Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
– У меня осталось немного квартирных денег, а дальше посмотрим. И давай прекратим этот разговор.
– Давай. Только обещай, что подумаешь, прежде чем ему отказать.
– Да он еще ни о чем меня не просил! – рассмеялась Наташа.
– Ну, за этим дело не станет, вот увидишь! Так обещаешь?
Наташа пожала плечами.
– Если тебе так хочется… Только, по-моему, он этого никогда не сделает.
Наташа ошибалась, и ей очень скоро предстояло в этом убедиться.
Лето подходило к концу, и в двадцатых числах августа они вернулись в Москву. Надо было устроить Сережу в школу, потому что возвращаться в старую он не хотел, да и Наташа, которая после переезда страшно тосковала по родным местам, вдруг поняла, что ей гораздо лучше быть там, где ее никто не знает. Теперь, когда не было Зинаиды Федоровны, ей было бы тяжело видеть их старый дом, где прошла вся ее жизнь, и встречать знакомых. Беременность ее еще почти не была заметна, но через несколько недель, когда уже ничего нельзя будет скрыть, ей пришлось бы объясняться с каждым, кто захочет поговорить с ней об этом: «Наташа, вы в приятном ожидании, я не ошибаюсь?» или: «Наташа, неужели? Я так рада за вас!» И дело было не в том, что она стыдилась своего положения – больше всего на свете она боялась, что ее будут жалеть. Даже Лену Кораблеву она видела теперь довольно редко. Вернувшись из деревни, та начала работать, и времени на Наташу у нее почти не оставалось. Пару раз к ним заезжал Аркадий Николаевич. Он играл с Сережей в шахматы, и Наташа поила их чаем. И только Виктор по-прежнему регулярно приходил к ним в дом.
Была уже вторая половина сентября, когда, заглянув к ней, как обычно, в субботу, Виктор сказал:
– Завтра мы с тобой идем в ресторан. И никаких отговорок – у меня день рождения. Посидим, потанцуем, а то все дома да дома. О’кей?
Деваться было некуда, и она согласилась.
– В чем мне пойти? – спросила она Лену, которая зашла к ней на следующий день.
– Надень черное платье.
– То самое? Нет.
– Почему? Ты в нем потрясающе выглядишь. Наташка, я понимаю, о чем ты думаешь, но нельзя же жить одним прошлым! Ты не можешь, ты просто не имеешь права оставаться одна! Уверяю тебя, все устроится, все будет хорошо. Что с тобой? – Она подошла к Наташе. – Ну прости меня, не плачь, у тебя будут красные глаза. – Лена протянула ей платок. – Ну вот, молодец… Можно подумать, тебя ведут на заклание. Давай, одевайся, а то опоздаешь.
И Наташа первый раз после возвращения из Парижа надела черное платье. Лена оглядела ее фигуру:
– Ну-ка, покрутись! Потрясающе! И почти ничего не заметно. Теперь попудрись, а то на тебя смотреть страшно. И подкрась губы. Вот так. Наташка, помяни мое слово – сегодня он расколется. Любой бы мужик на его месте… Все, молчу, молчу. И ухожу. Уже без четверти семь, он сейчас придет.
Ресторан, в который Виктор пригласил Наташу, посещали новые русские. В вестибюле, в огромном аквариуме, над извивающимися в подсвеченной воде актиниями, похожими на гигантские живые хризантемы, плавали маленькие разноцветные рыбки.
Они устроились около огромной пальмы: ее растопыренные лапы нависали над их столом. В противоположном углу играл небольшой оркестр, под звуки которого несколько пар топтались на круглой площадке в центре зала.
– Потанцуем? – предложил Виктор.
Танцевали молча. Наташа через его плечо смотрела то на оркестр, то на официантов, пробегавших по залу с подносами в руках, то на танцующие пары, а Виктор, прижимая ее к себе, жарко дышал ей в ухо.
– Ты опять не пьешь? – спросил Виктор, обиженно взглянув на ее бокал. – Это такое вино, обалдеешь! Хоть попробуй!
"Я должна ему сказать. Сейчас. Прямо сейчас".
– Я предупреждала, что не пью.
– Выпей хоть немного. Попробуй. Ты такого вина никогда не пила.
Наташа сделала один глоток – вино действительно было очень вкусное, и она вспомнила, как в Париже, когда они с Филиппом первый раз были в ресторане, он спрашивал ее, что она будет пить, и она никак не могла втолковать ему, что ничего не понимает в винах, и он ужасно смеялся…
– Ну как? – спросил Виктор, заметив, что она улыбается.
– Очень вкусно, – сказала Наташа, и ее улыбка погасла.
Потом они танцевали еще и еще. Он все крепче прижимал ее к себе, а она закрывала глаза, пытаясь хотя бы на мгновение представить, что танцует с Филиппом. И вдруг он сказал:
– Наташа, выходи за меня, а? Выходи, ей-богу!
"Вот и дождалась. Почему я до сих пор не сказала ему, что жду ребенка? Разве я могу сейчас сказать ему об этом? Что же делать? Просто отказать, ничего не объясняя? Прийти с ним в ресторан и… Боже, разве я теперь обязана выходить за него замуж? Конечно, нет. Я свободный человек… да, совершенно свободный, что бы ни говорила Ленка… Или все-таки она права? И действительно ли я так не хочу этого?.. Я давно должна была все ему рассказать… Должна? Почему – должна? Если я ему нужна, то… Нет, не то, не то, Боже мой…"
Все это вихрем пронеслось у нее в голове. Слегка отстранившись от него и посмотрев ему в глаза, Наташа сказала:
– Виктор…
– Я уже сорок три года Виктор. Ты скажи: да или нет?
– Виктор, пожалуйста… Я… я сейчас ничего не могу сказать. Нет, не перебивай. Мне и так нелегко. Я очень благодарна тебе за все, что ты для меня сделал. Не перебивай, прошу тебя… Но… дать тебе ответ сейчас я не могу…
– Почему?
– Потому что все это очень неожиданно. И потом, ты сам знаешь, что за последнее время столько всего произошло… Я сейчас просто не готова говорить об этом. Подожди немного.
– Сколько?
– Не знаю, хотя бы несколько дней.
– Ладно, валяй, – он был обижен. – Но имей в виду, завтра я уезжаю в Волгоград по делам. Вернусь через десять дней, и тогда ты дашь мне ответ. Лады?
Когда они вернулись к столику, говорить было уже не о чем. Виктор выглядел обиженным и не скрывал этого, а Наташе хотелось одного – поскорее уйти. Гардеробщик, подобострастно изогнувшись, подал ей плащ и, получив от Виктора чаевые, приподнял форменную фуражку. Когда они подошли к машине, Наташа сказала:
– Знаешь, не нужно меня провожать – я, пожалуй, пройдусь. Спасибо тебе и… не обижайся, хорошо? – она улыбнулась.
– Да я не обижаюсь, чего там. Но только помни: как вернусь – приду за ответом. Так что ты подумай.
"Вот и дождалась, – думала Наташа по дороге к метро. – И что я теперь буду делать? И почему я так боюсь сказать ему «нет»?.. Я не боюсь, мне неловко. Мне просто неловко. И мне не хочется его обижать. В конце концов, я стольким обязана ему. Если бы не он, Сережа мог бы погибнуть. Он помог с квартирой, помог с похоронами. Он сделал для меня то, чего не сделал бы никто. Наверное, он действительно меня любит. За что же я буду его обижать?.. Что значит «обижать»? Не выходить же мне за него замуж только потому, что я испытываю к нему чувство благодарности? Или я вру самой себе?
Или на самом деле я бы хотела выйти за него, но просто не знаю, как сказать ему о ребенке? Гордость не позволяет? Боже мой, какая гадость… Все это не так. А как? На самом деле, я не знаю, как поступить. Может быть, надо просто честно сказать ему, что у меня будет ребенок, что если он готов жениться на женщине с двумя детьми, то… А я, я сама, готова к этому? Я же не люблю его. Ну и что? Я же знаю теперь, что бывает, когда выходишь замуж за того, кого любишь. Дело не в этом: тогда мне просто не повезло… Да, мне не повезло. Два раза. Может, Ленка права? Может, она права, когда говорит, что надо выходить замуж не за того, кого любишь, а кто надежен, кто не подведет? И как, действительно, мы будем жить? Сережа хочет подрабатывать, но это же безумие, ему надо учиться… А денег нам хватит совсем ненадолго. И что потом?.. Потом как-нибудь, с Божьей помощью, проживем. Жили же как-то до сих пор. К тому же Сережа его не любит. Не любит или ревнует? Все равно, разве я могу выйти замуж за Виктора, если Сережа этого не хочет? Я с ним поговорю, сегодня же. Я должна понять, что он имеет против него. Может быть, не надо было рассказывать ему про развод? Может быть, он теперь просто боится? А я сама? Неужели я могу выйти за него замуж? Неужели это возможно? Я же его не люблю, не люблю, не люблю…"
Она спустилась в метро и, выйдя на платформу, увидела пожилую пару, выходящую из вагона. В мужчине, одетом в светлый полотняный костюм и панаму, она узнала профессора Меретинского, который когда-то на ее факультете читал теорию литературы.
– Здравствуйте, Леонид Евгеньевич, – сказала Наташа. – Здравствуйте, – добавила она, поклонившись старушке.
– Здравствуйте, – Меретинский приподнял панаму и галантно поклонился. – Позвольте… э-э…. – профессор поднял указательный палец, – позвольте… Лиеви-на… э-э…
– Наташа Лиевина.
– Да-да, Наташа Лиевина. Совершенно верно. Я помню, как вы отвечали мне… э-э… жанровые системы. И получили "отлично", я не ошибаюсь? Это было э-э… в 1981 году и вы тогда были… в интересном положении, не правда ли?
– Да, Леонид Евгеньевич, у вас прекрасная память.
– И что же: у вас сын, дочь?
– Сын.
– Вот как! Молодой человек. Ну что же… прекрасно, прекрасно. И ему уже, стало быть, э-э…
– Тринадцать лет, – подсказала Наташа.
– Тринадцать, – профессор помолчал, задумчиво глядя куда-то вдаль. – Что ж, прекрасный возраст, прекрасный возраст… А что же вы, Наташа Лиевина, пригодилось ли вам в жизни знание жанровых систем?
– Боюсь, что нет, профессор: толку из меня не вышло, – улыбнулась Наташа и немного рассказала о своей работе в институтской библиотеке. И вдруг подумала: "Что, если я спрошу его?.."
Она собралась с духом и выпалила:
– Скажите, Леонид Евгеньевич, вы случайно не знакомы с Филиппом Левеком?
Меретинский переспросил:
– Филипп… как вы сказали?
– Филипп Левек.
– Ах, да! Филипп Левек… Да, с Филиппом Левеком я знаком. Очень приятный молодой человек! – Меретинский, которому перевалило за восемьдесят, всех мужчин моложе пятидесяти, именовал "молодыми людьми". – Мы не так давно познакомились… э-э… позвольте, в апреле, у Николая Константиныча, на юбилее, ты помнишь, Маша? – Он повернулся к жене.
– Конечно, помню! Он так заразительно смеялся, когда ты рассказал эту историю про Достоевского и Огарева, – сказала старушка.
– Да-да! Ха-ха-ха! – Оба рассмеялись при приятном воспоминании. – Так вы тоже знакомы с Филиппом Левеком? – профессор опять обратился к Наташе.
– Да, мы познакомились, случайно…
– Ведь он, кажется, русского происхождения? – спросил Меретинский.
– Его бабушка была русской.
– Да-да, совершенно верно, он что-то рассказывал в этом роде. Он прекрасно говорит по-русски… Ну что же, Наташа Лиевина, будьте здоровы! – профессор приподнял панаму и улыбнулся.
– До свидания, всего хорошего! – Наташа покивала профессору и его супруге и побежала к поезду.
«Осторожно, двери закрываются! – произнес механический голос. – Следующая станция – „Охотный Ряд“». За окнами вагона замелькал перрон, пассажиры, потом поезд, громыхая по рельсам, въехал в тоннель, а Наташа все стояла, машинально держась за поручень, и повторяла про себя: «Так вы тоже знакомы с Филиппом Левеком?» Да, она знакома с Филиппом Левеком. Скоро будет уже пять месяцев, как она с ним знакома.
"Пять месяцев… Боже мой… Как давно я не видела его… Что же это было? Я решила, что он лгал мне. Почему, почему? Как это все произошло? Сейчас я вспомню. Вспомню. Я обернулась и увидела, как он говорит с этим человеком, там, в аэропорту, и решила, что… Почему я так решила? Ведь он мог заговорить с ним случайно? Или нарочно, если видел, как этот тип что-то передал мне? Как же это тогда не пришло мне в голову? Нет, нет, надо вспомнить, почему я была так уверена, что он замешан в этой истории. Прежде всего, он взял у меня деньги и сказал, что я не должна везти их через границу. И был прав: если бы у меня их нашли, я бы, наверное, была уже где-нибудь далеко, потому что вместе с деньгами у меня наверняка нашли бы и конверт, а что там было – неизвестно… И потом, он же сказал тогда, что мне надо вначале выяснить, что это за деньги, и, если с ними окажется все в порядке, он привезет их в Москву. Значит, дело не в этом. Что было дальше? Дальше я вспомнила, что он все время был рядом со мной, начиная с Шереметьева. Сперва в очереди на регистрацию багажа, потом в самолете. Могло это быть простым совпадением? Конечно, могло. А потом? Потом, когда мы прилетели, он достал сверху мой багаж, в том числе и пакет со свертком, и подал мне. И в этом тоже нет ничего особенного, потому что французы всегда очень вежливы. Потом, он наверняка был где-то рядом, когда я получала эти деньги, но это тоже ничего не доказывает: мало ли почему он мог оказаться рядом в этот момент? И все? Нет, не все. Когда он провожал меня, он не дошел со мной до конца, и я решила, что он сделал это специально, чтобы тот человек мог спокойно подойти ко мне. На самом деле это все могло быть не так. Нет, не надо торопиться. Почему я сейчас решила, что ошибалась, что он ни в чем не виноват? Потому что он действительно знаком с профессором Меретинским? А тогда? Тогда я говорила себе, что про профессора Ме-ретинского он все выдумал, потому что мой бывший муж научил его этому, зная, что я всегда восхищалась им. Для чего? Чтобы «войти в доверие», как говорят мошенники? Значит, я ошибалась. А мой бывший муж, когда мы встретились с ним ночью в день моего приезда, сказал… как же он сказал? Он спросил, чем я недовольна, ведь я получила деньги? Да, да, он спросил именно так. Почему же я… что я ему сказала? Я помню, я не ответила ему «из гордости», я решила, что это насмешка! Что он все знает про Филиппа и смеется надо мной. А сейчас? Сейчас мне это насмешкой уже не кажется? Если бы он знал, что деньги у меня кто-то забрал, он бы не стал спрашивать, я уверена: он был подлецом совсем иного склада… И зачем было давать мне деньги, чтобы потом отобрать? Почему же тогда я не понимала всего этого? Какое затмение на меня нашло? Стоп, стоп, не рано ли я радуюсь? Предположим, что все происшедшее было сплошной чередой случайностей и совпадений, предположим, что Филипп действительно никакого отношения к этой истории не имеет, а я просто сошла с ума. Почему же тогда он не разыскал меня? Да, вначале не работал телефон, а он не работал до самого переезда, но потом? Он же мог позвонить потом? Позвонить и поговорить с Виктором? Наконец, он собирался через месяц после нашей встречи быть в Москве. Мог же он предположить, что у меня действительно не работает телефон? Ведь он не оставил мне ни адреса, ни телефона, то есть он знал, что я сама не могу с ним связаться? Или он позвонил несколько раз, а потом ему это надоело? Что я могу знать о его чувствах? Разве можно когда-нибудь быть уверенной в чувствах другого человека? Мне казалось, что он любит меня, но на самом деле что я могу об этом знать? У меня ведь есть кое-какой опыт, я знаю, как это бывает… А что, если он звонил и действительно говорил с Виктором, а Виктор из ревности… Ерунда! Нет, не может быть. Да и откуда бы Виктор мог догадаться, какое отношение ко мне имеет Филипп? Вряд ли Филипп стал бы что-нибудь рассказывать постороннему человеку. Все равно, надо у него спросить. Может, он просто забыл мне сказать, не придав этому звонку значения?"
Выйдя из метро, Наташа медленно шла вдоль трамвайных путей по направлению к дому. Было уже совсем темно, и ветер, не сильный и еще довольно теплый, гнал по асфальту сухие листья. "Никогда мне не узнать, что произошло. Никогда". Наташа понимала, что даже если Филипп и звонил, то теперь все равно уже поздно. У нее не было ни адреса, ни телефона, да и не стала бы она сама искать его. И только одна мысль не давала ей покоя: почему она не встретила профессора Меретинского раньше? Ей не было бы так страшно тяжело все это время, она бы не чувствовала себя такой униженной, никому не нужной. Она вспомнила, как летела из Парижа, какую страшную ночь провела дома в день приезда и все, что случилось потом… Она сама, сама во всем виновата, ведь все могло сложиться по-другому! Когда Виктор придет, она спросит его, конечно, но… ах, Господи, ведь он придет совсем по-другому поводу, он придет за ответом. Ну что ж, теперь она знает, что ему сказать.
* * *
Прошло несколько дней, и как-то утром, когда Сережа ушел в школу, Наташа решила съездить в свой старый дом в Сивцевом Вражке, повидать Людмилу Ивановну. «Когда родится ребенок, мне будет не до визитов, – подумала она. – Да и Виктора я сегодня не встречу, он еще наверняка не приехал».
Через полтора часа она уже выходила из поезда на станции "Кропоткинская".
– Здравствуйте, тетя Люда, – сказала Наташа, когда Людмила Ивановна открыла ей дверь..
– Ах, Господи, Наташа! Входи, входи скорей! Куда ж ты пропала?
– Пропала, тетя Люда, так получилось…
– "Получилось", – передразнила Людмила Ивановна. – Что ж хорошего, что получилось? Вешай свой плащ сюда, – она показала на прибитый к дверному косяку крючок. – Тебя тут разыскивали-разыскивали, а мне и сказать-то нечего: куда делась, куда пропала?
– Кто разыскивал?
– Да приходил такой, интересный, француз, что ли…
Наташа почувствовала, как у нее слабеют колени.
– Когда, тетя Люда?
– Да, Господи, когда… Недели две-три как вы переехали, точно не помню…
– И что вы ему сказали?
– Что сказала, да то и сказала: мол, переехали, квартиру продали и переехали. Уж он убивался, бедный! Говорит, звоню, звоню, никто не подходит, вот сам и приехал. А я ему: телефон-то, говорю, у них не работал. Ну и рассказала ему: говорю, так, мол, и так, мать у ней заболела и сынок тоже, а почему квартиру продали и куда переехали – не знаю. Ты бы хоть позвонила, сказала, что да как, или Зина бы позвонила, если тебе некогда….
– Тетя Люда, разве вы не знаете? – спросила Наташа и добавила совсем тихо: – Мама ведь умерла.
– Ой, Господи, ты что говоришь-то? – Людмила Ивановна перекрестилась. – Откуда ж мне знать, что ты? Когда?
– Двадцать первого июня. Разве Виктор вам не сказал?
– Упокой, Господи, ее душу… – Она опять перекрестилась. – Никто ничего не сказал… Какой Виктор?
– Который живет в нашей квартире…
– Не сказал, ничего не сказал. Я его и видела-то всего один раз.
– Я просила вам передать, думала, вы, может быть, захотите прийти проститься…
– Ах, Господи, да как же это? Конечно, пришла бы, а как же? Сколько лет рядом прожили… Ах, Господи, как же так? Упокой, Господи, ее душу… Какая она хорошая была женщина, ты бы знала! Что, сердце прихватило?
– Да, тетя Люда, сердце.
– Ну, хоть она не страдала… Мне Зина-то сколько раз говорила: только бы умереть сразу, не болеть, а то уж больно обузой быть не хочется. Вот Бог и дал. Ах ты, Господи… вот в чем дело-то… А я смотрю, не позвонит никто, не зайдет, не скажет. Ну, думаю, пропали. Ты сама-то как? Тебе теперь без матери…
– Да, тетя Люда, – Наташа сделала усилие, чтобы не расплакаться. – Вы-то сами как живете? Не болеете?
– Да в мои годы жаловаться-то грешно: жива, да и ладно. Тут поболит – пройдет, там поболит – пройдет. Ничего, я не жалуюсь.
– Слава Богу, что не болеете… Он мне никакой записки не оставил?
– Записки? Ах, Господи, да что ж это я? Оставил, оставил, погоди, – Людмила Ивановна бросилась к комоду, бормоча на ходу: – Памяти-то совсем не стало, что ты будешь делать! Вот, – она достала сложенные листки. – Что оставил, все сохранила. И ему сказала: пишите, мол, все передам. На вот, бери.
Наташа взяла письмо, рука ее дрожала. Она развернула листочки и, когда начала читать, ей показалось, что она слышит его голос: "Любимая, я приехал… твой телефон… старая дама, твоя соседка… буду ждать…" Слова мелькали у нее перед глазами, и от волнения она не могла связать их в единое целое, но одно было ясно – он не забыл, не предал ее. Она принялась перечитывать письмо. Да, она была несправедлива к нему: он не мог дозвониться и приехал, и искал ее, и не мог найти. "Je t’ai cherchée, mon amour, mais je ne t’ai pas trouvée"[11]11
«Любовь моя, я искал тебя, но не нашел» (фр.).
[Закрыть],– вспомнились ей строчки из любимого когда-то в юности стихотворения Превера. Но почему как-то странно обрывается последняя фраза? Наверное, тетя Люда дала ей не все?
– Тетя Люда, посмотрите, пожалуйста, нет ли еще листочков? Здесь не все, должен быть конец.
– Не все, говоришь? Не знаю, что было – все дала. Вот, смотри, – она снова выдвинула ящик комода, достала жестяную коробку, в которой хранила письмо, и открыла ее. – Вот! Что было, то дала. А больше у меня ничего нету.
– Тут не хватает листочка – видите, слово обрывается… а должен быть телефон или адрес.
– Что ты будешь делать? – разволновалась Людмила Ивановна. – Наташа, вот говорю тебе как есть: он мне это письмо дал, я его на стол, вот сюда, – она показала, – положила. Я это вот как сейчас помню. Еще жилец-то новый приходил, выключатель мне починил. Вот здесь и сидел. И письмо вот тут под вазочкой лежало. А как ушел, так я это письмо в комод-то и спрятала. И с тех пор я его и не видела даже, письмо-то это. Мне оно зачем? Я положила, сохранила, все, как он просил. А телефон там должен быть: он мне еще говорит, я, мол, телефон и адрес тут записал. Так что как только позвонит, так вы ей сразу письмо-то и отдайте. Я все помню, вот как вчера. И как сидел тут, чай пил со мной. Я его чай-то позвала пить, а к чаю у меня варенье прошлогоднее, которое еще Катя варила, из своего крыжовника. Ну, я ему и говорю, что, мол, чай-то не с чем пить. А уж он потом вернулся и целую сумку мне принес: и хлеб, и пастилу разную, и конфет, и шоколад… – Людмила Ивановна засмеялась, – я его и не ем-то, шоколад этот. И еще, говорит, в июле приеду. Да, в июле. Обязательно, говорит, приеду. Я ему: приезжайте, они небось к июлю-то объявятся. А оно вон как вышло. Не знаю, почему не приехал. А еще деньги дал, – вспомнила Людмила Ивановна. – Только вот не пойму, что за деньги? Я их понесла в этот, пункт, как его, а они говорят: мы, бабуля, такие деньги не меняем, мы только доллары. Идите, говорят, в банк. Так что не пойму, что за деньги такие! – Она опять открыла комод, достала пятисотфранковую бумажку, оставленную ей Филиппом, и протянула Наташе.
– Это французские деньги, тетя Люда, их вам в сберкассе обязательно поменяют. Вы за них получите около двух тысяч.
– Да что ты? Вот спасибо… А ты что же, уходить собралась?
– Да, тетя Люда, пойду.
– Куда ж ты собралась-то так рано, не успела прийти и уже уходишь. Ты как живешь-то? Поправилась ты, что ли, не пойму… – Она оглядела Наташину фигуру.
– Нет, тетя Люда, я жду ребенка.
– Да что ты? Вот радость-то… А я смотрю, вроде ты располнела. Да как же ты, замуж, что ли, выходишь?
– Нет, тетя Люда, не выхожу. Я пойду, хорошо? Мне пора.
– Да ты постой, как же ты?.. Ах, Господи, ты ребенка-то от него, что ли, ждешь? От француза этого?
Наташа кивнула, ее душили слезы.
– Да как же ты… – суетилась Людмила Ивановна, – так и пойдешь?
– Да, пойду. Спасибо вам.
– Чего спасибо-то? Ты напиши ему или адрес хоть оставь. Или телефон. Вдруг приедет еще?
– Нет, больше уже не приедет. Если в июле не приехал, как обещал, значит, уже не приедет… А телефона у нас пока нет… – Она отступила к двери, ей хотелось скорее уйти.
– Где живете-то? – спросила Людмила Ивановна, открывая ей дверь.
– "Улица Подбельского", – ответила Наташа, уже стоя на площадке.
– Это где ж такое?
– Конечная остановка, за Сокольниками.
– Далеко-то как!
– До свидания, тетя Люда, смотрите, не болейте.
– Ты заходи, не забывай! Как Сережа-то?
Но Наташа уже спускалась по лестнице, слегка опираясь о стену, на которой сквозь толстый слой масляной краски проступала процарапанная детской рукой старая надпись: "Наташа дура". Да, она дура. Она напридумала Бог знает чего и потеряла его. И на сей раз – навсегда.
Она вышла из подъезда и бросилась к метро. "Скорее уйти отсюда, пока не встретился никто из знакомых.
Скорее уйти, не видеть этих домов, деревьев, дворов. Все забыть. Прийти домой, лечь, закрыть глаза и постараться ни о чем не думать, не вспоминать, не сожалеть, не загадывать. И не пытаться понять. Теперь все равно. У нее больше нет сил, она устала, Боже, как она устала от всего этого. За несколько месяцев она пережила столько, сколько иным людям не выпадает пережить за целую жизнь. Ничего, сейчас она придет домой и успокоится. Ведь ничего не произошло, абсолютно ничего – почему же ей так больно? Еще недавно она жила с мыслью, что он обманул ее, унизил, бросил. И ничего. Она жила, ведь она жила с этим и собиралась жить дальше. А теперь она знает, что никто ее не предавал и не обманывал. Чего же еще?"
Наташа пыталась успокоиться, взять себя в руки, но мысль о том, что он был здесь, был так близко от нее, был, возможно, в тот момент, когда она больше всего нуждалась в нем, и не нашел ее, и теперь она никогда, никогда больше не увидит его, а он никогда не узнает, что у них будет ребенок, терзала ее сердце. Внезапно она остановилась.
"Виктор. Он наверняка что-то знает. Не может быть, чтобы Филипп, который зашел к Людмиле Ивановне, не пытался что-то выяснить обо мне в квартире, где я раньше жила. Этого просто не может быть. Неужели Виктор?.."
Эта мысль уже как-то приходила ей в голову, но она отогнала ее, потому что подозревать кого-то в том, чего она сама никогда не могла бы совершить, казалось ей недостойным, но теперь… Что сказала тетя Люда? Что Виктор приходил к ней на следующий день после Филиппа. Да, кажется так. Он приходил, чтобы что-то починить. И больше, сказала тетя Люда, она его не видела.
Когда же это было? Тетя Люда сказала, что недели через две-три после того, как они переехали. Значит, примерно тогда, когда умерла мама. "А ведь я просила его сказать ей об этом, я даже объяснила ему тогда, что мама прожила рядом с ней пятьдесят лет, что она не чужой нам человек. Почему же он ничего не сказал? И совершенно неважно, когда он у нее был – до или после смерти мамы, – важно, что я просила его об этом, а он почему-то этого не сделал, хотя и познакомился с ней. Да вовсе и не надо быть знакомым для того, чтобы выполнить такое поручение. Да, и что-то еще… Что-то еще она сказала о его приходе. Ну, конечно! Она показала на стол и сказала: вот тут он и сидел. Да-да, он чинил выключатель. А письмо лежало на столе, в самом центре, она еще показала – вот здесь. И если Виктор что-то знал о Филиппе, то есть если Филипп искал меня по прежнему адресу, а иначе и быть не могло, значит, Виктор знал, наверняка знал. И что? Увидел письмо и вытащил один листок? То есть прочитал его, все понял и вытащил самое главное, то есть адрес и телефон? Как это может быть? Этого просто не может быть!
Нет, подожди, не спеши, – говорила она себе, – ты должна все спокойно обдумать. Ты уже наделала столько глупостей, что давно пора остановиться. Откуда Виктор мог знать, что Филипп был у тети Люды? Не мог он этого знать".
И вдруг она вспомнила, что через глазок прекрасно видна дверь Людмилы Ивановны.
"Прежде чем зайти к тете Люде, Филипп наверняка позвонил в нашу квартиру. Если он все рассказал ей, то вполне мог что-нибудь сказать и Виктору. Значит, Виктор все знал про наши отношения или, по крайней мере, догадывался и видел через глазок, что Филипп пошел к ней. Значит, когда он был у нее, он увидел письмо и понял, от кого оно. И если он был способен соврать Филиппу, что не знает, где я, то почему бы ему не прочитать письмо? Тем более что это всего несколько маленьких страничек. И если он его прочитал, то прекрасно все понял, а главное, сообразил, что без адреса и телефона мне его никогда не найти. Значит, совершенно ясно – все это происходило до смерти мамы. Он не мог допустить, чтобы я увиделась с тетей Людой, потому что иначе она бы рассказала мне все… И скрыл от нее, что мама умерла. Неужели? Неужели это может быть? Не насочиняла ли я опять страшных историй? Ведь один раз со мною это уже было? Может быть, вернуться и еще раз ее расспросить? Нет, не хочу копаться в грязи. Я просто спрошу у него сама, когда он придет. А ведь он придет за ответом…"
* * *
Начались дожди, похолодало, но топить еще не начали, и когда в следующую субботу пришел Виктор, Наташа куталась в старый шерстяной платок, который раньше принадлежал ее матери. Он, как всегда, протянул ей цветы и пластиковый пакет с бутылкой шампанского. Наташа почувствовала, что если сейчас, сразу, ничего не скажет, то потом уже никогда не сможет этого сделать. И еще она подумала: «Если я спрошу его, он солжет». Она посмотрела ему в глаза и тихо сказала: «Я виделась с Людмилой Ивановной. Я все знаю», – и по тому, как изменилось его лицо, поняла, что, подозревая его, была права.
– Вот, значит, как, – сказал Виктор и что-то пробормотал про себя. Наташе показалось, что он выругался. – И что ты знаешь?
– Все. Я знаю, например, что ты вытащил из письма, которое лежало на столе, страничку с адресом. Ты сказал Филиппу, что не знаешь, где меня искать. Ты не сказал Людмиле Ивановне, что умерла мама, потому что не хотел, чтобы…
– Ну, ладно, хватит! Никаких писем я не читал, ничего ниоткуда не вытаскивал, про похороны сказать забыл, потому что бегал высунув язык по твоим делам, за что ты сейчас мне и говоришь спасибо. А соседку твою я видел только один раз: зашел к ней, чтобы посмотреть проводку, а она мне про свое – мол, кран течет. Я кран ей починил, как дурак, а за это она про меня, значит, такое наговорила. А ты поверила.
"Он даже не спросил, кто такой Филипп. Он лжет", – подумала она и сказала:
– Я не верю ни одному твоему слову.
– Не веришь? А что ж ты раньше верила, когда тебе это было нужно?
– Боже мой…
– Когда твоего пацана надо было найти, верила? Когда квартиру хотела продать, верила? Мать похоронить – я пригодился? А сейчас что – ничего не нужно, раз ты мне такое говоришь? – Он шел за ней по коридору, пока она не вошла в комнату и не села на диван.
– Я уже говорила: я всегда буду тебе благодарна…
– Да что мне от твоей благодарности? Что я ее, спать с собой, что ли, положу, твою благодарность? Я вот квартиру твою купил, чтоб тебя выручить, а ты спросила, легко ли мне это было? Может, я на этом деньги потерял?
– Ты же сам предложил… Ты говорил, что все равно ищешь себе жилье…
– Мало ли что я говорил! Я же видел, что тебе деньги нужны, вот и предложил, чтобы тебя выручить. А теперь вот вижу, какая у тебя благодарность.
– Ты что, не понимаешь? – она не верила своим ушам. – Я потеряла маму. Она умерла от тоски, понимаешь, от тоски! Я продала квартиру, чтобы спасти своего сына. Если бы… если бы я знала, что… что… – она не договорила, – может быть, всего этого и не случилось бы… А ты, ты даже не понимаешь, что ты сделал… И зачем, Господи, зачем? – она всхлипнула и закрыла лицо руками.
Виктор положил цветы и пакет на стол, подошел и встал рядом с ней на колени.
