Текст книги "Черное платье"
Автор книги: Мария Шкатулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Женщина пристально посмотрела на нее и жестом пригласила войти.
– Проходите…
Наташа оказалась в кабинете с дорогой, обтянутой кожей мебелью и заваленным бумагами письменным столом.
– Садитесь.
Наташа села на единственный стул, стоявший возле письменного стола. Руки ее дрожали.
– Пожалуйста, выслушайте меня… – начала она дрожащим от волнения голосом.
– Я слушаю, слушаю…
Наташе показалось, что голос звучит враждебно, но в глазах ее она читала скорее сочувствие, чем неприязнь.
– Вы, может быть, знаете: у меня есть сын от Юры… Юрия Дмитриевича.
– Да.
– Он ушел от нас давно: Сереже было около года. Потом мы не виделись… Очень долго. Мы и сейчас не видимся…. Простите, я даже не знаю, как вас зовут?
– Вера.
– Ах да, Вера! Мама говорила мне…
– Так чем я могу вам помочь? – нетерпеливо перебила та.
– Ради Бога, Вера, не говорите так со мной! Я ни в чем не виновата перед вами! – Наташа сделала усилие, чтобы не заплакать.
– Успокойтесь, я вас внимательно слушаю.
– Я хотела просить вас… – Наташа осеклась.
– О чем?
Наташа глубоко вздохнула.
– Вы простите, Вера, я, наверное, хочу невозможного… но мне совершенно необходимо знать, почему вы разошлись. Как это произошло?.. О, простите! – Она увидела, как исказилось Верино лицо. – Простите, я не так выразилась: я не прошу, чтобы вы говорили о себе, о своих чувствах. Меня интересует он. Моя мать считает его монстром, а я… я его совсем не знаю. Когда он ушел, мне было всего двадцать лет. Мы были женаты совсем недолго. Я любила его, я ничего не понимала… А сейчас случилось так, что… Мне нужно знать, угрожает ли что-нибудь моему сыну, способен ли он…
– Пожалуйста, говорите тише, – перебила ее Вера.
– Простите… – Наташа заметила, что та с беспокойством поглядывает на дверь. – Кто-то спит? Я не знала…
– У меня тяжело болен отец. Я не хочу, чтобы он слышал.
– Простите. Я сейчас уйду. – Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать. – Вера, мы обе… несчастны. Знаете, как он ушел? Мы жили себе спокойно, родился ребенок, и вдруг в один прекрасный день, без всякого повода, даже без ссоры, он сказал, что уходит. Вот так, на ровном месте. Нашему сыну было всего несколько месяцев… Если б вы знали, какое у него было лицо в этот момент…
И вдруг она услышала:
– Я знаю, какое у него было лицо. – Вера усмехнулась и, помолчав, добавила: – Ваша мать права: он не человек. – Она опять помолчала. – Когда мы познакомились, я в отличие от вас была взрослой женщиной: мне было тридцать четыре года. К этому времени я уже успела побывать замужем и развестись. Кроме того, я была на семь лет старше его. И, как видите, красавицей тоже не была. – Наташа сделала протестующий жест. – Оставьте, я все прекрасно понимаю…
Вера отвернулась к окну и несколько секунд сидела молча, уставившись в одну точку.
– Он был самым красивым аспирантом в нашем институте. В него были влюблены все – наши девчонки-лаборантки, замужние женщины, даже старухи в раздевалке. Он умел обаять всех. Впрочем, что я вам рассказываю? Вы это знаете не хуже меня…
Она опять помолчала.
– О чем это я? Да, так вот, а ухаживать он начал за мной. И я прекрасно понимала почему.
Вера усмехнулась.
– Как видите, не вы одна попались на его удочку…
– Когда это было? – спросила Наташа.
– Все началось весной восемьдесят четвертого года.
– Но ведь в это время мы были уже женаты…
– Он это скрывал. А в глазах всех он был самым завидным женихом в институте. Так вот, ухаживать он начал за мной, но не сразу, а, очевидно, после того, как узнал, что мой отец занимает высокий пост в аппарате ЦК. Спустя несколько лет после всей этой истории один бывший сотрудник нашего института, которого я как-то случайно встретила, рассказал, что именно он сообщил ему о моем отце и как у Павловского загорелись глаза. При этом, заметьте, он вовсе не нуждался ни в какой протекции: он был очень талантливым ученым и, конечно, всего добился бы сам. Но ему хотелось скорее… Ухаживал он долго: я сопротивлялась больше года, но все-таки он добился своего. Если бы вы слышали, каким соловьем он разливался! – Вера усмехнулась и продолжала: – Все мы дуры… А потом… потом он начал подъезжать к моему отцу, который не выносил его с того момента, как он появился у нас первый раз, и постепенно отец смирился. Потом… вы помните, каким он мог быть в постели? Он сделал все, чтобы я не могла без него обходиться, и только тогда признался, что женат. Сказал, что давно не любит свою жену и давно с ней не живет. И я всему верила. Потом сказал, что наконец развелся, и отец сделал нам квартиру. Большую квартиру в центре, в которой он живет до сих пор. Первое время все было ничего, а потом я забеременела, и одновременно с этим сняли моего отца. И тогда все кончилось.
Вера замолчала, упорно глядя в какую-то точку на паркете, и Наташа терпеливо ждала, пока та заговорит снова.
– Он бил меня. Бил холодно, со знанием дела: так, чтобы не оставлять следов. Он знал, что я не стану жаловаться. Знал, что я ни за что не захочу его потерять. Требовал, чтобы я избавилась от ребенка. Я отказалась. Он начал подмешивать мне в еду какие-то средства. У меня чуть не случился выкидыш, но я вовремя заметила и вернулась к родителям. Правды я им не сказала, но они и так все поняли. Отец требовал, чтобы мы развелись, но у меня еще сохранялась какая-то надежда. Из-за всего происшедшего у меня очень тяжело проходила беременность, и я умолила отца оставить его в покое хотя бы до родов. Потом родилась Оля: первое время мы с ней почти не вылезали из больниц. Впрочем, ни я, ни она его не интересовали. Свою дочь он так никогда и не видел. А потом… потом вряд ли все это сошло бы ему с рук, если бы не события, начавшиеся в стране: отца отправили в отставку. Потом умерла мама. А еще через некоторое время отец заболел. У него рак. – Она заметила Наташино движение. – Не надо ничего говорить. В конечном счете я справилась с этим. У меня дочь. Я – доктор наук. Я никогда ни в чем не нуждалась. – Она говорила как автомат. – А ваш сын? – Она подняла голову и повернулась к Наташе. – Вы что-то говорили про вашего сына?
Наташа вздрогнула:
– У меня есть подозрение, что мой сын… связался с наркотиками. Я боюсь, что Павловский причастен к этому.
– Как же вы допустили, чтобы он виделся с сыном? Он – страшный человек, он способен на все. То, что вы можете подозревать, – ничто по сравнению с тем, на что он способен. Вам известно, например, что, когда умерла его мать, он даже не пошел на похороны?
– Он говорил мне, что его мать умерла незадолго до нашей встречи…
– Ну так он врал! Он просто бросил свою мать, как бросал всех, кто не был ему нужен. Когда она умерла, его разыскал какой-то человек, дальний родственник, – не помню, кем он ему приходится. И он выгнал его.
Вера немного помолчала.
– Мальчика надо лечить, но, главное, вы должны сделать так, чтобы он не мог видеться с отцом ни при каких обстоятельствах! Наташа, поверьте мне, я знаю, что говорю.
Вера вдруг спохватилась, что говорит слишком громко, и, в ужасе покосившись на дверь, добавила почти шепотом:
– Запишите мой телефон. Если вам будет нужна помощь, звоните.
Наташа не помнила, как вышла из квартиры, как спустилась вниз, как вышла на улицу.
«Значит, пока я была беременна и ждала Сережу, он встречался с Верой и уверял, что любит ее. Она сопротивлялась, не верила ему, и он оставался со мной только потому, что ему некуда было деться. А когда она сдалась, он в ту же секунду ушел, и, если бы в этот момент я лежала и умирала, он все равно бы ушел, ничто не остановило бы его – я помню его лицо. Но почему мне так больно? Почему мне сейчас так больно? Даже тогда, двенадцать лет назад, когда он бросил нас, мне не было так больно, как сейчас. Боже мой, что же это такое? Ведь я его давно не люблю… Я сама во всем виновата… Я не должка была разрешать ему видеться с Сережей. Он всегда был равнодушен к нему, и он, конечно, не нужен ему и сейчас. Ведь свою дочь он не видел ни разу… Ни разу за все эти годы. А сколько лет он не видел собственную мать? Значит… Вера права?»
Она вспомнила сбивчивые Сережины рассказы о первых встречах с отцом, его растерянный взгляд… Он, конечно, многого не понимал, но что-то чувствовал.
Сердце ее болезненно сжалось. «Бедный, бедный мой мальчик! Попросил у него денег, боже мой! Для меня!.. А я…»
Она вспомнила, какое у Павловского было лицо этой ночью, когда они говорили, стоя у подъезда, вспомнила его насмешливый взгляд. «Как видишь, я не ошибся…»
Кровь бросилась ей в голову. Да, он не ошибся: она сдалась, она как всегда сдалась, она слабее его, она всегда была слабее его, но зачем же она сдала своего сына? Нет, нет, не может быть! Этого просто не может быть. Какой бы он ни был, он бы не стал делать наркоманом собственного сына. Никогда она этому не поверит. Просто потому, потому… А собственно, почему нет? Да потому что ему это не нужно! Хотя… Что она может об этом знать? Что она может знать о человеке, который способен бросить свою мать?
* * *
Дверь открыла Зинаида Федоровна.
– Наташа, где ты была? Приходил Сережа, обедать не стал, куда-то опять убежал… Что с тобой?
– Куда убежал? Он не сказал – куда?
– Нет. Последнее время он вообще ничего мне не объясняет.
– Зачем же ты его отпустила? Мамочка, – спохватилась Наташа, – прости, я не знаю, что говорю… Я только что была у Веры.
– У Веры? У какой Веры?
– Ты мне сама сегодня о ней рассказала…
– У жены Павловского? Зачем? Что случилось? Зачем тебя к ней понесло?
– Ты была права: он – чудовище.
– Если ты о своем бывшем муже, то – безусловно. Но зачем ты пошла к ней?
– Мама, он связан с наркотиками. Я боюсь, как бы он не втянул в это Сережу.
Зинаида Федоровна схватилась за сердце.
– О Господи!
– Ты только не волнуйся! Сережа вернется, и я все ему расскажу. Они больше не будут встречаться.
– Но объясни же, что произошло.
Наташа, не вдаваясь в подробности, рассказала матери про передачу свертка и конверта, разумеется, умолчав об участии Филиппа в этой истории.
– Что ты собираешься делать? Ты уверена, что Сереже следует об этом знать?
– Да. Только так я смогу уберечь его. Он вернется, и мы поговорим.
Но Сережа не возвращался. Обе женщины блуждали по квартире, не находя себе места, в ожидании мальчика. В какой-то момент, уже под вечер, Наташа собралась пойти заплатить за телефон – на нее давила ужасная тишина, царящая в доме, и было невыносимо видеть лицо матери, на котором читался страх.
Она открыла сумочку и остолбенела: денег не было. Она вытрясла содержимое на кушетку, открыла уже почти пустой чемодан, снова бросилась к сумке в надежде, что произойдет чудо и деньги окажутся на месте. Но чуда не произошло: две тысячи франков, которые оставались у нее от разменянных в Париже долларов, исчезли. Наташа бросилась к матери:
– Мама, Сережа заходил ко мне в комнату?
– Не знаю, я была в кухне. Что случилось?
– У меня из сумки пропали деньги.
– Не может быть!
– Это он.
– Ты с ума сошла! Он не мог…
– Мог, как видишь. У тебя, конечно, ничего нет?
– Господь с тобой! Пенсия только послезавтра…
Снова началось ожидание, еще более страшное, чем предыдущее. Время двигалось медленно, вернее, оно не двигалось вовсе. Теперь они старались успокоить друг друга, говоря, что ничего страшного не произошло, что такие вещи с подростками случаются, что потом из них вырастают прекрасные люди, что Сережа всегда был хорошим мальчиком, с характером, совсем не похожим на характер отца. И чем больше они успокаивали друг друга, тем меньше верили собственным словам.
Наступила ночь. Они прислушивались к каждому шороху на лестнице, к каждому стуку парадной двери, к шуму лифта. Потом в доме все стихло. Наташа вышла на улицу: в переулке, освещенном нитью тусклых фонарей, не было ни души. Когда она вернулась в квартиру, часы пробили два.
Зинаида Федоровна сказала, что нужно разбудить Людмилу Ивановну и попросить разрешения позвонить. Наташа, знавшая, до какой степени ее мать всегда боялась беспокоить других людей, ужаснулась:
– Ты думаешь?..
– Вдруг он попал в больницу? Или в милицию?
Людмила Ивановна оказалась на высоте: она не только разрешила им позвонить, но побежала ставить чайник, заметив, что обе женщины совершенно измучены многочасовым ожиданием.
Наташа трясущимися руками набирала номера милиции, моргов, бюро несчастных случаев. Ей приходилось отвечать на страшные вопросы: «Возраст? Рост? Приметы? Под левой лопаткой? Говорите громче. Как одет? Рубашка или майка? Ждите… Черная? Ждите… – Она ждала: сердце ее в это момент почти не билось. – Нет, не обнаружено».
Они выпили по полчашки чаю, пока Людмила Ивановна успокаивала их, говоря, что Сережа просто «загулял»: «Мальчонке тринадцать лет – чего вы хотите? Побегает-побегает и придет! К юбке-то его не пристегнешь! Чай, вырос!»
Когда они вернулись в квартиру, не поддавшись на уговоры Людмилы Ивановны посидеть еще, Наташа стали уговаривать Зинаиду Федоровну лечь: та была совершенно измучена. Зинаида Федоровна соглашалась, но при условии, что Наташа тоже ляжет и постарается заснуть, хотя обе прекрасно понимали, что заснуть им не придется.
Было уже начало девятого, когда они услышали, что кто-то пытается открыть дверь. Они бросились в коридор: Сережа стоял на пороге квартиры бледный, грязный, избитый и очень злой. Он бросил: «Отстань!» – как только заметил, что мать хочет что-то сказать, и, оттолкнув ее, прошел в комнату. Наташа бросилась за ним.
– Сережа, я не собираюсь тебя ругать, мы просто очень волновались с бабушкой. Где ты был?
– Не твое дело. Отстань.
Сережа, не раздеваясь, лёг на кушетку.
– Зачем ты взял деньги? Тебе что-нибудь нужно? Или ты кому-то должен?
– Ничего я не брал.
– Если тебе что-то нужно, ты мог просто сказать мне об этом. Ты же знаешь, что…
– Что я знаю? Что у нас в доме наконец-то появились деньги? Если – да, то давай.
Наташа потеряла дар речи.
– Что с тобой?..
Сережа дернул плечом и отвернулся к стене.
– Хорошо, я дам тебе денег, только скажи зачем.
– Дашь, тогда и будем говорить.
Наташа не верила своим ушам: все происходящее казалось ей страшным сном, но инстинкт подсказывал ей, что она нащупала верный путь.
– Я обещаю, что дам тебе денег столько, сколько захочешь. Только расскажи мне все.
Сережа молчал.
– С кем ты подрался?
Наташа прикрыла его старым пледом и переглянулась с матерью, которая стояла в дверях.
– Скажи мне, с кем ты подрался? С кем-то из ребят твоего класса? Я их знаю?
– Нет. Дай денег.
– Я же сказала: дам, когда скажешь, что случилось. И даю тебе слово, что не буду тебя ругать. Сережа, пожалуйста!
– А где ты их возьмешь? У тебя больше ничего нет.
Наташа, которая уже начала терять надежду, почувствовала, что еще не все потеряно.
– Ты ошибаешься: пока ты был в школе, я встречалась с твоим отцом. Если скажешь, что с тобой случилось, я тебе дам. Обещаю.
Сережа повернулся и недоверчиво покосился на нее:
– Сколько?
– Сколько тебе нужно?
– Пятьсот рублей.
– Зачем так много?
– На дозу.
– Какую дозу? Где ты хочешь ее купить?
– Это мое дело.
– Нет, Сережа, ты обещал все рассказать. Иначе я не дам. И потом, скажи, куда ты дел деньги, которые были у меня в сумке?
Он опять не ответил. Наташа сидела рядом, затаив дыхание. Прошло несколько минут. Сережа лежал, скрючившись под пледом: ей показалось, что он дрожит.
– Тебе холодно?
И вдруг его прорвало:
– Мне не холодно, не холодно! У меня ломка! Понимаешь, что такое ломка? Это когда нужна доза, а ее нет. Потому что нет денег. Те, что я взял в твоей сумке, у меня отобрали.
– Кто? Кто отобрал?
– Тебе нужны фамилии? Я их не знаю.
– Мне не нужны фамилии. Скажи просто, кто они?
– Никто. Шпана.
– Кто тебе продает это? Отец знает об этом?
– Не знаю. А продает Сверчок.
– Кто это?
– Парень, с которым меня познакомил коллега Дмитрича.
– Какой коллега? Откуда ты его знаешь? И… как он выглядит? – Ее вдруг осенила страшная догадка.
– Никак. Кроме родимого пятна, у него на лице нет ничего особенного.
– Сережа, откуда ты его знаешь?
– Когда я зашел к Дмитричу попросить денег перед твоим отъездом в Париж, он сидел у него. Дмитрич сказал, что это его коллега. И познакомил нас.
– А потом этот «коллега» познакомил тебя со Сверчком?
– Да.
– Как это произошло?
– Когда я уходил, он пошел со мной. В лифте спросил: «Травкой балуешься?» Я сказал, что да.
– А ты… баловался травкой?
– Все балуются травкой. Вся школа.
– И что потом?
– Он спросил, не хочу ли я попробовать что-нибудь другое. Я сказал, что хочу, но у меня нет денег. Тогда он сказал, что, во-первых, деньги у меня есть, потому что Дмитрич только что дал мне триста долларов…
– Двести.
– Нет, он дал триста. Сто я взял себе.
– Зачем? Зачем, если ты только «баловался травкой»?
– Травка тоже стоит денег.
– А до этого? На какие деньги ты покупал ее до этого?
– Дмитрич давал.
– Он знал, на что он тебе дает?
– Знал.
– Когда это началось?
– После Нового года. Он пригласил меня к себе и спросил, курю ли я травку. Я сказал, что да. Тогда он спросил, хочу ли я покурить очень хорошую травку. Я согласился.
– И он дал тебе покурить? У себя дома?
– Ну да.
– Дал покурить травку, а сам? Что он делал сам? – У нее бешено стучало сердце.
– Тоже курил.
– А потом предложил денег?
– Сказал, что когда деньги будут нужны, он даст. Поэтому я и позвонил ему – тогда, перед твоим отъездом.
– А до этого ты брал у него деньги?
– Брал, но мало.
– А этот его коллега? Тогда в лифте он забрал у тебя эти сто долларов?
– Ничего он не взял! Просто сказал, куда прийти.
– И ты пошел?
– Пошел.
– И что?
– Познакомился со Сверчком. И укололся.
– И отдал эти сто долларов?
– Первый раз это ничего не стоит…
– А потом? Сколько раз потом?..
– Еще несколько раз.
– И последний раз… когда?
– Вскоре после твоего отъезда.
– А вчера?
– Вчера? На что я мог купить? У меня отобрали все деньги! Дай, ты обещала.
– Конечно, я дам. Только ты, пожалуйста, чуточку потерпи. Понимаешь, я дала их в долг тете Тане. Я же не знала, что они тебе понадобятся. Она наверняка еще не успела их потратить. Я побегу к ней и заберу их у нее. А ты лежи. Ты обещаешь, что никуда не уйдешь?
– Ты меня обманула?
– Нет, Сережа. Я же не знала, что ты забрал деньги из моей сумки. Если бы знала, я бы не отдала тете Тане то, что дал мне отец. Я сбегаю к ней и принесу.
– Ты дашь, сколько обещала?
– Да. Но ты должен дождаться меня. Хорошо?
Она вышла из комнаты: Зинаида Федоровна стояла за дверью и расширившимися от ужаса глазами смотрела на нее.
– Я все слышала. Что ты хочешь делать?
Наташа громко сказала:
– Мама, я пойду к Тане за деньгами! – и, сделав знак матери, чтобы она шла за ней, увела ее в кухню. Там, стараясь говорить как можно тише, попросила проследить за ним и, сказав, что скоро вернется, вышла из квартиры. Дверь она заперла на нижний замок, которым они почти никогда не пользовались и от которого у Сережи не было ключа.
Наташа собиралась бежать в диспансер, чтобы попросить помощи, любой, какую только сможет получить. Что делают в таких случаях, она не знала. Она не знала, что если бы у нее работал телефон и она позвонила бы туда, ей бы ответили, что единственное, чем можно ей помочь, это отправить мальчика в больницу. И ей бы пришлось согласиться. Согласиться, несмотря на то, что эти места, где лечат наркоманов или душевнобольных, представлялись ей страшными, как преддверия ада.
«Сейчас, сейчас, – бормотала она про себя, – потерпи немного».
Отбежав на несколько десятков метров от подъезда, она увидела, что освобождается подъехавшее к соседнему дому такси. Денег у нее не было, но, так как времени у нее было еще меньше, она бросилась к машине.
– Пожалуйста, вы не могли бы отвезти меня в наркологический диспансер? Это недалеко, на Остоженке, я покажу.
Шофер, молодой парень с круглым добродушным лицом, посмотрел на нее и кивнул. Она села на переднее сиденье и, собравшись с силами, выпалила:
– У меня нет денег. Но я заплачу! – Она быстро сняла с руки часы, которые подарил ей Филипп, и протянула ему. – Пожалуйста, возьмите, они очень дорогие. И подождите меня несколько минут около диспансера. Я быстро вернусь. – Она положила часы рядом с его пачкой сигарет и умоляюще взглянула на него. – Пожалуйста!
Шофер посмотрел на часы, кивнул и повернул ключ зажигания.
– Ладно, поехали…
Когда машина свернула на Гоголевский бульвар, он спросил:
– Заболел, что ли, кто?
– Да. Сын.
– Наркоман, что ли?
Слово больно хлестнуло ее: она заплакала.
– Да вы не плачьте! Их сейчас, знаете, сколько развелось! Не волнуйтесь, вылечат.
Наташа не ответила.
Когда такси остановилось около старого двухэтажного дома с казенной вывеской, она еще раз попросила шофера подождать и, выйдя из машины, бросилась к дверям. В здании было тихо: диспансер только что открылся, и перед окошками регистратуры не было никого. Наташа увидела пожилую женщину, перебирающую карточки.
– Скажите, пожалуйста, нарколог принимает?
– Четвертый кабинет. Ваш адрес?
– Моей карточки у вас нет, я первый раз…
– Где вы живете? В нашем районе?
– Да, – она назвала адрес.
– Паспорт есть? – Наташа открыла сумку, вытащила паспорт и протянула его женщине.
– Можно я пока пойду к врачу? Я очень тороплюсь, у меня сын… – она говорила, с трудом сдерживая слезы.
– Без карточки он вас не примет. Что у вас случилось?
– У меня болен сын…
– Имя? Фамилия? Год рождения?
Старческая рука медленно выводила цифры. Наташа молчала: машина заработала, и остановить или ускорить ее ход было все равно невозможно. Она попыталась собраться с силами перед разговором с врачом.
Когда все было готово, она схватила карточку, побежала на второй этаж и, чуть приоткрыв дверь кабинета, на которой было написано «Левин Аркадий Николаевич. Нарколог», спросила:
– Можно?
Доктор Левин оказался немолодым человеком с усталыми глазами.
– Слушаю вас.
Наташа, с трудом сдерживая волнение, начала сбивчиво рассказывать короткую историю своего сына. Закончив рассказ, она проговорила:
– Пожалуйста, доктор, что можно сделать, чтобы он вышел из этого состояния?
– Мы можем госпитализировать его…
– Нет, пожалуйста, только не это! Вернее… не сейчас. Может быть, можно дать ему что-нибудь, чтобы облегчить его положение? Может быть, вы могли бы посмотреть его?.. Внизу меня ждет такси. А потом… потом мы решим, что делать дальше.
– Будет лучше, если вы положите его в больницу прямо сейчас, пока не поздно. Раз он начал недавно, есть еще шанс спасти его.
– Но не сейчас, пожалуйста, не сейчас…
Она хотела объяснить, что боится больницы, что не хочет предавать Сережу, который ждет ее дома, потому что чувствует себя виноватой в том, что произошло, но волнения последних двух дней и две бессонные ночи дали себя знать – она потеряла сознание.
Придя в себя, она увидела, что лежит на узкой кушетке, покрытой прозрачной клеенкой. Аркадий Николаевич стоял над ней, держа в руках пузырек с нашатырным спиртом.
– Простите… – Наташа попыталась встать.
– Лежите! Разве так можно?
Ни в тоне его, ни в выражении глаз не было ни малейшего раздражения.
– Это я… я во всем виновата.
– Ну-ну-ну, в чем это вы виноваты?
– Во всем.
Она разрыдалась. Старый доктор сел рядом и принялся вытирать ей слезы марлевой салфеткой.
– Сын дома один?
– С бабушкой.
– Ну, хорошо. Вот вам салфетка, высморкайте нос, и раз уж ждет такси, поехали скорей, пока нет больных. И чтоб больше не плакать.
Аркадий Николаевич снял халат, прихватил старый чемоданчик, предупредил в регистратуре, что уходит ненадолго по срочному вызову, и следом за Наташей сел в такси. Уже в машине Наташа сообразила, что ей нечем с ним расплатиться.
– Доктор, вы простите, пожалуйста, я не предупредила – у меня нет денег. Я расплачусь с вами завтра.
– Не имеет значения. Вам сейчас надо думать о другом.
Она посмотрела на него глазами, полными слез: ее всегда трогала и волновала доброта, и сейчас, когда она чувствовала себя виноватой и никому не нужной, всякие проявления человечности были ей особенно дороги.
Когда такси остановилось у подъезда и она повернулась к шоферу, чтобы попросить его еще немного подождать, чтобы отвезти доктора назад, таксист, протянув ей часы, сказал:
– Вы, это, часы-то свои возьмите.
– Нет-нет, это вам… Мы же договорились!
– Не, не надо. Я вас так возил. Если надо, я вашего доктора подожду.
– Спасибо вам…
Наташа порылась в сумке и вытащила брелок в виде Эйфелевой башни, который Филипп подарил ей в день ее рождения.
– Вот, пожалуйста, возьмите на память. Это все, что у меня есть. Спасибо вам еще раз…
Она протянула водителю брелок и пожала ему руку.
Они поднялись в квартиру. Наташа открыла дверь своим ключом. Зинаида Федоровна тихо сказала:
– Сережа спит.
Но он не спал: он лежал, по-прежнему скрючившись под пледом, лицом к стене. Он был очень бледен. Аркадий Николаевич сделал знак Наташе, чтобы она оставила их одних, и сел на кушетку рядом с мальчиком.
Наташа и Зинаида Федоровна, осторожно закрыв дверь, остались ждать в коридоре. Они не разговаривали и старались не смотреть друг на друга: каждая прекрасно знала, о чем думает другая.
Когда Аркадий Николаевич вышел из комнаты, они бросились к нему.
– Он спит. И будет спать еще долго – несколько часов, может быть, до ночи. Когда проснется, дайте ему вот это. – Он протянул Наташе несколько пакетиков. – Дайте два, с теплой водой. Может быть, будет рвота, – не пугайтесь. Колоть умеете?
– Умею.
– Тогда вот, – доктор достал коробочку с ампулами. – Сделаете инъекцию вечером и завтра утром. И не бойтесь: он еще не успел втянуться. Мы его вытащим. – И, неожиданно обратившись к Зинаиде Федоровне, добавил: – А вот вы мне не нравитесь! Вам бы надо принять что-нибудь сердечное и лечь.
Зинаида Федоровна, которой всегда становилось неловко, если кто-то отрывался от своих дел ради нее, извиняющимся тоном сказала, что плохо выглядит из-за бессонной ночи, и в ответ на Наташин беспокойный взгляд махнула рукой. Наташа бросилась провожать Аркадия Николаевича. Когда она вернулась, Зинаида Федоровна сказала, что действительно хочет лечь.
Наташа закрылась в своей комнате и начала обдумывать положение. С Сережей, по крайней мере, на ближайшие несколько часов, все определилось. Аркадий Николаевич обещал, что поможет, и она верила ему. Оставалось разобраться с Павловским.
Она знала, что делать. Решение созрело у нее еще утром, когда вернулся Сережа и когда она узнала от него то, во что еще вчера не хотела верить. Она не успела обдумать никаких подробностей, ни тем более последствий того, что хотела совершить, но решение было принято, и она не собиралась от него отступать. Оставалось сделать последние приготовления.
Во-первых, надо было написать Сереже – на случай, если произойдет что-то непредвиденное: если с ней что-нибудь случится, он должен знать про своего отца все. Только так она может быть уверена, что он никогда больше не захочет его видеть. Она знала, что, наверное, причинит ему боль, но у нее не оставалось выхода.
«Я напишу обо всем, чтобы он знал, что за человек его отец. Напишу, как он ушел от нас. Из-за чего ушел. Напишу про эту историю с наркотиками. Про все, что он сделал со мной. Сережа уже взрослый, он должен понять…»
Она решила, что рассказывать про Филиппа не станет, – она не хотела, чтобы Сережа жалел ее или думал, будто она мстит за себя. История с Филиппом тут ни при чем.
Во-вторых, если с ней действительно что-нибудь случится, а она, хорошо зная своего мужа, не могла не опасаться этого, кто-то, по крайней мере, будет знать, что же произошло, и ее муж не сможет остаться безнаказанным.
И наконец, прежде чем совершить то, что она хотела совершить, ей было необходимо покаяться хоть кому-нибудь, пусть даже и своему тринадцатилетнему сыну, потому что на самом деле она во всем, что произошло, винила только себя. Она достала из ящика стола бумагу и села за письмо.
Когда она закончила, было три. Сережа крепко спал, но Зинаида Федоровна могла проснуться в любую минуту. Наташа не хотела встречаться с ней, потому что боялась, как бы мать не заметила, что с ней происходит что-то необычное, и не начала расспрашивать: мужество могло изменить ей. Она оставила записку на кухонном столе с просьбой не тревожить Сережу, пока он сам не проснется, а письмо в запечатанном конверте положила себе под подушку.
«Если со мной что-то случится, письмо найдут. Если же все будет хорошо, я сама уничтожу его».
Потом она достала с книжной полки прошлогоднюю Сережину тетрадь по литературе, вырвала из нее несколько страниц и положила в свою старую объемистую сумку, на дне которой уже лежало бронзовое отцовское пресс-папье.
Оставалось одно: позвонить Павловскому и договориться с ним о встрече. Она посмотрела на себя в зеркало, попудрила лицо, которое показалось ей чересчур бледным, и вышла из квартиры.
* * *
Наташа шла по переулку со странным ощущением – дома, подворотни, старые деревья, которые она знала с детства, казались ей чужими, она не узнавала их. Ей казалось, что она выпала из обычной жизни и существует в каком-то другом измерении, в другом пространстве, где темно, холодно и пусто и где есть только она и ее враг, которого надо уничтожить. Если бы кто-нибудь подошел к ней в эту минуту и заговорил с ней, то есть вытащил бы ее из этого пространства и спросил, верит ли она, что сможет убить своего бывшего мужа, она бы совершенно искренне ответила, что нет. Но никто не мешал ей, никто не пытался вернуть ее к действительности, и она шла вперед, неуклонно приближаясь к цели.
План ее был прост: она позвонит ему и договорится о встрече у него дома. Скажет, что хочет показать ему письмо, которое написал его сын и которое касается его дел. Она попросит его сесть за стол, а сама, стоя чуть позади него, достанет из сумки пресс-папье и, когда он начнет разбирать листки, исписанные Сережиной рукой, ударит его по голове. Ее нисколько не смущало несовершенство этого плана: она знала, что та сила, которая толкала ее вперед, сделает за нее все. Это не была ярость оскорбленной женщины, это была ярость раненого животного, защищающего своего детеныша. И еще ей казалось, что то страшное, что она хочет совершить, не только будет искуплением ее ужасной вины, но и отвратит ее сына от губительного пристрастия.
Выйдя к бульварам, она позвонила из автомата, но телефон не отвечал: было слишком рано. Она купила газету на мелочь, которая оставалась у нее в кошельке, и села на скамейку. Напротив нее старуха в потертом бархатном берете, сюсюкая, кормила голубей. Голуби жадно клевали, а старуха время от времени посматривала на нее, будто приглашая разделить с ней любовь к пернатым, и Наташа думала: «Знала бы она, почему я здесь сижу и чего жду».
