка? О чем ты говоришь? – Наташа попыталась приподнять голову.
– Господи, твоего ребенка, которого ты ждешь… – Лена разинула рот. – Наташка, подожди, ты что, ничего не знала? У тебя уже почти двухмесячная беременность. К тому же ты, наверное, простудилась на кладбище. Врач сказал, что у тебя чуть не случился выкидыш, вероятно, из-за пережитого стресса. Так бывает… Но как ты могла об этом не знать? Наташка, что с тобой, тебе плохо? О Господи… Сейчас позову сестру.
Наташа открыла глаза:
– Не надо… Со мной все в порядке.
– На вот, выпей воды.
Наташа отстранила протянутый ей стакан и отвернулась.
– Наташка, ты прости меня, я такая дура. Но я была уверена, что ты знаешь. Как же ты… как же ты могла не заметить?
– Со мной было что-то не то, но я не придала этому значения. Я была уверена, что это из-за того, что… – у нее задрожали губы. – Столько всего случилось за это время…
– Да знаю, знаю, молчи. А твой француз, он, значит, тоже ни о чем не догадывается?
Наташа, не поворачивая головы, раздельно сказала:
– Нет больше никакого француза.
– То есть как это – нет? Он приезжал в Москву или не приезжал? Вы что, поссорились?
– Нет.
– Тогда что?
Наташа повернула голову и посмотрела на подругу:
– Потом поговорим.
– Что значит – потом? Я вовсе не собираюсь тебя доставать, но ведь надо же что-то решать с ре… с твоей беременностью? Ты уверена, что не наделаешь очередных глупостей?
– Уверена. Прости… я хочу побыть одна. Не сердись…
– Хорошо, я пойду. Да ладно, Господи, я не обижаюсь. Я же представляю, каково тебе сейчас. Вот ты никогда меня не слушаешь, а я ведь тебе говорила! Ладно, ладно, не буду. Но имей в виду, у тебя есть сын. И сейчас он нуждается в тебе как никогда. Хочешь, я поговорю с врачом? У тебя ведь уже большой срок… Все, все, ухожу. Тогда завтра я приду, и мы все решим: раз уж ты все равно оказалась в больнице, надо этим воспользоваться.
– Ты кому-нибудь говорила об этом?
– Нет, конечно, кому я могла сказать?
– И не говори.
– Господи, конечно, я никому не скажу, не волнуйся. Все, Наташка, до завтра. Я тут тебе оставила поесть, в тумбочке – сок, фрукты, еще кое-что. Пока.
Лена поцеловала подругу, сняла халат и вышла из палаты.
"Ребенок… У меня будет ребенок… Его ребенок. Господи, прости меня. Я проклинала тебя за то, что ты забрал маму, я отреклась от тебя, а ты подарил мне ребенка от человека, которого я люблю, который был моей последней любовью. Благодарю тебя, Господи. Значит, так было нужно, значит, ты простил меня…"
Ни на минуту у нее не возникло сомнения, оставлять или не оставлять ребенка. Конечно, она его оставит, что бы ни говорила Ленка или кто-то еще. Разве может быть иначе? И разве может иметь значение то, что она одна? Конечно, нет. Ведь она любила Филиппа. И почему – любила, она и сейчас его любит. Она любит того Филиппа, которого помнит, а другого, того, кем он оказался, она не знает и не хочет знать. Значит, она простила его? Простила или не простила, дело не в этом. Дело в том, что она не хочет жить с этим ужасом в душе. И как хорошо, что она обо всем узнала после того, как рассталась с ним, что между ними не было объяснений, упреков, слез, что им не пришлось смотреть друг на друга злыми глазами. Она будет помнить его таким, каким он был с ней там, в Париже. Он подарил ей несколько дней счастья. И каким бы он ни был, эти несколько дней он любил ее или делал вид, что любил, неважно – все равно она была счастлива. Теперь она знает, что никогда больше не увидит его, но это неважно… Все это совершенно неважно, потому что теперь она не одна.
Она лежала на продавленной больничной койке, закрывшись одеялом с проштампованным пододеяльником, и считала, сколько времени осталось до рождения ребенка. "В начале февраля. Да, в начале февраля у меня родится девочка, и я назову ее Зиной". И на ее худом и бледном лице появилась едва заметная дрожащая Улыбка.
Лена Кораблева, возвращаясь домой, думала: "Бедная Наташка, что с ней стало! За эти два месяца она постарела на десять лет. Представляю, что ей пришлось пережить и с мамой, и с Сережкой… И квартиру, Господи, какую квартиру потеряла, в самом центре… А этот мерзавец, француз: разыскать бы его да и дать в морду. Что ж там у них произошло? Забыла сказать ей, что деньги ее я привезла, они ей сейчас очень пригодятся, ведь теперь надо Сережку поднимать, а то пропадет парень. Ничего, сделает аборт, выйдет из больницы, отвезу их на дачу, она там быстро про все забудет… А с Виктором у нее явно что-то есть. Я еще перед отъездом заметила, что он на нее посматривает, а тут, судя по всему, он помогал ей с похоронами и с Сережкой. Значит, они встречались. Ну и слава Богу, может, из этого что-нибудь и получится…"
– Наташка, ты с ума сошла! – они сидели в больничном коридоре недалеко от Наташиной палаты. – Я понимаю, тебе пришлось много чего пережить за это время, но ведь не совсем же ты потеряла разум? Или ты чего-то не договариваешь?
– Например?
– Может быть, у тебя намечается роман с Виктором?
– Конечно, нет.
– Почему – конечно? Чем он плох?
– Он всем хорош, кроме одного – я его не люблю.
– А он тебя?
– Не знаю. Он мне о своих чувствах не рассказывал.
– Брось, пожалуйста! Можно подумать, ты без слов не понимаешь такие вещи. Как получилось, что он занимался твоими делами все это время?
– Случайно. Сережа пропал в тот день, когда мы должны были встретиться из-за квартплаты. Можешь себе представить, в каком я была состоянии… Он спросил, в чем дело, и я ему все рассказала. Все равно, помочь мне было некому, а он, надо отдать ему должное, и Сережу помог разыскать, и с квартирой помог, и с переездом, и потом, когда умерла мама…
– И ты хочешь после этого сказать, что не знаешь, как он к тебе относится? Неужели ты думаешь, что он стал бы со всем этим возиться, если бы не был в тебя влюблен по уши? На благотворителя он не похож.
– Может быть, не знаю. Вернее, мне не хочется об этом говорить.
Ленка всплеснула руками:
– Ах ты, Боже мой, ей не хочется! А воспитывать ребенка одной тебе хочется? Такой мужик! Богатый, хозяйственный, не пьет. Ну, может быть, звезд с неба не хватает, зато надежный и, кажется, добрый. Не то что некоторые.
– Ты забываешь одну маленькую деталь – я его не люблю. И потом, почему ты так уверена, что он захочет на мне жениться с двумя детьми?
– Если любит, захочет. Знаешь, вот ты сейчас немножко придешь в себя, и мы устроим посиделки. У меня. Потанцуем, выпьем немножко, посидим, а? Наверняка он как-то проявится. Или, еще лучше, поедем в деревню к моим старикам и возьмем его с собой. Там природа, купанье, прогулки под луной… Там ты его, тепленького, и возьмешь…
Наташа рассмеялась:
– Ленка, Ленка! Ты неисправима.
– Ты мне зубы не заговаривай. Говори, согласна?
– Не знаю. Сейчас я не могу даже думать об этом.
– А тебе не надо ни о чем думать – я сама все сделаю, ты только скажи! Да, Наташка, забыла тебя спросить: это правда, что мне сказал Виктор про твоего бывшего? Его действительно убили?
– Правда, – Наташе не хотелось об этом говорить.
– Ну, после всех его проделок, о которых ты рассказала, это не удивительно. Раз он занимался такими вещами, – она покачала головой, – мне его даже не жалко. Какой ужас!.. Сережка знает?
– Пока нет.
– Бедный мальчик, много же ему предстоит узнать…
Наташа опустила голову и ничего не ответила.
* * *
Сережа приехал в середине июля. Он очень изменился: его лицо лишилось признаков детскости, которые Наташа так любила в нем и которых он сам всегда стеснялся, говоря, что похож на девчонку. Исчез румянец, исчезла пухлость щек. Изменилось выражение глаз. Она находила в нем что-то страдальческое, замкнутое, закрытое. Что-то такое, что известно только ему и о чем не говорят. Никому. У него изменился голос. Он почти не улыбался, и в движениях его рук, в походке, появилось что-то взрослое, мужское. Узнав о смерти бабушки, он не заплакал и ничего не сказал, только плотно сжал губы. Ей предстояло сообщить ему о ребенке, которого она ждала, и впервые в жизни она почувствовала перед ним страх: она совершенно не представляла, как он к этому отнесется. И когда на следующий день после его приезда они возвращались с кладбища и Наташа, собравшись с духом, сказала ему: «Сережа, я должна тебе сообщить одну важную вещь, – и добавила, робко взглянув ему в глаза: – У меня будет ребенок», – он нахмурился и спросил:
– От Виктора?
Наташа растерялась:
– Нет… Почему от Виктора?
– Нет? – обрадовался Сережа. – Правда, нет?
– Конечно, нет…
– И ты не собираешься за него замуж?
– Вовсе нет, с чего ты взял? Я вообще не собираюсь замуж.
– Классно! А то я уж подумал, что… Мам, это хорошо, что будет ребенок, правда! Ведь мы остались вдвоем… А теперь нас опять будет трое. Ты не волнуйся – я сам буду его отцом.
Еще через два дня Виктор отвез Лену и Наташу с Сережей к Лениным родителям, у которых был крошечный домик в Тверской области, в двухстах километрах от Москвы. Старики проводили лето вдвоем и целыми днями копались в огороде, что вызывало страшное негодование их единственной дочери.
– Боже мой! Вместо того чтобы жить в свое удовольствие, дышать воздухом и купаться (недалеко от дома действительно был довольно большой и чистый водоем), они торчат в этом огороде кверху задницами. Как будто эту дурацкую морковь нельзя купить на рынке!
Старики на ее брюзжание, к счастью, внимания не обращали, и все с удовольствием поглощали приготовленные Лениной матерью, Лидией Михайловной, Роскошные салаты из выращенных на собственных грядках овощей. Сережу поили парным молоком, за которым ходили к тете Дусе, жившей на другом конце деревни. Сереже нравилось смотреть, как она, подоив корову, широкой пенящейся струей переливает молоко через марлю в другое ведро. Руки у нее были коричневые от загара с синими прожилками и узловатыми суставами от тяжелой работы. Она же продавала им яйца, творог и сметану.
С утра Наташа с Сережей принимали посильное участие в прополке грядок, а потом уходили на целый день на пруд, чтобы "не мешаться", а иногда, если удавалось встать пораньше, все вместе, с Леной и стариками, ходили в "дальний" лес, километрах в шести, за грибами. Несмотря на довольно сухое лето, грибов было много, и, вернувшись домой, Наташа устраивалась на маленькой скамейке перед домом и счищала Сережиным перочинным ножом с липких шляпок сосновые иголки.
Вечерами ходили гулять по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Дорога была пыльная и твердая. Они шли, обмахиваясь стеблями лебеды, и над их головами, в розоватом вечернем воздухе, покачивались комариные столбы. Когда навстречу им попадалось возвращавшееся в деревню стадо, Лена, боявшаяся коров, начинала визжать от ужаса, а Сережа протягивал руку и гладил нагретую солнцем рыжую шкуру, от которой пахло травой и парным молоком.
Сережа начал поправляться – на его щеках сквозь загар стал проступать румянец. Однажды, во время вечерней прогулки, когда они вдвоем стояли на пригорке, глядя, как садится солнце, Наташа сказала:
– Сережа, ты мне до сих пор так и не рассказал, что с тобой случилось, когда ты ушел из школы, и что было в клинике у Нуразбаева. Если тебе не хочется об этом вспоминать, можешь не говорить, но… как тебе кажется, тебе там помогли?
– Можешь не бояться, – перебил Сережа, нахмурившись, – я больше никогда не буду колоться. Никогда, понимаешь? Ты мне веришь?
– Верю. И, знаешь, я тоже хочу сказать тебе одну вещь. Когда я была в Париже, я познакомилась там с одним человеком. И мы… у нас…
– Я понимаю.
– Так вот, это его ребенок.
Сережа сделал движение.
– Ты не должен о нем плохо думать! Так случилось, что мы не можем быть вместе. Он в этом не виноват. А про ребенка он просто ничего не знает. И я сама не хочу сообщать ему о нем, потому что это все равно ни к чему не приведет, а только все осложнит. Ты меня понимаешь?
Она взглянула на Сережу – он был явно смущен. Он не знал, как вести с матерью этот "взрослый" разговор, не знал, как он мог одобрять или не одобрять ее поступки в столь деликатной сфере. Он не знал, рассказывать ей о том, что с ним произошло и что еще может произойти, или нет. Он боялся, что она испугается, а ей сейчас пугаться нельзя. Он рассчитывал все сделать самостоятельно, но, пока его не было в Москве, все так переменилось – квартира продана, мама ждет ребенка, а еще этот Виктор, который, непонятно почему, ведет себя у них в доме, как хозяин. Правда, мама говорила, что он им очень помог, но все равно – он ему противен, и ничего с этим не поделаешь… Может быть, это потому, что он только прикидывается добрым, а на самом деле?..
Ничего, думал Сережа, пока они в деревне, ему ничего не угрожает. Здесь они его не найдут. А когда они с мамой вернутся в Москву, он что-нибудь придумает. Или посоветуется с Денисом, которому, пока они были в клинике, он все рассказал. Время еще есть. Да и в Москве он теперь живет по другому адресу. Им придется сперва его найти, а на это уйдет время. А может быть, вообще все давно обошлось? Может, они нашли то, что искали, и теперь оставят его в покое? Ведь главное, это то, что никто, кроме него, не знает про маму, не знает, что это она убила отца. Какой он молодец, что сказал тогда менту, будто она весь день была дома вместе с ним. А теперь прошло столько времени, что никто ни о чем не догадается. Потому что он, Сережа, никогда и никому об этом не скажет.
А Наташа, обняв сына за плечи, думала: "Так будет лучше. Я не могла не сказать ему, кто отец ребенка – он должен знать. Но я не хочу, чтобы он думал о нем как о враге. Чтобы считал его виноватым… А он виноват? Он действительно виноват? Ведь я ничего толком не знаю о том, что произошло. Может быть, мне все это показалось? Может быть, я что-то неправильно поняла? – И тут же спустилась с небес на землю. – Нет, видимо, Ленка все-таки права – я неизлечимая идиотка. Если бы это было так, он бы уже давно меня разыскал. Если он не мог дозвониться, пока не работал телефон, дозвонился бы потом. Или приехал. Виктор бы объяснил ему, где меня найти. А раз Виктор ничего не сказал, значит, Филипп и не пытался это сделать. Надо перестать думать об этом, иначе я сойду с ума…"
В одну из суббот, часов в одиннадцать, когда они все вместе собрались на пруд, приехал Виктор. Сережа, увидев его, нахмурился и ушел в дом, едва кивнув. Лена, очень довольная его приездом, что-то восклицала по поводу привезенных им многочисленных пакетов с провизией и шампанским, а Наташа, стоя на ступеньках крыльца, молча и неловко улыбалась. Виктор как всегда вел себя по-хозяйски – вручал Лене пакеты, объяснял, что убрать в холодильник, а что оставить на столе, и при этом все время украдкой поглядывал на Наташу. Потом сказал, что не хочет ломать ничьих планов, и предложил идти купаться вместе. Сережа, многозначительно глядя на мать, сказал, что у него болит голова, и идти отказался наотрез, и когда Наташа, сняв с веревки полотенце, собралась вместе со всеми, прошептал, дернув ее за рукав:
– Мам, не ходи! Давай останемся дома.
– Сережа, я бы осталась, – проговорила она, – но это неудобно, как ты не понимаешь? И тебе нужно было бы пойти с нами – ты же хотел купаться?
Но Сережа остался. По дороге Виктор посвящал Лену в тайны евроремонта. Временами до Наташи доносились совершенно непонятные ей слова – стеклопакет, ламинат, компакт… Она щурилась, стараясь защититься от бившего в глаза полуденного солнца, и думала, что напрасно не осталась дома. Когда они подошли к пруду, она сказала, что купаться не будет, и, пока Лена с Виктором брызгали друг на друга водой, оглашая окрестности хохотом и дикими криками, сидела на пляже, устроившись как можно дальше от громкоговорителя, из которого неслась попсовая музыка, и наблюдала за маленькими детьми, игравшими на песке.
Поплескавшись у берега, Виктор поплыл на середину пруда, а Лена, не умевшая плавать, вылезла из воды и, постелив полотенце, легла возле нее.
– Сейчас немного позагораем и домой, обедать. Хорошо! – Она перевернулась на живот и подозрительно взглянула на подругу: – Слушай, Наталья, а что это ты не купаешься?
– Так, не хочется…
– Ты хоть со мной-то дурака не валяй! "Не хочется!" Тоже мне! До его приезда тебе, кажется, хотелось, а?
И почему это Сережа не пошел с нами?
– Сережа его не любит.
– Почему?
– Не знаю. Мы с ним никогда об этом не говорим.
– Так ты объясни ему, что значит воспитывать ребенка без отца, может быть, он поймет, что нельзя быть таким эгоистом! Ты куда?
– В тень. Очень жарко.
Разговоры о Викторе ее утомляли. Что она могла сказать? Что не любит его? Но до сих пор никто и не спрашивал ее ни о какой любви – Виктор ни разу не заговорил с ней о чувствах. А если заговорит? Что она будет делать? "Когда заговорит, тогда и подумаю", – сердилась на себя Наташа, которая не купалась только потому, что не хотела, чтобы Виктор смотрел на нее.
– Что-то ты не договариваешь, Герасим, – сказала Ленка, вставая и перетаскивая свое полотенце в тень следом за Наташей. – Что-то ты темнишь… Скажи честно, он тебе хоть немного нравится?
– Не знаю.
– Как можно это не знать? И вообще, ты собираешься устраивать свою жизнь?
Наташа молчала.
– Сколько раз я знакомила тебя с мужчинами! – воскликнула Лена. – А ты?
За несколько лет, прошедших после развода, ее подруги, отчасти жалея ее, отчасти из природной склонности к сватовству, действительно много раз пытались устроить ее судьбу.
– Не понимаю, какого рожна тебе надо? – возмущалась Татьяна Котова с ее работы, безуспешно пытаясь подсунуть ей очередного кандидата. – Нормальный мужик!
Наташа отмалчивалась. Она хотела не просто мужчину, не просто мужа. Она хотела встретить человека, посмотреть ему в глаза и в ту же секунду понять, что жизнь без него невозможна.
– Так бывает только в романах, – заявляла Татьяна. – Пока ты будешь ждать своего "прынца", тебе стукнет сорок, и тогда на тебя не посмотрит даже Петр Степаныч из хозяйственного отдела. Ну, что скажешь?
Что она могла сказать? Когда был муж, она любила его так, что ей казалось, отними его судьба, она не сможет дышать. А когда он ушел, дышать она, может, и не перестала, но если бы можно было одним усилием воли заставить себя умереть, она бы сделала это усилие, не колеблясь ни минуты, – несмотря даже на мать и на ребенка. И только потом, со временем, стала понемногу оттаивать, переключаясь на любовь к близким. Но все другое – трепотня с подругами, посиделки, танцы, оценивающие взгляды мужчин, их ухаживания, провожания домой, банальные разговоры – все это казалось ей скучным и пошлым.
"Вам красного, белого?" – спрашивал ее какой-нибудь Игорь Михайлович или Олег Петрович, приглашенный к Ленке на день рождения, заглядывая ей в глаза и под столом пытаясь прижаться коленом к ее ноге. Пить ей не хотелось, но, чтобы отвязаться, она отвечала: "Все равно!" Он наваливался на нее, пыхтел, качал головой, говорил: "Как это – все равно? Нет уж, вы скажите!"
Прикосновение его ноги было неприятно, отодвинуться – неловко. "Немного белого, совсем чуть-чуть", – говорила она, делая вид, что хочет дотянуться до блюда с фаршированными помидорами, и привставала, чтобы отделаться от назойливой конечности, но через пять минут все начиналось снова. "Мне надо позвонить", – бормотала она, вылезая из-за стола и, спиной ощущая его похотливый взгляд, выбиралась в темную прихожую, заваленную чужими пальто, портфелями и дамскими сапогами. "Откуда только Ленка берет столько народу?" – удивлялась Наташа, вытаскивая из-под груды чужой одежды свое дутое пальтецо, купленное в позапрошлом году на вещевом рынке в Лужниках, и спасалась бегством. Поздно ночью раздавался звонок, и Ленка усталым голосом рассказывала, как хорошо они посидели, и обиженно спрашивала, почему она так рано ушла.
– А я? – лениво отозвалась Наташа.
– Брось, пожалуйста! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
– "Хороша я, хороша, да плохо одета… Никто замуж не берет девушку за это…"
– Да ну тебя! – с досадой бросила Лена и отвернулась. Из динамика неслось: "Ты ж мене пидманула, ты ж мене подвела-а, ты ж меня, молодого, с ума-разума свела!"
* * *
Вечером они сидели за столом на маленькой терраске. Была уже середина августа, и нежно-голубые краски неба на горизонте быстро сменялись фиолетово-розовыми. В траве стрекотали кузнечики, а со стороны леса время от времени доносился протяжный птичий крик.
– Что это за птица? – спросила Наташа.
Лена пожала плечами.
– Понятия не имею!
– Как странно она кричит, будто плачет…
– Может, это выпь?
– По-моему, выпь живет на болотах.
– Так тут полно болот! Потому и комарья столько. Зачем она тебе?
– Кто, птица? Не знаю, ни за чем… Почему-то эти звуки вызывают у меня чувство тревоги…
Виктор налил женщинам шампанское, а себе и Лениному отцу водки и спросил Сережу:
– Ну что, молодежь, выпьешь с нами?
– Я не буду пить, – буркнул Сережа и с ненавистью посмотрел на него.
– Ух, какой ты грозный! Ну, не будешь, так не будешь, – Виктор поставил бутылку на стол. – Хорошо-то как, а? Так бы и сидел, не вставал… Всё, решил: в будущем году буду строиться. Куплю землю километрах в ста пятидесяти и поставлю хороший сруб. Ну что, выпьем? – Он опрокидывал рюмку в рот, закусывал зеленым луком и смотрел на Наташу.
– Сруб – это, конечно, хорошо, – отвечала Ленка, – но сто пятьдесят километров – слишком далеко. Лучше купить хорошую дачку где-нибудь поближе к Москве, а то не наездишься…
– Можно и поближе, – соглашался он. – Только не дачку, а настоящий дом, зимний, в два этажа, с гаражом. – И опять косился на Наташу.
Когда старики ушли в дом, Лена сказала:
– Сережка, тебе спать не пора? Смотри, завтра все грибы проспишь.
– Не просплю, – сердито буркнул Сережа и уходить явно не собирался.
Они посидели еще немного, и Лена опять взялась за свое:
– Пошли, дружок, я тебе водички согрею – зубки почистишь и ножки помоешь.
Сережа посмотрел на мать:
– Мне уйти?
Наташа кивнула:
– Иди, Сережа. Я скоро приду.
Он встал и, не глядя на нее, вернулся в дом.
Наташа начала собирать посуду.
– Ну, нам тоже пора…
Виктор, не сводя с нее глаз, молча курил, и она различала в темноте вспыхивавший кончик его сигареты.
– Оставь ты эти тарелки, посиди. Может, тебе холодно?
– Нет, все в порядке.
– Ты, я смотрю, и не выпила ничего. Что так? – голос у него дрожал.
– Не знаю, не хочется.
"Какого черта, неужели я боюсь сказать ему правду? И неужели я действительно чего-то от него жду?" – пронеслось у нее в голове, и Наташа, разозлившись на себя, резко встала.
– Все, пора. Спать хочется, и комары кусают.
Наташа прихватила стопку тарелок и вышла из-за стола.
На следующий день, когда Виктор уехал, Лена спросила:
– Ну что?
Наташа пожала плечами:
– Ничего.
– Опять ничего? Ничего не сказал? Или ты сама не дала ему такой возможности? Я тебя знаю.
– А чего, собственно, ты ждала?
– Не валяй дурака: я же вижу – он сходит по тебе с ума. Ты замечаешь, как он на тебя смотрит?
– Да. При этом мне почему-то хочется спрятаться.
– Наташка, я тебя не понимаю! Честно говоря, и не хочу понимать. Если он тебе так не нравится, зачем ты его приручала?
Наташа вздохнула:
– Я не приручала, так получилось. Я же тебе рассказывала… Он помог с Сережей. Если бы не он…
– Вот видишь!
– Ты хочешь сказать, что человека можно полюбить из благодарности? Из одной только благодарности?
– Господи, "полюбить, не полюбить", разве об этом речь? Речь о том, что у тебя будет ребенок, и ты опять будешь растить его без отца?
– Что же я могу поделать?
– Но ведь ты позволила ему принимать участие в твоих делах, потом, уже после Сережи. Почему бы тебе не продолжить в том же духе?
– Ты права, я сама виновата, но что теперь делать? Я почему-то постоянно испытываю в его присутствии чувство неловкости, но как от этого избавиться – не знаю… Что касается ребенка, то одного я уже вырастила, справлюсь и со вторым.
– А на что, на какие шиши? С работы ты ушла, потому что не хочешь, чтобы они знали о твоей беременности. А если бы даже не ушла, все равно прокормить вас троих эта твоя работа все равно бы не смогла. Как ты будешь жить? Ты даже работать не сможешь – кто будет сидеть с малышом?
